Пржиборовский Евгений Мечиславович

---

ЕВГЕНИЙ МЕЧИСЛАВОВИЧ ПРЖИБОРОВСКИЙ

У нас была обычная трудовая семья, в которую входили отец Пржиборовский Евгений Мечиславович, мама – Пржиборовская (Лузанова) Зоя Матвеевна и мы, двое маленьких детей – брат Вячеслав пяти лет и я, Наталия, семи лет. Мама и папа работали с утра до позднего вечера, чтобы свести концы с концами в тяжёлые тридцатые годы. (Правда, при советской власти лёгких лет жизни у простых людей не было совсем.) В сентябре 1937 года мы были с мамой где-то под Опочкой, папа оставался дома. Помню, мама получила какое-то извещение из Ленинграда, и мы срочно уехали домой. Когда мы приехали домой, помню, что наши комнаты были опечатаны (ул. Броницкая, д. 16, кв. 61). Где мы жили какое-то время, я не помню. Только вскоре нас пустили в наши комнаты. Мама постоянно ходила куда-то узнать о судьбе папы, но всё это было бесполезно. Потом я заболела скарлатиной и меня отправили в больницу им. Боткина, после этого я никогда уже не видела свою маму. Брат оставался с мамой, но, к сожалению, это было недолго. В какую-то из ночей пришли за мамой. Мой брат не может вспоминать об этом, и уже только через много лет он рассказал мне о том, что было. Он, маленький ребенок, держался за маму изо всех сил и его просто отрывали от мамы коммунистические палачи. Оторвав от матери пятилетнего ребенка, его бросили одного ночью в доме. Утром за ним приехали и увезли в детский дом. В детском доме воспитательница избивала его за то, что он не хотел снимать чулки, одетые ему мамой. Я была в больнице, из которой меня не выпускали, хотя я уже была здорова.

С большим трудом мамин брат, артист Лузанов Донат Матвеевич и его жена Лузанова Евдокия Николаевна смогли вырвать нас из рук палачей. Они стали нашими опекунами, спасли нас во время блокады. В 1947 году тётя нас усыновила, без усыновления невозможно было поступить куда-либо, так как данных о родителях не было. (Это произошло уже после смерти дяди, который погиб в Ленинграде в 1944 году – в феврале у него случился инсульт во время одного из концертов, в декабре дядя умер.)

Постепенно я узнавала немного о судьбе своих родителей (тётя почти ничего не рассказывала, боясь травмировать нашу душу). Мама около двух месяцев находилась в тюрьме в «Крестах», а затем была выслана в Казахстан в с. Георгиевка. Но коммунистам не терпелось уничтожить честных людей – там маму снова судили, и где она была, я не знаю. Известно, что перед войной она была в лагере на ст. Сухобезводная Горьковской обл. Потом началась война, блокада. В конце войны мы узнали, что мама умерла в лагере в марте 1943 года.

О судьбе отца я узнала в 1968 году: он был арестован 1 сентября 1937 года как агент польской разведки и расстрелян 24 октября 1937 года, после пыток и издевательств, которые выпали на его долю.

 

Письма Зои Матвеевны Пржиборовской из заключения

 

Евдокии Николаевне и Донату Матвеевичу Лузановым

20 декабря 1939 г.

 

Мои горячо любимые, ненаглядные родные!

 

Получила я ваши две посылки, получила открытку, письмо с отношением Алма-Атинской сберкассы, а сама не могу всё ответить, всё некогда, работы масса, времени совсем нет, сейчас пришла раньше на работу и хочу поболтать с вами.

Из твоего небольшого письма, моя родненькая Далюнечка, я много узнала про деточек, очень меня огорчает, что Вячуньчик мой маленький столько тебе доставляет хлопот, но, знаешь, родненькая моя, я не могу сердиться на него, они так обижены судьбой, что лишились своих родителей, что им можно простить шалости, прости, что я так говорю, но вспомни наше детство, юность, мы жили с родителями, а у них их отняли, не могу я сердиться на таких деток, и не только на моих, а на всех. Когда читаешь письмо, что дети шалят, или непослушны, или испортились, я не обвиняю их, они ни в чём не виноваты.

