Вертель Иосиф Эдуардович
ОТЕЦ
За спиной слышался настигающий её конский храп и топот копыт. Она бежала изо всех сил по полю, усеянному цветущими красными маками, а ноги не слушались, подкашивались. Наконец она добежала до небольшого ручья, через который была перекинута жердина. Надо преодолеть преграду, и конь, яростно преследующий её, оставит погоню. Как трудно всё же решиться ступить на тонкую, скользкую, вертлявую жердину. Вдруг она заметила на спасительном берегу ручья старушку с клюкой
– Бабушка! Помогите!
– Э-э, нет, милая. Сама попробуй перейти, – спокойно ответила та.
Конь был уже так близко, что его прерывистое дыхание, кажется, обжигало спину, а тяжёлые копыта вот-вот растопчут её. В отчаянии, балансируя руками, мелкими шажками, почти ощупью, пошла она по жердине, перекинутой через ручей, а конский храп и топот копыт стали затухать. Ещё немного, и она на берегу. Перевела дыхание и… проснулась.
Осень. 26 сентября 1937 года. Воскресенье.
Она встала, накинула халат. Полуторамесячный сын посапывал в своей кроватке. Муж и старший сын спали крепким сном. Будить ещё рано, и она вновь легла в постель, но уснуть уже не могла. Тревожные думы не давали покоя. Время нелёгкое. В тихие ночные часы люди чутко прислушивались к шуму проезжающих машин – не к ним ли во двор завернул «чёрный ворон», не у их ли порога послышится тяжёлая поступь кованых сапог и раздастся настойчиво-требовательный стук в дверь. Не было утра, чтобы люди не узнавали, что кого-то из знакомых забрал НКВД. Говорили осторожно. И почти только об этом. Массовые аресты.
Что ни день, статьи в газетах о вредителях, саботажах, о том, как обнаружить врага народа. Самое заурядное разгильдяйство, житейские неурядицы – обязательно дело рук вредителей новой жизни. Лопнула труба водопровода, кому-то нахамили, не сдержавшись, – вредительство. Недавно арестовали Сиротова, управляющего Колэнерго. На Туломской ГЭС якобы вскрыт «гнойник» – враги народа. А ведь там с июня, приехав со строительства Свирской электростанции, работал муж, Иосиф, заведующим отдела изысканий. Опытнейший специалист, за плечами которого Волховстрой, Днепрострой, Нивастрой, оборонное строительство в Кронштадте, теперь он работал здесь. Занят был прокладкой ЛЭП, триангуляционными, камеральными работами.
Вчера, вернувшись домой после работы, невесело пошутил:
– Знаешь, Детуська, у нас в Управлении проходят аресты. Буквально через одного. Похоже, через меня перешагнули.
У неё оборвалось сердце. Муж – бывший потомственный дворянин, немец по национальности, знающий своё дело. Недаром Графтио, Генрих Осипович, на правах друга как-то в гостях назвал мужа светлой головой. Это ли не находка для органов? В период обострения классовой борьбы разве может не быть вредителем бывший дворянин, отец которого до революции владел имением в Витебске? И кто будет дознаваться, что, достигнув совершеннолетия, Иосиф вложил тридцать тысяч рублей золотом в строительство очень нужных родному городу школы и больницы? Так он распорядился подарком своего отца, который каждому из трёх сыновей и дочери в день их рождения положил под проценты на срок в банк определённую сумму.
Отец мужа, Эдуард Александрович, заботился о крестьянах, Под осень, сидя на коне, объезжал дворы и смотрел, кому, что и где надо подправить – только усы развевались по ветру. И любили его за основательность, доброту – никого не обижал. И сколько пожгли дворянских усадеб, а его щадили. Да потом всё же, как «эксплуататора наёмной силы», по решению Коллегии ОГПУ при Совнаркоме СССР в двадцать девятом году лишили права голоса и выслали сроком на три года в Северный край.
Любил он своего Иосифа за искренность, энергичность, независимый характер. Гордился, когда тот пошел учиться в Ленинградскую сельскохозяйственную академию. Но сын, решив быстрее стать самостоятельным, одновременно поступил на курсы землеустроителей и, не закончив академии, устроился работать землеустроителем, вначале в Витебске, а затем в Мелитополе.
Молодость жаждала кипучих дел, а стране как раз требовался её энтузиазм. И он поехал на Днепрогэс, Оформили техником-прорабом. Получив серьёзную закалку, навсегда связал свою жизнь с энергетикой, работая на каждой из новостроек начальником геолого-изыскательского отдела под началом своего старшего товарища профессора Графтио. Сколько трудностей миновало. Что ни стройка, то сюрприз. От того, насколько основательно изучены свойства грунта, течение реки и её паводки, зависело, встанет ли плотина и надолго ли. Этому предшествовала кропотливая исследовательская работа.
Рабочие его уважали. Приглашали на семейные торжества. И он никому не отказывал.
Много принято смелых решений. Толковые рационализаторские предложения сберегли немалые средства и сокращали сроки работ. Он был весь охвачен творчеством. Всё ему было интересно, Кажется, завален делами выше головы, а в редкие свободные часы отдыха читает учебник по вождению автомобиля.
Помнится, проснувшись утром, говорит:
– 3наешь, Детуська, пока спал, придумал выход из той ситуации, о которой тебе рассказывал.
Требовалось установить одну конструкцию на дно своенравной реки. Опыт предшественника окончился неудачей – конструкцию сорвало, искорёжило. Загублены большие средства. Вторично установить подобное сооружение поручили мужу. Работа была ответственной. Установка проходила ночью при свете прожекторов, в непогоду – ветер и дождь. Под утро вернулся домой промокший, но радостный. С порога заявил:
– Стоит!
Графтио, скупой на похвалы, ценил мужа. Бывало, заедет вечером, и сидят вдвоём, потягивая ром (Генрих Осипович всегда возил с собой «бочонок рома»), обсуждая текущие дела. Муж раскуривал трубку. Сам очень решительный, бравший полностью на себя ответственность, Графтио целиком доверял людям, в которых не ошибался. Именно поэтому, в знак большого уважения к другу, муж назвал сына его именем.
