Туртия Иван Матвеевич
ЮХО (ИВАН МАТВЕЕВИЧ) ТУРТИА
Мой отец, Юхо Туртиа, родился 1 ноября 1899 г. Эта дата стоит в церковном документе, присланном мне из Финляндии. Но где родился? В одних документах указано «в Ленинграде», хотя в 1899 г. это был С.-Петербург, в других – «Райвола» (ныне Рощино).
Отец окончил народную школу в 1911 г., и в этом же году умер его отец – кузнец Матти Туртиа. В 1915 г. Юхо и его мать Катри переехали из Хиитолы в Райволу, где у бабушки была своя земля. Мать умерла в 1925 г.
Юхо работал учеником слесаря и слесарем. В архивной справке ЦГА Карельской АССР о нём написано: «В Красную гвардию вступил в январе 1918 г. на ст. Райвола в Финляндии. Участник революции 1918 г. в Финляндии. Участвовал в боях в Валкматка, Раутиа, Костела, Тарпила и Кивеннапа в качестве рядового бойца».
После разгрома революции отцу, как и другим, пришлось скрываться, его искала полиция: об этом мне рассказали родственники отца в Финляндии в 1984 г., и об этом же говорят архивные справки.
Группа рабочих, приблизительно 250 человек, с женщинами и детьми, перешла границу Финляндии и Карелии в 1922 г. Они хотели помочь населению Карелии в борьбе против белофиннов. Молодые перебежчики после изгнания белофиннов были отправлены в Петроград. В их числе был и Юхо Туртиа. В августе 1922 г. он через бюро финской организации РКП поступил в Петроградскую интернациональную военную школу и был зачислен курсантом. В августе 1925 г. окончил пехотное отделение, удостоен звания командира РККА и назначен на должность пом. начальника штаба отдельного территориального батальона в Карельской АССР. У меня имеется послужной список отца, составленный и заверенный в августе 1925 г.
Вместе с отцом в Петрозаводск приехали и другие выпускники Интершколы, они и начали строить батальон. Отец значится в приказе № 1 по батальону. Кроме службы, отец занимался с красноармейцами снарядовой гимнастикой, лыжами и коньками. Любимым видом спорта был футбол. И в то же время отец много болел ангиной. В конце 1935 г. отец и другие командиры были уволены из армии. В батальоне остались только младшие командиры.
Два года отец работал слесарем на Лососинской автобазе, ремонтировал машины, которые использовались в лесу и на перевозке леса. Приходил очень уставшим, одежда его была измазана.
10 декабря 1937 г. отец был арестован. Уходя, он сказал маме (я не спала и слышала, мне было 11 лет): «Я скоро вернусь, я ни в чём не виноват». Но он никогда не вернулся.
Во время Великой Отечественной войны мы (я, мама, брат и мамина сестра тётя Вера) были эвакуированы в Белозерский район, там я грузила баржи, работала в колхозе. Потом в 1942 г. с составом эвакуированных ленинградцев мы переехали в Бийск. Попали в колхоз «Искра» Смоленского района. В начале 1943 г. я поступила на курсы медсестёр, окончила их и работала с ранеными при курорте Белокуриха. В 1946 г. мы уехали в Алма-Ату.
В 1947 г. я приехала в Ленинград поступать в институт. Поступила в Институт холодильной промышленности, где давали общежитие. В 1948 г. поняла, что химия – не моё дело, и перешла, досдав 3 экзамена, на 2-й курс в Институт авиаприборостроения (ЛИАП).
В 1949 г. моей судьбой заинтересовались органы МГБ. Несколько раз вызывали на собеседования в Большой дом. Часами просиживала в тёмном коридоре среди таких же безмолвных людей в тёмной одежде, как и я. Наконец вызывали. В огромном кабинете сидел человек в форме: «Где твой отец»? Я удивлялась: «Вы же его арестовали 10 декабря 1937 г. – вы и должны знать». В ответ угроза: «Поговори ещё, сама сядешь»! Я замолкала. Как ни трудно было жить, учась и работая, всё же в тюрьму не хотелось. Мы, дети «врагов», должны были платить и платили в школе с 8-го по 10-й класс и в институте – тоже, только в 2 раза больше.