Значит, мой Вячунчик похож на Доду, такой же шалунчик, а Натулишенька, моя ненаглядная девочка, сколько ласки у меня к ним, сколько нежности, сколько тепла и всё это впустую. Вот уже больше двух лет я не вижу их, не могу обнять мои крошечные тельца, прижать их к себе. За что? за что? такая жестокая судьба? Я всё думаю, что не послушалась мамочку и вышла замуж за женатого, но ведь он же был несчастлив в том браке, а в этом был счастлив, так неужели такая жестокая расплата! Прости, что надоедаю тебе с одним и тем же, но моя рана нисколько не уменьшается, я плачу, плачу, писать мне вам письма – это значит горько, горько рыдать.

Я не одна здесь, у меня есть друзья, которые меня любят, и искренно любят, и я их люблю, но кто же мне заменит Вас? Кто мне заменит моих ненаглядных крошек и моего друга, с которым я жила счастливо, счастья, которого я так добивалась, и когда все улыбнулось, даже долг исчез – всё рухнуло! За что же всё это?

Ты знаешь, моя родненькая Далюнечка, тут чувства дружбы ещё сильнее, ещё ярче, потому что всё здесь в этих чувствах, здесь жить одиноко (а такие есть здесь одинокие, которые не подобрали себе друзей) очень тяжело. Я подружилась очень с Ниной, это из Москвы писательница, она работала много на Детский театр, так у неё много стихов, кроме того, она очень талантливая, всё, что ни возьмет в свои руки, выходит чудесно, она работает костюмершей в нашем клубе, все костюмы, весь реквизит создан её руками и буквально из ничего. Мы с ней спим вместе, едим, делимся буквально каждым куском. Её муж в Москве, она, как и Аля наша, обожает собак и говорит, что она обожает собак, а как же бы она страдала, если у неё отняли её деток (у неё детей нет, только собака). Потом наш с ней друг, один белорус из Минска, драматург, удивительно милый человек, у него жена и сыночек маленький живут в Минске, мы все трое считаем себя одной семьей, мы родители, а он наш сын. Отношения самые изумительные, трогательные. Во всём стараемся помочь друг другу, скрасить как-нибудь своё безумное горе, так тяжко, так беспросветно.

Далюнечка, скоро наступает новый год, опять не вместе встречаем, уже третий раз не вместе, а бывало, никогда не расставались, я не представляла себе встретить без вас, где-то Вы оба будете? Вспомните меня, мои родненькие, вспомните нас с Женурочкой моим родненьким. Где-то он, мой дорогой друг? Жив ли он? Порой мне кажется, что его уже нет, порой кажется, что он так же страдает вдали от нас, как и я. Характерно, что здесь много жён и никто не знает о своих мужьях.

Дня три тому назад сюда приехали из Ленинграда, и среди них один юрисконсульт, я с ним познакомилась, он бывал по делам в Электротоке и, конечно, знает моего дорогого, встречался с ним в Арбитраже. Мне так было приятно с ним поговорить, как будто я говорила с Женей. Он арестован 15 марта 38 г. и всё время находился в Л-де, а Женурочка так скоро уехал, и куда? Он слышал, что есть такие лагеря, где без права переписки, но где они? Конечно, никто не даст ответа, только время, может быть, откроет эту тайну, эту страшную тайну.

Есть счастливцы, которые едут домой, со мной сюда приехал из Казахстана один человек, вдруг освободился тоже по суду, тоже в 37 г., совсем обалдел от счастья, не мог выговорить ни слова, только всё пил валерьянку, он поехал к себе на родину к своим деткам, да таких много всё же попадается, но всё судьба, я ведь несчастливая, наверно, что так мучаюсь. Моя соседка – машинистка тоже из Л-да получила известие, что её муж приехал домой, он, правда, арестован в 36 г. и на три года, своё отбыл и приехал домой к своему маленькому сыночку, писал ей, будет, наверно, хлопотать за неё, у ней такое же дело, как и у меня, т. е. она была за это выслана (но, правда, без тюрьмы) и в ссылке её арестовали. Наверно, выхлопочет, просил её прислать ему её жалобу.