Прозвенел будильник. Она встала, пошла готовить завтрак. Встал муж. Как всегда, приветлив. Она поделилась тягостным сном. Выслушав, он постарался успокоить её – стоит ли снам придавать значение. Они вместе позавтракали, и он ушёл на работу (было воскресенье, но дела требовали внимания). Сердце у неё разрывалось на части.
Время ещё не пришло к обеду, а муж вернулся домой. Не один – его сопровождали двое в форме НКВД. Бледный, вяло улыбнувшись, муж сказал:
– Собери-ка, Детуська, мне бельё.
Пока шёл обыск, она ослабевшими руками начала складывать необходимое в небольшую стопку – накрахмаленную рубашку… Он опять вяло улыбнулся и произнес спокойно:
– Ну что ты! Положи мне русскую рубаху, а которой я хожу на охоту.
Настала пора прощаться. Он обнял, поцеловал её, просил не волноваться – разберутся, отпустят, это недоразумение. Подошел к спящему сыну, склонился над ним и не смог сдержать слез. Придя в себя, проговорил:
– Скажи детям, что я никогда не был врагом народа.
Обычный день. Сижу дома за уроками, мама штопает прохудившиеся носки. По радио исполняют концерт по заявкам радиослушателей. Звучит песня-мольба. Я знаю уже, что отец любил и часто пел её, как бы предчувствуя:
Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю?
Чому мені, Боже, ти крилець не дав? –
Я б землю покинув та й в небо злітав.
Мама всплакнула, но, вопреки обычному в таких случаях продолжительному молчанию, на этот раз сказала:
– Сынок, а ведь твой папа не умер. Помню, я побледнел…
С того времени (мне было лет четырнадцать) я стал интересоваться судьбой отца. Раньше мама не говорила, что его арестовали – рискованно, да и до поры не хотела будить тревожных чувств, порождать возможную неполноценность. Я знал только, что мой отец умер в 1937 году. Чуткие классные руководители настораживались, но ни разу никто не любопытствовал и не добивался истины, понимая, что стоит за зловещим годом, одно упоминание о котором служило чем-то вроде пароля: сразу всё становилось ясно, на человека смотрели с участием – это было горьким уделом многих.
Вначале, по молодости лет и воспитанию, мне казалось, что дыма без огня не бывает – невозможно понять, а тем более принять, что в нашем справедливом государстве, где так вольно дышит человек, могут осудить невиновного. (Это много потом я усвоил истину, сказанную давно и по друтому поводу: «В России нет закона, А – столб и на столбе корона».) Но вот подошёл март 1953 года. Вся страна в трауре. У мамы, слушавшей радио, навернулись на глаза слёзы. Как и другие, она помыслить не могла, что умер Диктатор, который сомнительное благополучие страны оплачивал жизнями преданных сограждан. Вскоре с высокой трибуны развенчали культ личности Сталина, его обвинили в незаконных репрессиях, искривлении линии партии, забвении дела Ленина. Тело вынесли из мавзолея и предали земле у кремлёвской стены. Встречено это сдержанно. Люди ещё были скованны.
Стали возвращаться из мест заключения реабилитированные, невинно осуждённые люди, которым повезло выжить. Один из них каким-то чудом побывал у нас дома. Помогли ему, чем могли, на первое время. Знакомая, у которой вернулся муж из заключения, делилась своими бедами: с мужем, как чужие; угрюм, будто она и дети виноваты в случившемся. Слушая подобное, мама настораживалась, ожидая встречи с отцом.
Время шло. Отец не возвращался.
Отец ушел из дома днем в воскресенье, 26 сентября 1937 года в сопровождении двоих военных в синих фуражках с красным околышем. Маму периодически вызывал на допросы оперуполномоченный Коварский. Вызовет на вечер, а примет ночью:
– Ну, что скажете, жена дворянина?
Требовал дать показания против отца, отказаться от него. За несговорчивость – пощёчина. Взята подписка о невыезде. А дома старший брат восьми лет со мной сидит всю ночь и ждёт, вернётся ли мама. Мама просила, чтобы разрешили свидание с мужем. Отказали: он-де не хочет вас видеть. Принесла передачу. Приняли.
Знакомые говорили, что заключенных можно увидеть через запылённые окна полуподвала дома, где их содержали (это здание и поныне стоит в Мурманске на проспекте Ленина, а в тех помещениях расположены коммерческие магазины). Маме действительно показалось, будто кто-то подпрыгнул к окну, но разобрать было трудно, кто именно, а задерживаться надолго небезопасно. Быть может, это была их последняя встреча – отца осудили на десять лет лишения свободы без права переписки. Сказали, увезли из города. И это было правдой. (В 1938 году уже не увозили, Мурманск стал областным центром. Он получил «почётное право» приводить приговоры в исполнение на месте. По дороге в Мурмаши есть Плакун-гора, у последнего спуска и поворота в посёлок. Мрачное место. Поросшая мелким лесом, гора постоянно источает сырость. Говорят, здесь проводились расстрелы жертв репрессий. Оттого гору назвали Плакун-горой. Так говорят…)
Стало известно, что освобождён бывший управляющий Колэнерго Сиротов, арестованный раньше отца, в августе 37-го. Мама пишет ему. Вскоре приходит ответ – из Минлеспрома Карелии. Сергей Фомич пишет: «Уважаемая Лидия Митрофановна! К великому сожалению, я ничего не слышал о Вашем муже и ни разу с ним не столкнулся. Однако советую Вам энергично его разыскивать и добиваться его реабилитации».
Реабилитация убила надежду на встречу – отца давно нет в живых. Выплачена денежная компенсация в размере месячного оклада отца. Оплакав мужа, мама до конца своих дней верила, что он именно умер в 1943 году, как свидетельствовал о том государственный документ. А это была всего лишь бумажка, как стало известно спустя много лет.
