Смирнова Мария Егоровна

---

МАРИЯ ЕГОРОВНА СМИРНОВА

На самом деле я дочь маминого брата. Нас было в семье 5 или 6 человек детей. Приемная мама взяла меня маленькую, я ничего факти­чески о родителях истинных не знала, как маму я ее и звала. Она не была замужем, уже в возрасте была и очень болезненная. Видимо, она меня взяла, чтобы хоть на старости лет дочь иметь.

Моя мама сначала была домработницей в семье Бориса Павловича Позерна, потом у Михаила Семеновича Чудова, потом опять у Позерна.

Чудова семью хорошо помню, он даже хотел меня удочерить, у них детей не было. Мы с мамой вместе жили у Чудовых – мама такие условия ставила, что и дочь с ней будет. Поскольку она была прекрасным кулинаром, с ней считались и дали согласие. Как-то жена Чудова Людмила Кузминична меня вызвала и, помню, спрашивает, хотела бы я ее дочерью быть. Я даже себя помню в этот момент – руки за спину держу, смотрю то на маму, то на Людмилу Кузминичну. Не помню, что сказала я, что не сказала в ответ. Но факт, что все, кто к ним приходил и видел меня, говорили: Людмила Кузминична, не отказывайтесь, это же ваша дочь. Я маленькая, говорят, была хорошенькая и похожа на нее. Она блондинка была, и я беленькая. Она бы, видимо, меня и удочерила. Помню, как к Чудову приходил Сергей Миронович Киров и держал меня на коленях, спрашивал, как живу.

Если мать с дочерью жила в семьях, занимающих высокое положение, следует понимать, что ее ценили за порядочность, честность, добросовест­ное отношение к своим обязанностям. Мать моя была аккуратной, чисто­плотной хозяйкой. За все эти качества ее ценили.

Перед арестом у нее уже были больные ноги, ходить не могла, только по квартире. В это время мы жили у Позернов. Я хорошо всё помню. Мы поужинали, и я села уроки делать, это было вечером 24 сентября 1937 г. Звонок в дверь, мать пошла открывать, дворник сообщил, что ей надо зайти в жилищное управление. «Странно, – мне она сказала, – что за причина вызывать в такой поздний час». Ушла, и больше я ее не видела. Через некоторое время звонит Борис Павлович своей жене Ларисе Генриховне. А у меня сердце замерло от предчувствия какого-то горя, я вся в напряжении сидела. В том доме, где мы жили, то в одной квартире арестовывают, то в другой, и вся семья разваливается. В общем, я знала уже, что процесс идет страшный, и прислушивалась к разговору Ларисы Генриховны – «Да что ты, ой-ой, неужели, неужели это правда?» – и всё в таком ужасе. Приходит ко мне – слезы на глазах – и говорит: «Тонечка, твою маму арестовали».

Мне исполнилось 15 лет, я совсем ребенок была, в куклы еще играла. И мне Лариса Генриховна сказала: «Тонечка, придется тебе идти жить в мамину комнату». (В маминой комнате жил мой двоюродный брат, уже взрослый. Взаимоотношения были нехорошие. Мама все время просила его, чтобы он куда-то женился и освободил комнату.) Я говорю: «Ну, значит, надо мне бросить учебу и работать, как же я жить буду?». А Лариса Генриховна: «нет, Тонечка, все меры прими, учись, ты должна закончить хотя бы семилетку». В их семье было всё так благородно, честно было, и детей приучали быть честными, никого не обманывать.

Я в то время, как слепой котенок, ничего не знала. Ушла жить с двоюродным братом на площадь моей матери, по адресу: Кировский пр., д. 26/28, кв. 90. Там был опечатан мамин сундук. Опечатали без меня. Меня, конечно, очень жалели, кто знал, сочувствовали. Научили, чтоб я в Большой дом написала, и мне сундук открыли и дали вещи, белье постельное, женское белье, какую-то одежду. Пришел из Большого дома молодой человек, открыл сундук. Я говорю: «а что я могу взять?» Он говорит: «берите, что вам нужно», а сам сидит ко мне спиной. Я должна рыться в сундуке, а он – спиной. Я увидела в лоточке сундука мамину фотографию и взяла. А брат двоюродный следил за мной, говорит: «зачем фотографию берешь?» Я говорю: «так я на память хочу оставить». Что это за такое преступление, скажите, что матери фотографию я хотела оставить? Молодой человек повернулся, видит, что там одни тряпки, говорит: «да все вам мы вернем, тут нечего, собственно, арестовывать-то». Короче говоря, он закрыл, опечатал, и этот сундук стоял все время. Никто больше не приходил.