Я не знаю, я уже потеряла всякие надежды увидеть вас, обнять своих крошечек, своего мужа, я ничему не верю, ничему, кроме судьбы, тут смешные верят снам, гаданьям, для меня вообще всё это дико и смешно – я ничем больше не интересуюсь, одно время читала газеты, прямо залпом, а теперь даже строчки не читаю, ничто меня не интересует, кроме встречи с вами, этим одним наполнена моя душа, всё мое существо.

Далюнечка, спасибо Катюшеньке за её подарочек, спасибо Любашеньке, что она помнит моих крошек, меня, правда, она забыла, ну Бог с ней, а Лида тоже хороша, вот так дружба, грош ей цена, вообще разочаровалась я в людях, никого бы не стала видеть, кроме своих близких, а вот Верушку очень люблю по-прежнему, я чувствую, что она меня жалеет, как она живет, наверно, хорошо, приобрели ли там друзей или нет, весело ли живут? Мне как-то странно, когда я думаю, что есть ещё семьи, есть люди, которые имеют право иметь мужа, детей, ходить в театр, неужели это есть. Я уже не верю и этому.

Спасибо, радость моя, за платьице, оно прелестное, мне очень идет, я его ношу, у нас на работе очень жарко, все говорят: ах, З. М., какая вы нарядная! Тут много хороших людей, ко мне хорошо относятся, и я никогда не скандалю, а стараюсь, чем могу, помочь. И начальство очень хорошее, ничего не могу сказать плохого, так хорошо относятся.

Я сыта, обеды хорошие, правда, посылочки помогают, с жирами неважно, ну да это всё равно, вот только бы вас увидеть. Я получала премвознаграждение 35 р., а теперь пришли новые ставки, так сбавили, получаю 25 р. Мы с Ниной покупаем коммерческий ужин, сейчас у неё денег нет, так живем на мои и хватает вполне. Ей тоже шлет муж посылочки, и Шаше шлет жена, да так угощают, кто когда получит, так и живем. Зима здесь хорошая, несуровая, как говорили: Сибирь – зима страшная, ничего подобного, правда, бывали морозы в 45 градусов, но тут не страшно, такой-то сухой воздух, и не чувствуешь, я, правда, в тепле сижу, мне хорошо, по своей специальности работаю, а вот кто на общих работах, тому, конечно, тяжело. Сейчас не холодно, воздух чудесный, но гуляю мало, и поэтому ужасные головокружения, прямо иной раз надо держаться, чтобы не упасть. Говорят, что мало бываю на воздухе, а всё ведь некогда. Работаю так: с 9 час. до 1 часу дня, иду к Нине на сцену, там пьём чай с хлебом, потом в 4 ч. 30 м. звонок на обед и до 8 час. перерыв, а потом до 11 час. веч. После опять иду к Нине, ей помогаю что-либо пошить (на мелких подсобных работах) по её костюмам, сидим болтаем и пьём чай и ужинаем. С ней мы неразлучны, и боимся, как бы нас всех троих не разлучили, уж очень мы дружно и хорошо друг к другу относимся, есть и другие друзья, но это самые близкие. Нина просила тебе передать свой привет, она тебя и Доду и Женю называет по имени и всегда очень интересуется, когда я про вас рассказываю, точно так же и мне интересно про неё знать.

Ой, родненькая моя Далюнечка, если бы мы встретились, кажется не наговорились бы с тобой. Ну, моя родненькая, драгоценная Далюнечка, целую Вас всех крепко, крепко, как обожаю Вас, как тоскую по всем Вам. Не забывай, пиши мне открыточки, радость моя Далюнечка, спасибо Вам обоим за всё, за всё.

Пиши почаще открыточки, они скорее доходят, а в них ты всё сообщишь о себе и о детках моих ненаглядных. Как я скучаю по них, нет, этого мало скучаю – это оторванное сердце, это вечная кровоточащая рана, это капает и не в силах удержаться. Ну, прости, целуй всех от меня, кто меня помнит.

Если получишь это письмо, пришли привет Нине и Шаше.

 

Верховному прокурору СССР – 16 / IV 40 г.