Учась в институте, приехав домой на каникулы, я обратился в КГБ, чтобы узнать подробности об отце. Дало по его реабилитации вели военные следователи Никифоров Василий Семёнович и затем Кубышкин Иван Тихонович. Их уже нет в живых, но память сохранила самые тёплые воспоминания, как о людях очень участливых. С семьей Василия Семёновича я до сих пор поддерживаю дружеские отношения. Тогда впервые (издалека, в руках следователя) я увидел дело отца. Как хотелось взглянуть! – Нельзя. Только сдержанная беседа. «Дверь» едва приоткрылась, и многое не разрешалось. В более позднее время спрашиваю в беседе с Василием Семёновичем, подписывал ли отец протоколы допросов.
– Да, подписывал.
– 3ачем, если не виноват?
И получил первый урок:
– Ты не знаешь, как это делалось. Я не могу тебе всего говорить, но отец твой абсолютно невиновен. Дело на него сфабриковано.
Я ещё буду читать, не однажды, глазами протоколы допросов отца, листать это совсем не толстое дело. В первый раз ошарашенный, сумбурно, с бьющимся сердцем, под приглядом специального сотрудника. В последующие моменты – более хладнокровно, по-деловому. Но всякий раз я как бы встречаюсь с отцом, с живым. Ведь я его потерял дважды – первый раз, когда узнал, что он умер в 1943 году; второй раз, – что он расстрелян в октябре 1937 года. И вторая потеря горше первой. Я ощутил, как у меня заныло сердце, будто я только что по-настоящему похоронил отца.
В справке УКГБ, выданной мне, говорится:
«Анализ материалов дела показал, что Ваш отец – Вертель И. Э. – был необоснованно привлечён к уголовной ответственности за совершение так называемых контрреволюционных преступлений, так как предъявленное ему обвинение и показания других лиц, проходящих по этому делу в качестве обвиняемых, носят общий характер и никакими другими доказательствами не подтверждаются, т. е. эти материалы полностью сфальсифицированы».
Когда очень хочешь что-то найти, узнать, как бы случайно тебе встречается то, что нужно. После смерти мамы я занялся активным поиском материалов об отце. Это оказалось волнующим, радостным и печальным одновременно, и этому, вероятно, не будет конца, пока я жив – так много ещё предстоит узнать и общего, и личного.
Просматривая подшивки газеты «Полярная правда» за период с 1936 по 1939 годы, я будто окунулся в удушающую атмосферу, где прослеживается подготовка к массовым репрессиям, разгул репрессий, перенос репрессий с жертв на их гонителей, новая волна репрессий…
Одни заголовки чего стоят почти в каждом номере (будто газета – орган НКВД):
Л. Заковский, начальник УНКВД Ленинградской области, комиссар государственной безопасности: «Шпионов, диверсантов и вредителей уничтожим до конца!» (в нескольких номерах, перепечатано из «Ленинградской правды»). Н. Рубан и Я. Серебров: «О подрывной деятельности фашистских разведок в СССР и задачах борьбы с ними». Н. Петров: «Ещё о коварных приёмах иностранной разведки».
В номере за 26 ноября 1937 года высказано полное единение во взглядах народа и власти: «У нас Прокуратуры не боятся, как на западе, а сотрудничает с ней весь народ» (рубрика «Вниманию Прокуратуры»).
А как же иначе? Ведь «Партия и тов. Сталин привели нас к зажиточной и радостной жизни» (ещё один заголовок). А враги бесятся, стремятся уничтожить советское государство и его народ, засылают шпионов, диверсантов, используют предателей, занимаются вредительством. И народ единодушно поддерживает партию в борьбе с врагами советской власти. Он негодует: «Расстрелять всех до единого!», «Смерть бешеным собакам!», «Проклятье презренным бандитам», Собакам собачья смерть», «Били, бьём и будем бить», «Раздавить гадину», «Фашистские гадины», «Отребье рода человеческого»…
В марте 1938 года Мурманская областная партийная конференция подводила итоги за отчетный период: парторганизация «провела большую работу по очищению своих рядов от вражеских антисоветских элементов – троцкистско-бухаринских выродков», – сказал секретарь оргбюро ЦК ВКП(б) по Мурманской области Петров С. А.
Ему вторит Уралец А. К. (сотрудник НКВД): «Мурманская область является пограничной областью. Через наши границы шпионы и диверсанты протягивают свои грязные лапы к советской земле».
Результаты большой работы не замедлили сказаться: собрание большевиков Кольского района в сентябре 1938 года критикует «…Управление Колэнерго, руководители которого страдают беспечностью, плохо ликвидируют последствия вредительства (как удобно сказано – последствия вредительства. – Г. В.), производственный план не выполняется. Работники Кольстроя бездействуют, срок строительства линии по электрификации сорван. Туломская ГЭС план капитального строительства не выполняет».
На собрании Мурманской городской партийной организации в сентябре же 1938 года Петров С. А. призывает: мы «…должны знать все вражеские приемы и методы работы, знать и разъяснять в массах».
А что же о «террористической диверсионно-шпионской организации, существовавшей в энергетической промышленности Кольского полуострова Мурманской области, созданной польскими разведорганами через своих агентов»? (Так говорится выданной мне в Справке УКГБ, цитирующей документ 1937 года.)
А ничего.
Логика поиска потребовала просмотреть районную газету «Заполярный труд» за соответствующий период времени. Опять погружаюсь в удушливую атмосферу 1936–1937 годов.
Пестрят заголовки статей: «Саботажники срывают работу на Кильдинском строительстве», «В Прокуратуре Союза ССР» (предаются суду Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев и другие). Тут же реакция масс: «Требуем суровой расправы с предателями», «Беспощадная кара изменникам народа», «Раздавить контрреволюционную гадину», «Теснее сплотимся вокруг партии», «Будем классово-бдительны и беспощадны к врагу».
И вот «приговор суда – приговор народа»: расстрелять. – «Привет чекистам, разоблачившим врага!», «Хранить жизнь тов. Сталина!», «Сталин – наше сердце!».
И снова приговор: «За шпионаж и измену – расстрел». Это – Тухачевский М. Н., Якир И. Э., Уборевич И. П., Корк А. И., Эйдеман Р. П., Фельдман Б. М., Примаков В. М., Путна В. К.