В следующий раз опять вопросы: «Где отец?» и «Твой отец – контрреволюционер, будешь за него отвечать»! Я говорила, что «сын за отца не отвечает» – об этом писала Крупская, отец не мог выступать против народа, т. к. сам из бедной семьи, у него всю жизнь на руках были мозоли, он воевал против белофиннов в Финляндии в 1918 г. и т. д. Меня грубо обрывали, и каждый раз я ждала, что эти моральные истязания кончатся арестом.
Потребовали получить документ об отце. Я написала в Петрозаводск, и мне прислали свидетельство № 238 от 1 марта 1949 г.: «Умер 10 ноября 1944 г., о чём в книге записей актов гражданского состояния о смерти за 1946 г. 4 числа марта месяца произведена соответствующая запись под №» (номера нет). «Возраст и причина смерти: 45 лет. Правостороннее воспаление лёгких».
На 5-м курсе после зимней экзаменационной сессии, которую я сдала, как всегда, хорошо, мне показали приказ – перевод в спецгруппу Кораблестроительного института. Я всё поняла. До этого по разным причинам были отчислены из института многие, у которых родные были арестованы в 1937 г. Дошла очередь до меня.
Проректор Кораблестроительного института честно сказал: «Вы по биографии не подходите нам, ваши документы отправлены обратно в ЛИАП с курьером». Но в ЛИАПе меня уже лишили общежития, а директор сказал, что моих документов нет. Я ещё пару раз ездила в Кораблестроительный, но понимала, что здесь не лгут, а в ЛИАПе – лгут. Мне не вернули даже аттестат зрелости, поэтому не брали на работу даже туда, где я раньше подрабатывала к стипендии. Что же делать? Одна из сокурсниц пригрела меня, её отец тоже был в лагерях. Мир не без добрых людей, даже в жестокое время!
Пошла в райком ВЛКСМ – я была комсомолкой и даже активной, в райком партии, в горком ВЛКСМ и партии. Нигде не хотели со мной разговаривать. Прошло больше месяца, по улицам Ленинграда ходила, уже ничего не понимая, от онемения меня выводили мат и крики шофёров и водителей трамваев – не видела, куда иду.
Наконец, попала на приём к академику И. В. Гребенщикову. Он был депутатом Верховного Совета, я за него голосовала. Через какое-то время, благодаря Гребенщикову, меня восстановили в ЛИАПе, сначала даже не верилось.
22 декабря 1952 г. состоялась защита. Дипломы защищены, вручены в январе 1953 г., но я не получаю направление на работу. В то время специалистов не хватало, и выпуск инженера без направления был необычным, настораживающим. Занимаю деньги у друзей-ленинградцев и еду в Москву. Две недели ночую на скамейках вокзалов и обхожу министерства. Специалисты нужны, но боятся взять, чувствуется, что у них есть приказ не брать детей «врагов». И всё-таки в Министерстве здравоохранения меня взяли. Приехала в Свердловск на Медико-инструментальный завод. Место в общежитии не дали. Жила в чужих углах с мамой и тётей, платила половину зарплаты, перебивалась с хлеба на воду. Но всё же, хоть и дочь «врага народа», была послана на курсы пропагандистов при горкоме партии, потом была 2-м секретарём комитета ВЛКСМ и очень нужным инженером на заводе. Весной 1954 г. написала на 12-й съезд ВЛКСМ: «Как можно доверять воспитание молодых и не давать работы по специальности»? Когда предложили работу в маленьком городке Бердске Новосибирской области, я согла-силась. В Бердске мы получили комнату в коммуналке, я была счастлива, работала среди таких же изгоев, как сама. Вскоре ссылка кончилась, и все начали разъезжаться.