Председателю Верховного суда – 16 / X 39 г., 11 / V 40 г.

М. И. Калинину – 13 / II 40 г.

Областному прокурору Каз. ССР – 29 / IV 40 г.

Областному прокурору Ленингр. обл. – 29 / IV 40 г.

 

[от] Пржиборовской Зои Матвеевны,

приговорённой Выездной сессией

Алма-Атинского облсуда

к 6 г. лишения свободы и 5 л. поражения прав,

находящейся в Томасинлаге НКВД,

Новосибирская обл., Асинский р-н, почт. ящ. 245/3

 

ЗАЯВЛЕНИЕ

В связи с арестом органами НКВД в г. Ленинграде 1 сентября 1937 г. моего мужа Евгения Мечиславовича Пржиборовского, служившего юрисконсультом Лгр. Электротока – 16 ноября 1937 г. была арестована и я.

Просидев 2 месяца в Лгр. тюрьме (Арсенальная ул., д. 9), постановлением ОСО НКВД я была выслана в Казахстан (село Георгиевка, Курдайский р-н Алма-Атинской обл.) сроком на 5 лет как социально-опасный элемент.

Находясь в ссылке – 17 августа 1938 г. я вновь была арестована органами НКВД Курдайского района. Против меня было возбуждено обвинение по ст. 58-10, ч. 1 УК РСФСР.

26 октября 1938 г. Выездной сессией Алма-Атинского облсуда я была приговорена к 6 г. лишения свободы и 5 л. поражения прав. Кассационная моя жалоба была оставлена без последствия.

В мотивировке приговора Выездной сессии сказано, что я, «будучи враждебно настроенной против советской власти, вела к-р агитацию среди ссыльных, высказывая недовольство против партии большевиков и её вождей, а также ругала нецензурными словами вождей партии и представителей НКВД, что этой агитацией занималась систематически по день ареста и старалась завлечь других, а также часто собирались высланные у меня на квартире».

Указанный приговор облсуда я считаю неправильным и несправедливым по следующим соображениям:

1) В приговоре совершенно не обосновано, что я враждебно настроена против соввласти и политики партии ВКП(б).

2) В приговоре совершенно не указано, какого рода агитацию я вела среди высланных, в чём она выражалась, каких вождей я ругала нецензурными словами, а так же не указано, что конкретно подтверждается моими собственными признаниями как обвиняемой. Если я и вела те или иные разговоры с высланными женами, мужья которых арестованы, то не указано, какие разговоры и есть ли в них состав преступления, предусмотренный стат. 58-10 ч. 1.

Весь приговор составлен в общих выражениях и из него не видно, какое конкретное преступление я совершила.

Я хочу в этом моём заявлении представить Вам факты так, как они существовали в действительности и как я о них говорила на следствии и на суде.

Моё состояние после ареста моего мужа, моего ареста, высылки этапом в Казахстан, разлуки с моими малолетними детьми (девочка 7 л. и мальчик 5 л.) было крайне подавленное и убитое. В течение каких-нибудь четырех месяцев у меня отняли моего мужа, оторвали меня от моих малолетних детей, отправили в тюрьму, затем, окончательно вырвав меня от жизни и семьи, выбросили на далёкую окраину.

Растерянная и разбитая тяжёлыми переживаниями, совершенно не понимая, что со мной произошло и за что именно на меня обрушились все эти несчастья, я находилась в состоянии, близком к умопомешательству. Происшедшее с мужем и со мной мне было совершенно непонятно и разгром советской семьи беспартийных тружеников без всякой вины, не могло мне внушить уверенности, что со мной поступлено по закону, по Конституции, и само по себе высказанное недовольство приговором по своему личному делу не может квалифицироваться как к-р агитация.

Острая боль от разлуки с семьёй еще усугублялась тем, что я ничего не знала о судьбе моего мужа (как не знаю и сейчас), находившегося в тюрьме, ни о судьбе детей.

Удивительно ли, что, находясь в таком состоянии, я могла думать только о своём несчастье. Могла ли я не пытаться понять и осмыслить то, что обрушилось на меня с такой быстротой и неожиданностью, сломало жизнь мою, моего мужа и детей, могла ли я не говорить об этом с такими же обезумевшими от горя матерями и женами, прибывшими вместе со мной с далекой родины. Психологически это было совершенно неизбежным и было бы, наоборот, непонятно, если бы это было не так.