Тут же живой отклик – стихотворение М. Гуськова из Колэнерго (так сказать, по горячим следам). Называется оно «Смерть фашистским гадам». Написано эмоционально, искренне, языком времени – вот как корёжила людей жизнь (орфография редакции):
Гады презренные,
вы не гнушалися.
Совестью чёрной
своей торговать,
Вы своей подлой
изменой пыталися
Родину нашу
врагам продавать.
Мерзкие псы
вы должно быть забыли
Всё, что давала вам
наша страна.
Смерть вы собачью
себе заслужили!
Смерть и проклятье
на все времена!
И опять ни слова о террористической диверсионно-шпионской организации.
Васильев в заметке «Сиротовский холуй» пишет: «В Колэнерго управделами работает кандидат ВКП(б) Павлов, у которого вся работа заключается в прислуживании, холуйстве и бюрократизме. До ареста Сиротова Павлов угоднически пресмыкался перед ним, как перед управляющим и во всём подражал ему. Если Сиротов носил «кляузную» клинообразную бородку (а как же Калинин? – Г. В.), то и Павлов решил отрастить такую же «кляузную» бородку и ходил с ней до ареста Сиротова, Как только Сиротова арестовали, Павлов сразу же сбрил свою бородку и ходит теперь без неё. Теперь же вся холуйская деятельность Павлова перенесена на заместителя управляющего Колэнерго т. Смирнова. Если Смирнову потребуется отправить жену на поезд, то Павлов берёт чемодан и угоднически несёт его впереди, спрашивая «в какой вагон прикажете, мадам». (Такой случай был 22–23 августа в городе Мурманске.) Районному комитету партии нужно п р о в е р и т ь (разрядка газеты. – Г. В.) этого «красивого» человека и сделать соответствующие выводы».
Таков фон эпохи, её голоса.
Значит, дело в Колэнерго разворачивалось так: вначале арестовали Сиротова, следом – других. Затем собрание Кольской районной партийной организации 21–22 сентября «зажгло» зелёный свет дальнейшим репрессиям в области, 23 сентября будет «выдано разрешение» на арест отца, 26 сентября его арестуют, проведут три допроса и 30 октября… И не его одного.
Но что было на самом собрании? Что говорил Смирнов, другие?
И вот передо мною протокол этого собрания. С его страниц раздаются леденящие душу речи. Их оставило время. Вероятно, нет уже в живых тех людей. Какими они были? Как выглядели? Какими голосами говорили? Как выражали себя? Искренне ли верили всему, что сами говорили, или страховали себя и близких (по праву природы, как сказал бы Спиноза), губя других? Какова их дальнейшая судьба? Как же их одурачили! Сейчас об этом говорить легко, а каково тогда было? Промолчал – уже сказал «да». А как сказать – «нет»? Были сбившиеся с толку люди. Были люди, силой обстоятельств поставленные перед выбором. Но были старатели, волонтёры.
«Протокол районного партийного собрания от 21 сентября 1937 года. Открыто в 14-00. Кончено в 20-00. 22 сентября 1937 года. Присутствовало членов ВКП(б) – 63 чел., кандидатов – 14 чел. Президиум: Годгильдиев, Пащенков, Лаптев, Карандеев, Тутаев. Повестка дня. 1. Задачи районной партийной организации по ликвидации последствий вредительства. Докладчик т. Пащенков».
После доклада Пащенкова (он газетой не зафиксирован) начались прения. Все выступавшие, а их было 37 человек, то есть почти каждый второй из присутствующих, говорили о вредительстве в своих организациях. А это: Кировская железная дорога, лесопункты в Тайболе, Кице, колхозы «Юркино», «Восмус», «Тулома», организации ВЛКСМ, посёлок Кола, Кильдинский завод и деревообрабатывающий завод (ДОЗ) в Нагорном, Мурманский лесокомбинат, Колэнерго, зверосовхоз, редакция районной газеты, районный исполнительный комитет (РИК), МТС (телефон), школы, Райпо, даже Райком партии – везде проникли «враги народа».
Передо мной папка. Следственное дело № 27324. Дело группы (некоторые фамилии без инициалов – то ли торопились, то ли не знали): Хмелевский, Ганьковский Д. И., Герман В. И., Быховец А. Ф., Вертель И. Э., Тихомиров С., Квятковский Ф. И., Стам А. И., Тюрин, Едрашов Н. М. и Феоктистов.
События разворачивались следующим образом.
Вначале, в один и тот же день 23 сентября, появились (после собрания 21–22 сентября 1937 года Кольской районной партийной организации):
Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения и Справка (что вперёд, трудно сказать).
Справка гласит:
Мурманским окружным отделом НКВД установлено, что на Туломской гидроэлектрической станции, входящей в систему Управления Колэнерго, существует шпионская диверсионная контрреволюционная организация, созданная по заданию второго отдела Польгенштаба, руководимая резидентом польской разведки Вертелем И. Э., 1898 года рождения, уроженцем г. Витебска, по происхождению из дворян, по национальности поляк (далее выяснится, что немец, но это не имеет значения, главное – ещё и дворянин. – Г. В.). Контрреволюционная шпионско-диверсионная организация своей задачей ставила организацию диверсионного акта на Туломской ГЭС путем вывода её из строя действующих объектов, а также передачей секретных государственных тайн оборонного значения (сценарий задан. – Г. В.). Резидент польской разведки Вертель И. Э. подлежит аресту.
Зам. нач. Мурманского Окружного отдела НКВД лейтенант госбезопасности Попов.
Нач. 3 отделения ОКРО НКВД лейтенант госбезопасности Айзенштадт.
Постановление в свою очередь утверждает: «Вертель И. Э. изобличается в том, что является резидентом шпионско-диверсионной контрреволюционной организации. Сержант гос. безопасности Коварский. Лейтенант гос. безопасности Айзенштадт».