Тоже меня люди научили написать, чтобы узнать, что с матерью с моей. И вот на это письмо назначили в какой день-число прийти в Большой дом. Там окошечко высоко было, и мне не достать было, я на пальчиках еле достала чтоб узнать. «Скажите, пожалуйста, а где моя мама, что с ней?» «Девочка, твоя мама далеко», – сказали в ответ или что-то вроде: «И не интересуйся. Нет твоей мамы».

В тот злополучный год только и слышала про сплошные аресты. Доносчики, видимо, поощрялись, спасая свою жизнь предательством.

Позернов арестовали без меня, я в это время уехала как бы в отпуск, к матери родной. Бориса Павловича арестовали, а Ларису Генриховну сослали в Семипалатинскую область. Она помнила обо мне и оставила для меня 500 рублей у своего знакомого. Я с ней переписывалась и дружила с внуком Бориса Павловича Володей – он жил в другом районе города. Работала я в парикмахерской, а во время войны пошла на завод и всю блокаду работала на заводе.

После войны мне прислали сообщение, что моя мама, дескать, умерла тифом или брюшным тифом, сейчас не помню, в 42-м году. Это первое. И только во второй раз прислали, что она расстреляна. Вроде через месяц как арестовали и расстреляна.

Антонина Матвеевна Меклер, С.-Петербург

 

ДЕЛО ДОМРАБОТНИЦЫ СМИРНОВОЙ

Домработница Мария Егоровна Смирнова – чернорабочая, член союза коммунальщиков, 54-х лет, инвалид – расстреляна 21 октября 1937 г. Помянута во 2-м томе «Ленинградского мартиролога» (с. 335).

Возможно, причиной ее ареста был донос.

В архивно-следственном деле Смирновой нет постановления на ее арест. Ордер на арест подписан 25 сентября зам. нач. Лен. оперсектора капитаном ГБ В. Г. Кравцовым и выдан сержанту ГБ А. В. Жукову. Ордер на обыск был выдан позднее, 6 октября. Обыску явно придавалось большое значение – его проводили сразу трое сотрудников Управления ГБ: Жуков, Коган и Трухин в присутствии племянника Смирновой и дворника жакта. Были изъяты «45 разных фотокарточек, разная переписка и адреса». Опечатаны при этом три сундука.

Аресту предшествовала проверка Смирновой и запрос 1-го отдела (охраны руководителей) УГБ УНКВД ЛО на родину о ее соцпроисхождении и сведениях о родственниках. 26 августа 1937 г. Лесной райотдел НКВД Калининской обл. сообщил в ответ, что Смирнова происходит из зажиточных крестьян. По имеющимся сведениям, она «в 1931 г. работала прислугой у тов. Кирова, в 1934 году в той же должности у Чудова, а теперь или же у Чудова или у тов. Позерн». (В тексте дважды вычеркнуто определение «тов.» в отношении Чудова – 28 июня 1937 г. он был арестован.) Брат Смирновой, Матвей Егорович, раскулачен. В 1931 г. был осужден на 3 года, а потом на 5 лет, но срок не отбыл – «ввиду того, что Смирнова М. Е. ходатайствовала перед т. Позерн и по сведениям та­ковой ей помог, т. е. в досрочном освобождении брата». В настоящее время Смирнов арестован, дело его направлено на рассмотрение Тройки УНКВД по Калининской обл. К ответу Лесного райотдела НКВД прилагался… пропуск в Лекторий на имя Л. Г. Позерн, отобранный у Смирнова при обыске 6 августа 1937 г. (Не сообщалось ли об этом пропуске в Ленинград немедленно по изъятии?)

Из протокола допроса домработницы Смирновой от 28 сентября видно, что она прекрасно помнила каждое свое место работы в Петрограде, начиная с 1913 г. Работала прислугой в магазине игрушек, у преподавателя Морского корпуса, у доктора (в 1916 г. перешла к нему именно в дом 26/28 по Каменноостровскому пр.). В 1918–1923 гг. работала судомойкой на Варшавском вокзале и в столовой, потом няней в детской лечебнице им. Полосухиной по Пушкарской ул. Оттуда и пришла домработницей к Позернам, жила у них в 1923–1927 гг. Затем была домработницей у профсоюзной деятельницы Степаниды Ивановны Яковле­вой, судомойкой в гостиницах «Астория» и «Верный путь». В 1931 г. ее пригласила к себе в домработницы жена Чудова, Л. К. Шапошникова. В 1933 г. полгода снова жила у Позернов. В 1934 г. работала гладильщицей в прачечной своего жакта. В 1935 г. получила путевку в санаторий и по болезни уже не смогла работать в прачечной – стала лифтершей в своем доме. В сентябре 1936 г. ее снова пригласила к себе Л. Г. Позерн.