Но до контрреволюции отсюда еще очень громадное расстояние и только явная тенденциозность и недобросовестность следствия могла превратить такие случайные встречи с людьми, прибывшими вместе и страдающими вдали от своих близких и семьи в «к-р собрания».

Будучи политически неграмотной, не разбираясь в обстановке, виновником своих несчастий я считала руководителя НКВД Ежова. Еще в бытность в Ленинграде, на допросе, следователь НКВД Огурцов на мой вопрос «за что страдаю я и мои маленькие дети» – мне ответил «а это уж благодарите товарища Ежова, это его директива арестовывать жён». И вот там, в ссылке, вспомнив этот разговор, я сказала, что не могу благодарить Ежова за свою разбитую жизнь. Никаких нецензурных слов я никогда не говорила, ничего враждебного против соввласти у меня никогда не было, да и не могло быть.

Я никогда не была контрреволюционеркой, никогда не вела агитации против власти, всё это ложь, жестокая и оскорбительная для каждого честного, порядочного советского гражданина!

Мои свидетельницы – ссыльные жёны арестованных мужей, в целях самостраховки и самозащиты делали ложные, сбивчивые и подчас смешные показания. Привожу некоторые из них: «она вообще была ненормальная, вечно ходила с заплаканными глазами», «у неё часто собирались жёны, было целое паломничество и она их кормила арбузами и дынями», «она очень любила читать газеты и интересовалась ими», «она говорила: как ужасно тяжело, грустно и жестоко, что мы ничего не знаем о наших мужьях». Сами эти свидетельницы находились в состоянии точно такого же недоумения и растерянности, как и я, они сами старались понять и осмыслить всю нашу, так неожиданно свалившуюся на нас катастрофу. Суд не подвергнул критике их показания. Суд подошёл формально, бездушно, бюрократически, подвергнув меня, уже наказанную без всякой вины, постановлением ОСО НКВД еще большему наказанию в виде лишения свободы.

И я, и муж мой работали всю свою жизнь, отдавая все свои силы, знания, труд своей дорогой Родине.

Муж мой Евг. Меч. Пржиборовский родился в 1890 г. в г. Двинске, поляк по происхождению, сын зубного врача. Мальчиком его привезли в Л-град, где он учился, по окончании среднего образования он поступил на службу в госуд. сберкассу. В 1923 г. поступил в Электроток, там был выдвинут на 2-х годичные юридические курсы, без отрыва от производства, которые окончил и с 1930 г. по день ареста занимал должность юрисконсульта. Никакой переписки, никаких связей с заграницей у него не было, все его родные (отец и двое сестер) живут в Л-где (пос. Колпино).

Я родилась в г. Л-граде в 1895 г., русская по происхождению, отец мой был служащий гос. учреждения. По окончании среднего образования поступила на службу машинисткой, с 1913 г. работала в разн. учреждениях гор. Л-града (институт гражд. инженеров, хлебозавод, Электроток). В 1925 г. вышла замуж за Е. М. Пржиборовского, имею от него двоих детей (девочка 10 л. и мальчик 8 л.), которые в настоящее время находятся у моего брата в Л-граде.

На основании всего вышеизложенного прошу пересмотреть моё дело и дело мужа, вернуть нас к жизни, к детям, где мы будем так же честно трудиться, как трудились всю свою жизнь. 11 / V 40 г. З. Пржиборовская.

Наталия Донатовна Михайлова, С.-Петербург

Юрисконсульт энергосбыта Ленэнерго Евгений Мечиславович Пржиборовский расстрелян по так называемому Списку польских шпионов № 18. Помянут во 2-м томе «Ленинградского мартиролога».

Донат Матвеевич Лузанов упоминается в «Записках блокадного человека» Л. Я. Гинзбург.

Письмо Лузановым публикуется по сохранившемуся оригиналу (машинопись, двойной тетрадный лист), заявление – по авторской копии (от руки, бумага для пишущих машин).

Анатолий Разумов