Этих двух документов достаточно для ареста, который (ввиду «срочности») последует через три дня, в воскресенье 26 сентября, на работе, где отец оказался по неотложному делу. А в понедельник 27 сентября – первый допрос. Так сказать, очное знакомство: кто Вы, да что Вы.
Последующие два допроса отца от 1 и 5 октября настолько убедили оперуполномоченного сержанта государственной безопасности Коварского (ну и фамилия), начальника 3-го отдела Мурманского ОКРО НКВД лейтенанта государственной безопасности Айзенштадта и утвердившего эти допросы Баринова в виновности обвиняемого, что уже 11 октября появится Постановление о выделении следственного материала из следственного дела. (Всего три допроса; ни свидетелей, ни очных ставок – и всё ясно).
Проведена большая работа!
III отделом 1 Управления НКВД по Мурманской области (вот те на: область-то появилась лишь в 1938 году, не значит ли это, что документ составлен задним числом? – Г. В.) в сентябре вскрыта и ликвидирована на Кольском полуострове контрреволюционная польско-националистическая шпионско-диверсионная организация, созданная в 1932 году по заданию второго отдела польского Генштаба (предтеча Катыни? – Г. В.) резидентом польской разведки – Квятковским. Организация ставила своей целью свержение советской власти путем террора, организации диверсионных вредительских актов, шпионажа и проведения польско-националистической агитации. Участники организации, обвиняемые по настоящему делу, устраивали нелегальные сборища, на которых обсуждали методы борьбы с советской властью и ВКП(б).
Вот это масштаб! Теперь есть повод для обвинительного заключения, которое (кстати, без даты) подписано оперуполномоченным III отдела НКВД сержантом государственной безопасности Кукеевым и его начальником Литвиненко; капитан Уралец поддержал (утвердил):
Вертель И. Э. является активным участником террористической диверсионно-шпионской организации, существовавшей в энергетической промышленности Кольского полуострова Мурманской области, созданной польскими разведорганами через своих агентов – обвиняемого по настоящему делу Квятковского И. Э. и ранее осуждённых к высшей мере наказания – Гоньковского и Хмелевского. В организацию Вертель завербован в 1932 году Гоньковским. Участвовал на нелегальных сборищах участников организации, где намечалось произвести террористические акты над руководителями ВКП(б) и советского правительства, в момент их приезда на Кольский полуостров. Систематически проводил вредительство, выражавшееся во всевозможном торможении энергетического строительства на Кольском полуострове. Проводил фашистскую контрреволюционную пропаганду.
Какая же всё-таки пропаганда, «польско-националистическая» или «фашистская контрреволюционная»?
Допросы стоят того, чтобы привести их: они показывают, как крепко усвоены методы недавней революционной борьбы составителями протоколов – всё выдержано в духе времени до 1917 года, только «герои» другие.
Вопрос: Вы арестованы за контрреволюционную шпионско-диверсионную и вредительскую деятельность. Дайте показания по существу поставленного Вам вопроса.
Ответ: Я никакой контрреволюционной деятельностью не занимался.
Вопрос: Следствием установлено, что Вы являетесь участником вскрытой шпионско-диверсионной вредительской организации, существовавшей в энергетической промышленности Кольского полуострова. Требуем признания.
Ответ: Я даю только правдивые показания и другого сказать ничего не могу.
Вопрос: Ваше запирательство ни к чему не приведет. Достоверно установлено, что Вы являетесь участником выше указанной контрреволюционной организации, по её заданию выполняли вредительские акты. Прекратите запирательство, говорите правду.
Ответ: Я понял, что моё запирательство бессмысленно. Признаю, что я являюсь участником шпионско-диверсионной вредительской организации, существовавшей в энергетической промышленности Кольского полуострова.
Разве так может быть? В этой спокойной беседе, нет – диалоге, приведшему к трагической развязке, нет паузы. Но она была. И была заполнена. Не трудно догадаться чем. Мне показывал пожилой знакомый свои искалеченные ноги – по ним прошлись раскалёнными шомполами, оставившими о себе память. И это было тогда, когда ещё не ведали, что такое фашистские концлагеря.
Вопрос: Когда Вы вошли в состав названной Вами контрреволюционной организации?
Ответ: В 1932 году во время своей работы на строительстве Нивской гидроэлектрической станции.
Вопрос: При каких обстоятельствах Вы были вовлечены в контрреволюционную организацию?
Ответ: Активную борьбу с советской властью я начал вести с 1920 года.
Вопрос: Расскажите о формах и методах деятельности Вашей контрреволюционной организации.
Ответ: В целях объединения контрреволюционных кадров и намечения мероприятий по контрреволюционной работе, под видом вечеринок, игр в карты, мы собирали нелегальные сборища, которые бывали на квартирах… На этих контрреволюционных сборищах мы обсуждали вопросы организованной борьбы с существующим строем в стране, т. е. с советской властью и партией большевиков.
Вопрос: Какие задачи ставила перед собою Ваша контрреволюционная организация?
Ответ: Наша контрреволюционная организация ставила своей задачей борьбу с советской властью, реставрацию капитализма в СССР путём:
1. Физического уничтожения руководителей партии и правительства, т. е. организации террора.
2. Активного проведения вредительства в народном хозяйстве и в частности на строительстве Нивской гидроэлектрической станции.
3. Организации диверсионных актов на строительстве, с человеческими жертвами.
4. Проведение антисоветской агитации среди рабочих и трудящихся масс.
5. Организации подрывной работы (взрывы, поджоги) и восстания в начале войны с Советским Союзом.
6. Поддержке связи с представителями иностранных разведок, находящихся в СССР.
Вопрос: Дайте показания о Вашей практической контрреволюционной деятельности.
Ответ: Воспринимая полностью установки нашей контрреволюционной организации, я проводил следующее вредительство:
По моему требованию на строительстве Нива-ГЭС был приобретён импортный геодезический инструмент, за который уплачивалась валюта. Этот инструмент для работ не использовался, т. к. не был нужен, тем самым я омертвлял затраченный капитал.
Ремонт геодезических инструментов умышленно не производил, инструмент изнашивался, выходил из строя, что отражалось на работе.
