О МОЕЙ МАТЕРИ АЛЕКСАНДРЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ
ЭСКИНОЙ-ФРИДБЕРГ
Александре Александровне с колыбели была предначертана трагическая судьба, которая, однако, не сломила её редкостного благородства души.
В три года она потеряла мать, в десять – отца. Её воспитывали чужие люди, это были хорошие люди, они дали ей возможность окончить гимназию и не заглушили её врождённые достоинства: человеколюбие, доброту, способность к жертвенности и абсолютную скромность. Возможно, наоборот, тяжёлое детство способствовало развитию этих качеств души.
Среди этих «чужих» была Полина Карловна Страшевская, которую мама называла «танточкой» и которая для нас с братом была единственной бабушкой. Во время войны 14-го года она была выслана в г. Каргополь. Мы, дети, узнали её и полюбили, вернувшись из Сибири в Петроград.
Окончив гимназию в 1902 году и получив право учительствовать, Александра Александровна поступила на Рождественские фельдшерские курсы. В 1904 году началась Русско-японская война, в которой она приняла участие в качестве сестры милосердия в полевых лазаретах на Маньчжурском фронте.
Вернувшись в 1905 году с Дальнего Востока в родной город, она примкнула к революционному движению, вела пропагандистскую работу среди солдат и работала в нелегальной типографии партии социалистов-революционеров под кличкой «Саша». В 1908 году была арестована и осуждена военным судом по 126-й статье на восемь лет каторги, которую отбывала сперва в Рижском централе, а с 1910 года в Нерчинском горном округе в Мальцевской и Акатуйской женских тюрьмах. Каторгу сменила ссылка в сёлах на берегу озера Байкал и в городе Чита. В 1911 году моему отцу было разрешено свидание. В 1912 году в Акатуйской тюрьме родилась я, в 1914 году в Чите родился мой брат.
В Чите отец жил с нами и работал в газете «Забайкальская новь». Его статьи отражали ход войны 14-го года. Кроме того он зарабатывал учительством (русский и английский языки), последний он изучил, будучи в тюрьме за революционную студенческую деятельность. Родители обвенчались в предварительной петербургской тюрьме сразу после осуждения мамы в 1908 году.
Отец был студентом Петербургского университета и подающим надежды молодым поэтом, он печатался в журналах «Северные цветы», «Новый путь», «Вопросы жизни» и др., в которых одновременно печатались Блок, Вяч. Иванов и другие уже тогда известные поэты. Но и университет и поэзию он оставил ради того, чтобы сопровождать маму в её следовании по этапам. С тех пор он занимался журналистикой (в газете «Ленинградская правда» и в других печатных изданиях). Он был пушкинистом, наизусть знал «Евгения Онегина» и стихи Пушкина. В 1937 году он был членом Правления Пушкинского общества, председателем которого был А. Н. Толстой.
В 1911 году маму перевели в так называемый «внетюремный разряд», и отец получил разрешение на постройку домика на территории тюрьмы. В 1912 году заключённые были переведены из Мальцевской в Акатуйскую тюрьму, и домик был перевезён туда. В этом домике и родилась я. По рассказу мамы, ей был выдан какой-то револьвер для защиты от уголовников и зверей, заходящих на территорию (оружие никогда не понадобилось). Кстати, именно Акатуй был той тюрьмой, где окончились дни декабриста Лунина.
В марте 1917 года политические заключённые были освобождены, и мы с мамой и братом оказались в голодном Петрограде, где у нас не было никого и ничего, кроме папы и бабушки, П. К. Страшевской. Чтобы спасти детей, мама с нами отправилась на юг. Путешествие было страшноватым, голодные люди с мешками ехали на крышах вагонов и даже между вагонами, один раз поезд остановился, так как между буферами был раздавлен человек. Мне запомнилась напугавшая меня картина припадка эпилепсии у человека, лежавшего на скамейке напротив.
На юге мы с мамой скитались по разным городам: Ростов, Армавир, Екатеринодар и станица Лабинская. Тяготы этой жизни мы, конечно, не понимали, они целиком легли на маму. Помню, что в Ростове, затопив утром печку, она с коромыслом ходила за водой на площадь. Мы в это время, закрывшись с головой одеялами от дыма, беззаботно распевали «Песню о вещем Олеге», которую очень любили. В Екатеринодаре с нами жили две знакомые семьи: С. Я. Маршака и известного журналиста Е. А. Егорова (отсюда журналистский псевдоним отца «Ефимов»). Жизнь в Краснодаре была жуткой, в город приходили белые, красные и зелёные, все ставили на площади виселицы, была холера и три вида тифа: сыпной, брюшной и возвратный, по подвалам искали мужчин. В Лабинской было сытнее и спокойней, не было виселиц и страшных эпидемий.