Смирнову подробно допросили о брате. По рассказам Смирновой, в 1930 г. его судили за выступление против колхозов. Тогда она и удочерила его дочь Антонину. В 1933 г. Матвея Егоровича снова судили, раскулачили, но он скрылся и где-то далеко работал пастухом.

Смирнова признала, что посылала посылки знакомому священнику, высланному из ее родной деревни Зеленихи, а также посылки с сухарями своему брату (следствию было известно о посылках). Писала в Москву Калинину, Кагановичу – хлопотала об освобождении брата, т. к. хозяйство его развалилось, а детей 6 человек. В 1933 г. просила хлопотать Позерна, но из Москвы пришел ответ, что раскулачивание проведено правильно, и хлопотать она перестала.

Смирнова очень просто объяснила историю с найденным пропуском – в июле 1937 г. его отвезла с игрушками в деревню девочка Антонина. Как использованный и брошенный.

Смирнова отказалась подтвердить обвинение в том, что она часто восхваляет жизнь царского времени и говорит о том, что в колхозах все голодают. Тогда ей, судя по всему, предъявили обличающие ее свидетельские показания. 3 октября она подписала признание: да, говорила, что «в колхозах все голодают», что «всё равно они святее меня не будут, хотя и обобрали меня и брата», «пусть они подавятся». «Все это я говорила с огорчения за раскулачивание брата и за то, что взяли в колхоз мое имущество», – записал вместо малограмотной Смирновой оперуполномоченный Утенков. А она расписалась крупными – в широкую линейку – строчными буквами.

К делу приложены протоколы допросов свидетелей – четырех соседок и племянника Смирновой, рабочего завода «Электрик». Они подтвердили: и на испанских женщин Смирнова не хотела жертвовать, и на госзаймы не хотела деньги давать, и посылки священнику посылала и вообще «враждебно относится к Советской власти, т. к. если приходится читать вслух в газетах о достижениях как в промышленности, так и в с/х, то Смирнова М. Е. неоднократно говорила, что это всё враки».

Страшно, что расстрельный протокол подписал член Особой тройки областной прокурор Позерн. Хотя, скорее всего, он и не знал, в какой из многочисленных протоколов внесено имя его любимой домработницы (14 и 15 октября он подписал 10 протоколов Особой тройки с осуждением более 1000 человек). Через несколько месяцев арестовали и его самого. Позерн не раз обличал «врагов народа» на показательных процессах, прекрасно разбирался в советской юстиции и потому не сопротивляясь собственноручно написал тома признательных показаний. Расстрелян в Москве в 1938 г. Реабилитирован. Реабилитированы его жена и сын, отбывавшие наказание и потерявшие здоровье.

В Москве расстреляны и другие ближайшие к Кирову ленинградские руководители: Чудов, бывший 2-й секретарь Лен. обкома ВКП(б), Комаров, Струппе, Кодацкий (см. с. 203, 93, 178, 91, 531–535 настоящего тома). «Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР» с их именами подписали собственноручно Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов (см. ил. 110, 111). Жена Чудова Шапошникова, бывший председатель Леноблпрофсовета, расстреляна в 1942 г. в заключении.

Расстрелян брат Смирновой Матвей – отец Антонины Матвеевны Меклер. См. о нем в 1-м томе Книги памяти жертв политических репрессий Калининской области (с. 398).

Племянник Смирновой погиб на фронте во время войны.

Сын Антонины Матвеевны, Владимир Меклер, – прекрасный фотограф, не раз снимавший Левашовское мемориальное кладбище.

Из дела Смирновой изъят пакет с фотографиями. Нет сомнения, среди них было много фотографий ее хозяев. Но сохранилось – редкий для Ленинграда случай – тюремное фото Марии Егоровны. Мы помещаем в настоящем томе также фотографии, сохранившиеся в семейном архиве. На одной из них – Мария Егоровна до революции. На другой, когда-то разрезанной, она с приемной дочерью Антониной.

Анатолий Разумов

---