В целях срыва строительства не укомплектовывался штат геодезического отдела инженерно-техническими работниками, вследствие чего задерживалась разбивка объектов строительства, замер выполненных работ, что отражалось на своевременной выплате заработной платы и вызывало недовольство с их стороны.
Работая теперь в Колэнерго, я в целях срыва оборонной работы, связанной с укреплением берегов морских сил Северного моря, медленно производил измерительные оформления полевых материалов по изысканиям линии передачи Тулома – Полярное…
Вопрос: Вы даёте неполные показания о проведённой контрреволюционной вредительской деятельности.
Ответ: Я показал всё, что знал. Сейчас вспомнить больше не могу.
Вопрос: Помимо вредительской и диверсионной деятельности, отдельные участники Вашей организации, в том числе и Вы, были связаны с разведкой иностранного государства и занимались шпионской деятельностью. Назовите лиц, связанных с иностранной разведкой.
Ответ: Это мне неизвестно. Шпионской деятельностью я не занимался.
Следователь: Мы Вам не верим, Вы были связаны с иностранной разведкой и к этому вопросу ещё вернемся.
По просьбе обвиняемого допрос прерывается. (Верх джентльменства. Надо полагать, обвиняемый истерзан до того, что не способен высказывать какие-либо просьбы. – Г. В.).
Допросили:
Начальник 3 отдела Мурманского ОКРО НКВД лейтенант госбезопасности – Айзенштадт. Оперуполномоченный сержант госбезопасности – Коварский.
(Протоколы составлены аккуратно, старательно, как школьный диктант.)
Всего три допроса. И всё ясно? Да ясность и не требовалась. Поэтому никаких очных ставок, никаких свидетелей. Выполняли план. Кого наметили, того взяли. Кого не застали, того не искали, он так и не привлекался к аресту – заменяли другим. В 1956 году военной прокуратурой Северного военного округа в ходе дополнительной проверки по делу был установлен «руководитель данной контрреволюционной организации», который на допросе показал, что «лично он – Гоньковский ни в какой контрреволюционной организации не состоял, за контрреволюционную деятельность никогда не допрашивался и к ответственности не привлекался». А ведь был приговорен к высшей мере наказания. И разыскивать-то не надо было – спокойно работал на месте. Просто на время отсутствовал почему-либо. Пришли, Не застали, И забыли навеки; обошлись.
Вот и отца не застали бы 26 сентября, в воскресенье, на работе, может и не арестовали бы. И не было бы Акта от 30 октября 1937 года:
Мною Комендантом УНКВД ЛО ст. лейтенантом госбезопасности Поликарповым А. Р. на основании предписания нач. УНКВД ЛО комиссара гос. безопасности I ранга тов. Заковского (знакомая личность по газетным статьям. – Г. В.) от 29 октября 1937 года за № 190655 и отношения Наркомвнудела СССР от 26 октября 1937 года за № 412741 приговор в отношении Вертель Иосифа Эдуардовича приведён в исполнение. Вышеуказанный осужденный расстрелян.
(Вскоре Поликарпов сам будет расстрелян.)
Вместе с этим Актом в конверте, приклеенном на внутренней стороне последней корочки папки с надписью «Дело № 27324», лежат ещё такие же два, тоже от 30 октября 1937 года, за подписью того же Поликарпова: на Германа Всеволода Ивановича и Квятковского Фадея Игнатьевича. 30 октября 1937 года три человека, до того не знавшие друг друга, возможно впервые встретились как «сообщники», чтобы больше никогда не расставаться.
Но история имеет своё продолжение. 18 октября 1956 года в Военную Коллегию Верховного Суда Союза ССР внесён протест (по поводу осуждения отца и других) заместителем Генерального прокурора СССР генерал-майором Барским. Протест внесён на основании Приговора № 3 от 5 февраля 1940 года: «Как установлено в процессе проверки, бывшие работники Мурманского окротдела НКВД Коварский и Тощенко, принимавшие участие в расследовании дела в отношении Вертеля И. Э., Квятковского Ф. Н. и Германа В. И., за фальсификацию и применение незаконных методов следствия осуждены к лишению свободы на 10 лет каждый.
А вот и сам Приговор № 3 от 5 февраля 1940 года:
«Именем Союза Советских Социалистических Республик Военный трибунал постановил: Коварского Якова Дмитриевича подвергнуть высшей мере уголовного наказания – расстрелять. Учитывая же, что физическое уничтожение Коварского, длительно работавшего безупречно в органах НКВД, является нецелесообразным, Военный трибунал считает возможным на основании статьи 51 УК РСФСР заменить высшую меру наказания расстрел, лишением Коварского Я. Д. свободы в ИТЛ на 10 лет. Коварского лишить присвоенного ему звания сержанта госбезопасности. Срок наказания Коварского считать со дня нахождения его под стражей, т. е. с 29 июля 1939 года».
Как трогательно заботился о своих сотрудниках НКВД. Но где же логика? Человек безупречно (без упрёка) работал и «стряпал» дела. Если безупречно работал, то невиновен. Если «стряпал» дела, то другой разговор. Дело, вероятно, в том, что он безупречно «стряпал» дела.
Бывшие работники Мурманского окружного отдела НКВД вспоминают, что тогдашнее их руководство в лице Гребенщикова и Попова корректировали протоколы допросов и возвращали их следователям для подписи заключенными, уча своих коллег, что обвинить человека, имея доказательства, нетрудно, но попробуйте-де это сделать без них. И старатели находились. Один из них вспоминает: «О необоснованных арестах в период массовой операции 1937–1938 годов мне известно, что с приездом Тощенко начались массовые необоснованные аресты. Руководство требовало, чтобы все протоколы допросов давались на корректировку начальникам отделений. Характерно, что после корректировки показания были далеко не те, что дал арестованный. Руководство давало установку на применение стоек, избиение… За невыполнение сам будешь арестован».