В 1921 году мы вернулись в Петроград. Я наконец поступила в школу, в третий класс, мне было уже 9 лет и благодаря родителям я была подготовлена соответственно возрасту. Папа работал в газетах. Мама занималась воспитанием детей, это она всегда считала основной обязанностью женщины, у которой есть дети. Мы жили бедно, помню, что ходили в деревянных башмаках, ремешки которых по дороге подбивали гвоздями и камнем, которые носили в кармане. Детям оказывала помощь американская организация АРА: бесплатные обеды в столовой, ватники, помню об этом всю жизнь с благодарностью. В это время особенно проявилась мамина доброта: пенсий тогда не было, и мама подкармливала женщин, с которыми случайно сталкивалась. Одна из них была молодая девушка, бежавшая с голодающего Поволжья, другие учительницы – нам с братом они давали уроки музыки и немецкого языка. Кстати, первое, что родители приобрели по приезде, был рояль, купленный по случаю в рассрочку.
Когда мы выросли, мама стала работать в Секции по борьбе с детской безнадзорностью Петроградского райсовета. Для пожилого и больного человека это была нелёгкая работа; но она отдавала ей много душевных и физических сил: ходьба по этажам, тяжёлые разговоры с пьяными родителями фактически безнадзорных детей, дома составление актов обследования и документов для прокуратуры об изъятии детей из неблагополучных семей.
Последние годы она заведовала детскими яслями в пригородном совхозе. Сохранились две фотографии, где она с детьми на руках сидит в окружении «своих» детей.
Трагический день, точнее, ночь наступила 12 февраля 1938 года, когда страшные шаги остановились у нашей двери. Трагедия обыска продолжалась всю ночь, осматривали папины бумаги и книги, у мамы нашли две записные книжки с адресами спасаемых ею детей.
В том же 1938 году выслали моего отца на том основании, что он «муж своей жены», этого преступления было достаточно для репрессии.
В течение двух месяцев (февраль и март 38-го года) у меня принимали деньги на улице Чайковского. В апреле уже не приняли, сообщив приговор «тройки»: 10 лет без права переписки. Не зная, что это циничный шифр, мы искали маму, посылая запросы и рубли в разные пункты на карте. Ответы были неизменными: «не значится». Периодически я ходила на приём к ленинградским прокурорам, вплоть до заместителя главного, Шпигеля, ездила в московскую прокуратуру. Только однажды московский прокурор (увы, я забыла его фамилию, помню, что у него не было обеих ног) сказал мне, что в данное время мне ничто не поможет. Письма, посылаемые первым людям в Москву, хранятся до сих пор.
Мы с братом продолжали работать. Правда, меня не брали в так называемые «ящики». Тот факт, что нас не выслали, мы объясняем какой-то жертвой, принесённой мамой. Мой брат, Илларий Дмитриевич Фридберг, буквально всю свою жизнь отдал науке и промышленности, был лауреатом, а умер в 15-метровой комнате, где жил с семьей. После войны нас лишили нашего жилища. О нём как об учёном следовало бы написать отдельный очерк, но я слишком поздно пришла к этому и вряд ли успею.
Во время войны я работала в промкооперации. Нашла на улице немецкое оборудование, получила в облисполкоме помещение, в котором создала небольшое, но очень нужное для города (Новосибирск) предприятие по выпуску посуды, в которой очень нуждались рабочие эвакуированных заводов и госпиталей, получила шутливый титул «королевы посуды».
Поиски мамы мы продолжали до 1957 года, когда мама была реабилитирована и «дело прекращено за отсутствием состава преступления». Её действительную судьбу мы узнали только в 1993 году, получив в ЗАГСе свидетельство о смерти, «причина смерти – расстрел». Бросается в глаза, что и в этом документе дата смерти не совпадает с указанной в деле: 9 апреля, в деле же 24 апреля 1938 года. Хочу отметить, что первым сообщившим мне об осуждении и смерти мамы был Дмитрий Юрасов, занимавшийся розыском погибших в московских архивах.
В 1988 году мне был разрешён доступ к делу мамы. Я изучала его в течение нескольких дней, но этого и не требовалось – настолько вся его циничная лживость была на поверхности. Мало того, даты и подписи мамы были произвольны, а подпись под вторым (?) последним самообличающим допросом представляла непонятные каракули со следами слез…
Всё это было не во времена инквизиции, а в наше цивилизованное время.
В 1999 году на тихом кладбище в посёлке Лахта мы с внуком мамы, моим племянником, установили крест, возвышающийся над могилами папы, брата и моего мужа, на нём надпись: «Памяти светлого образа Александры Александровны Эскиной-Фридберг».
Ксения Дмитриевна Фридберг,
С.-Петербург, 14 октября 1999 г.
Александра Александровна Эскина-Фридберг расстреляна 9 апреля 1938 г. согласно протоколу Особой тройки УНКВД ЛО № 337. В предписании на расстрел значится третьей. Всего по этому предписанию расстреляны 89 человек.
Её муж Дмитрий Наумович Фридберг (Ефимов) умер в 1961 г. Илларий Дмитриевич Фридберг умер в 1993 г. Ксения Дмитриевна Фридберг умерла в 2003 г. – Ред.