А вот что говорит Тощенко много лет спустя: «Корректируя протоколы допроса, составляемые на основании черновиков или сами черновые показания, Гребенщиков и Попов изменяли форму изложения показаний, вставляя другие слова и фразы, отчего иногда менялось и содержание. Откорректированные таким образом показания возвращались следователю для дачи обвиняемому на подпись».
Да, нечего сказать, дружная команда. Это она всё делала для того, чтобы арестованный подписал «свои» показания в полусознательном состоянии, «показания», напоминающие старательно написанный диктант.
3акончив читать «Дело», я возвращаюсь к его началу и уже бегло листаю страницы. При обыске 26 сентября 1937 года у отца были изъяты паспорт, профсоюзный и военный билеты, а также переписка; однако, их местонахождение не известно (утеряны). Рекомендация учётно-архивного отдела УКГБ при СМ СССР по Мурманской области городскому отделу ЗАГСа выдать свидетельство о смерти отца, последовавшей 14 ноября 1943 года в результате заболевания инфекционной желтухой токсической формы (официальная фальсификация). А вот воспоминания об отце. Гоньковский – с отцом работал продолжительное время и знает его как честного советского человека и хорошего специалиста. Пешков Н. И. – знал отца по совместной службе; может характеризовать его как хорошего специалиста и честного работника, а контрреволюционной организации никакой не было. Акт за подписью коменданта УНКВД Ленинградской области старшего лейтенанта государственной безопасности Поликарпова от 30 октября 1937 года (по иронии судьбы теперь это День памяти жертв политических репрессий). «…Приговор в отношении Вертель Иосифа Эдуардовича приведён в исполнение».
Я надолго застываю в неподвижности. Пытаюсь представить себя на месте отца. Как это происходило? 26 сентября арестовали. Три «допроса», обвинительное заключение, доставили в Ленинград. Тюрьма «Кресты». Утвердили приговор. Увезли в Левашово, на пустошь и расстреляли 30 октября (через месяц ему исполнилось бы 39 лет), стоящего на обрыве траншеи. Что это был за день, последний день в его жизни? Суббота. Солнечно? Пасмурно? Тепло? Холодно? Шёл ли дождь, снег? Кто знает.
А может он встретил свой смертный час в «Крестах», в блоке, а затем был привезён в Левашово и сброшен в яму?
О чём он думал в последний миг? – За что? Почему? Кто в этом повинен? Думал ли он о жене, детях?
Теперь это никогда не узнать. Известно лишь место, где он лежит – Левашово. И мне ещё предстоит увидеть этот последний рубеж – Левашовскую пустошь, где где-то лежит мой отец, а рядом с ним, а точнее не рядом, а вместе с ним – тысячи (!) неповинных, загубленных людей, искалеченных судеб, несбывшихся надежд, тысячи (!) растерзанных, униженных, оболганных… Тут лежат «враги народа», длинный перечень имён которых не один год печатала на своих страницах газета «Вечерний Ленинград».
Тут лежат светлые люди… Склоните головы… Покайтесь… Мы все виноваты, что это было…
«Приговор приведён в исполнение»…
В который раз мне кажется, не отец, а я получаю в затылок пулю в блоке ленинградских «Крестов». Мой труп везут по гулким ночным улицам Ленинграда на Левашовскую пустошь, чтоб там сбросить в приготовленную заранее траншею поверх только что расстрелянных таких же невинных жертв. Это на меня бросают следующих невинных жертв. Это нас засыпают землей. В который раз меня везут по гулким ночным улицам Ленинграда в битком набитом обречёнными людьми фургоне на Левашовскую пустошь, чтобы там, стоя у края заботливо вырытой заранее траншеи, ждать очереди пулемёта и подкошенным валиться на землю. Это моё тлеющее сознание добивают контрольным выстрелом в голову. В который раз…
О чём думал отец в последний миг? (О чём думал я?)
Я думал о том, что мне (моему отцу) не позволили заниматься любимым делом. Я думал с сожалением о том, что мне (ему) отказали в священном праве зашиты своей родины от врага. Я думал о том, что меня «милостиво» избавили от ужасов ГУЛАГа. Я думал о том, как мог загадочный, но великий народ дать растоптать своё достоинство, унизить себя до того, что превратил свою страну в процветающий Лагерь. И думал о том, что палачи верят, будто они всесильны и бессмертны, а потому вправе отнять у меня жизнь. Они заблуждаются. Жизнь всем даёт и отнимает Природа. Палачи жизнь только укорачивают. А это не одно и то же. Моя жизнь, наша жизнь, им не принадлежит. Их, палачей, самих скоро поглотит ими же рождённый Молох или замучает кошмаром собственный душевный ГУЛАГ. Я думаю о себе, сыне своего отца, – как буду без него… Я думаю о своей матери, жене моего отца, – сколько слёз она прольёт, как она воспитает сына, меня; узнаю ли я правду? Я думаю, узнает ли мой сын, узнаю ли я, где встретил свой последний час…
Я думаю… Я ни о чём уже не думаю – я падаю, подкошенный пулемётной очередью.
И вот я думаю о том, что история может повториться. Разве мало тех, у кого ностальгия по «железной руке»? Ведь сказал же Поэт (и он прав – настоящий Поэт всегда прав):
А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему
И мы иногда всё холопами числим себя.
Летом 1996 года в солнечный день я приехал в Левашово. Старинный вокзал на ремонте. Первый же прохожий объяснил, как добраться до мемориала жертвам политических репрессий.
Асфальтовая дуга шоссе вскоре привела к месту, где пятьдесят девять лет тому назад раздавались выстрелы, уносящие жизни ни в чём не повинных людей. Сейчас тут тишина, изредка нарушаемая проносящимися автомобилями, как всегда спешащими куда-то.
По одну сторону дороги – забор с калиткой, возле которой на каменной плите выбито: «Левашовская пустошь». («Последний горький приют» – вот истинное название зловещему месту.) По другую сторону – тоже забор, за которым какая-то спецзона. Возле забора, напротив мемориала, – огромное чудовище со своей жертвой, измождённым узником, символ Молоха, беспощадного и кровожадного. И хотя огромен и ужасен монстр, в жизни он был куда более огромен и ужасен. И не символ, а воплощённая суть изуверства. Дико и нелепо видеть памятник Чудищу. Что возлагать к подножию застывшего мракобесия?
Левашовская пустошь. Одно из мест казней вокруг города, носившего какое-то время имя вождя. Собирательное место поклонения, большой кенотаф. Мурманчан казнили именно здесь. Войдя в калитку, оставив за спиной Чудовище, попадаешь на полянку с цветником, – где установлен крест с иконой Богоматери. Наверное, со временем тут появится часовня и можно будет помянуть близких.
Невдалеке, под высоким навесом, висит колокол. Я беру в руки канат и раскачиваю тяжёлый язык. Звучит набат скорби: «Отец, я пришёл к тебе». Широкая тропа уводит в густой лес. Справа и слева от неё масса малых кенотафов, стилизованных мест захоронений, мест поклонений.
Крохотные могилки-бугорки с упоминанием загубленных родственников – места мало, а погибших несметное число. Фотографии на деревьях, скромные подобия надгробий, посвящения в стихах и прозе – следы памяти безвременно и трагически ушедшим близким. Где-то тут и мой отец. Но где преклонить колени? Какая-то чуждость во всём этом. Место убийства – не кладбище. Душа не приемлет этого. Павшие должны быть погребены по-людски, а не завалены землёй в ямах, где они набросаны вповалку. Их души, испившие горькую чашу, не могут обрести покой и взывают к нам. Вот почему щемит у меня сердце.
Место упокоения… Какая ирония. Красивое и жуткое место. Как разрослись деревья, свидетели трагедии! Сколько выросло новых на этой скорбной почве. Вторая жизнь тех, кто их вырастил собой. Кого тут только нет. Русские, белорусы, украинцы, немцы, евреи, литовцы, ингерманландцы – русские финны, поляки…
Вот увеличенная ксерокопия акта от 28 октября 1937 года о приведении приговора в исполнение за подписью старшего лейтенанта Поликарпова (возможно, он тоже лежит где-то тут). Два дня спустя такой же акт будет заполнен на отца. Ежедневная работа палачей.
На одном из официальных памятников жертвам политических репрессий (склонённый на каменную глыбу крест) лапидарная надпись на польском и русском языках: «Прощаем и простите нас». «…И сотвори им вечную память» – изречение на другом памятнике (крест со Спасом).
Широкая тропа возвращает к своему началу. Начало и конец сомкнулись, как прошлое и настоящее. Наша встреча с отцом состоялась.
Выйдя за калитку, я столбенею, увидев чудовище, уставившееся на меня. Что это за символ? Прошлого? Грядущего? Всё зависит от нас.
Генрих Иосифович Вертель,
г. Мурманск, 1995–1996 гг.
Экономист Кандалакшского механического завода Всеволод Иванович Герман, зав. изысканиями управления Колэнерго Иосиф Эдуардович Вертель и главный врач Мурманской областной больницы Фаддей (Фадей) Игнатьевич Квятковский расстреляны по так называемому Списку польских шпионов № 20. В предписании на расстрел значатся под номерами 51, 52, 53 (из 97 приговорённых к высшей мере наказания). Помянуты во 2-м томе «Ленинградского мартиролога» и Мурманской Книге памяти.
Александр Эдуардович Вертель в советское время числился крестьянином-единоличником, жил в д. Будилово Бешенковичского р-на БССР. Арестован 16 февраля1930 г. по обвинению в терроре, освобождён 13 апреля. Вновь арестован 25 октября1930 г. и осуждён на 5 лет ИТЛ за «антисоветскую деятельность». Дальнейшая судьба неизвестна. Реабилитирован в1989 г.
Автор очерка, Генрих Иосифович Вертель, работал на Мурманском телевидении. Был помощником Станислава Наумовича Дащинского, редактора Мурманской Книги памяти. Присылал в Российскую национальную библиотеку уточнения к биографическим сведениям о расстрелянных мурманчанах. Составил, на основе первых томов «Ленинградского мартиролога», статистические таблицы по дням расстрелов в Ленинграде, выбирал имена мурманчан. Надеялся, как и мы, что его очерк об отце войдёт в один из томов «Ленинградского мартиролога». Но ко 2-му тому не успел, и мы отложили материал на будущее – ко времени подведения итогов 1937 года.
В 2000 году Генриха Иосифовича не стало.
Я не предложу ему поправить размышления о расстрелах в Левашове и в «Крестах». По официальным сведениям, расстреливали во внутренней тюрьме на ул. Воинова (Шпалерной).
Не повторю, что ни об одном из расстрелянных неизвестно, где он погребён. В 1997 году был издан том Мурманской Книги памяти. В ней, в каждой справке о расстрелянных в Ленинграде, в том числе и о Генрихе Вертеле, написано: «Место захоронения: г. Ленинград, Левашовское кладбище». Так упрощённо сообщалось родным погибших региональными архивами госбезопасности. Но документального подтверждения тому нет. В каждом индивидуальном случае речь о Левашове может идти только как о возможном месте погребения.
Не обращу внимание автора на заблуждение. Комендант Поликарпов не был расстрелян. Он застрелился в 1939 году, на следующий день после ареста своего предшественника Матвеева.
Генрих Иосифович рассказал о своём первом посещении Левашова. С болью, опаской, предубеждением – «ошарашенный», говоря его словами. Сейчас не приходится сомневаться – бывший могильник НКВД за 15 лет стал народным мемориалом, символическим местом памяти о сгинувших бесследно. В Левашове нет часовни. Но нет и официоза.
«Прощаем и простите нас», а в более точном переводе «Прощаем и просим о прощении» – русский вариант надписи на польском памятнике в Левашове. Это слова из послания польских епископов – немецким в канун 20-летия окончания Второй мировой войны. Деньги на общественный польский памятник собирали в Польше. Установлен в1993 г. в единой композиции с Русским православным памятником.
Отметим самое важное. В ходе поисков сведений об отце Генрих Иосифович успел многое понять так точно, как и следует понимать. Успел многое узнать. Успел многим помочь.
А. Разумов