В 1964 г. я получила однокомнатную квартиру в Туле, где работала старшим преподавателем Политехнического института. В том же году встретила на улице Петрозаводска, куда приезжала летом, Екатерину Иммонен. До войны она была домработницей в семье Петровых – наших соседей по дому. Екатерина сказала, что Петровы теперь живут в Краснодаре, но во время войны были эвакуированы в деревню Шангалы Архангельской области и там видели моего отца. Я полетела в Краснодар. Майя Ивановна Петрова сказала, что видела моего отца дважды. А Эльза Александровна, её мать, – один раз. Отец вёл лошадь под уздцы, а на санях, на брёвнах, сидел охранник и дремал или спал. Эльза Александровна выбежала из избы, догнала лошадь, тихо толкнула отца плечом и прошептала: «Могу ли я вам помочь?» И так же тихо отец ответил: «Найдите мою семью». Это была зима 1941/42 или 1942/43 гг., точно Петровы не помнили. Приехав домой в Тулу, я спросила маму: «Могла ли Эльза Александровна ошибиться?». Мама ответила: «Нет, не могла, она ведь была влюблена в твоего отца, иначе бы из избы и не вышла, была большой эгоисткой».
Мой дальний родственник в Финляндии – Тойво Туртиа – сделал в 1985 г. запрос в Красный Крест СССР на отца и ещё пятерых родных. Красный Крест ответил: «Туртиа Юхо Матти, 1899 г. р., умер 10 ноября 1944 г. Такой же ответ получил в 1991 г. главный редактор газеты «Советская Карелия» (на финском языке), когда запросил Красный Крест СССР о судьбах многих финнов.
Дальше ещё интереснее. Я была одной из организаторов Карельского «Мемориала» в 1989 г. За т. н. «круглым столом» собрались представители «Мемориала», архивисты КГБ, журналисты и другие. Ко мне подошел начальник Карельского архива КГБ Г. П. Свитский и сказал, чтобы я взяла новое свидетельство о смерти отца: «Ваш отец расстрелян 21 января 1938 г.». Я ответила, что верю своим довоенным соседям, они виделись и разговаривали с отцом, и новое свидетельство о смерти мне не нужно.
Военный прокурор ЛВО Ю. С. Вязигин 11 декабря 1990 г. на мой запрос ответил: «Дата исполнения этого постановления (о расстреле) военному трибуналу неизвестна».
17 января 1996 г. в ЗАГСе Петрозаводска вновь выдали: «умер 10.11.1944 года».
И всё-таки в 1999 г. меня заставили взять новое свидетельство о смерти от расстрела в 1938 г.
Было время, когда детям отцов – заключённых сталинских лагерей – собирались заплатить за работу на лесоповалах, в шахтах и в других местах, но потом тихо «спустили на тормозах». Придумали, что все были расстреляны, а значит, платить не за что.
На фото мои родители: отец – Юхо Туртиа и мамочка – Равенна-Нина-Ревекка Млинус-Туртиа. Папа выглядит моложе, но это мама на четыре года моложе. Они красивы, потому что честны и добры.
Эдит Иогановна Туртиа,
С.-Петербург
Иван Матвеевич Туртиа (Туртия) помянут в Книге памяти «Поминальные списки Карелии» и в 8-м томе «Ленинградского мартиролога» как расстрелянный по приговору Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР 21 января 1938 г. в урочище Сандармох близ станции Медвежья Гора.
В свидетельстве о смерти, выданном Эдит Иогановне 9 июня 1999 г. место смерти указано как «предположительно в окрестностях г. Медвежьегорска».
Нечастый случай для СССР, когда место массовых расстрелов найдено и известно. Теперь это мемориальное кладбище Сандармох.
21 января 1938 г. здесь расстреляны 434 человека по приговорам Тройки НКВД Карельской АССР и двойки – Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР.
Известны расстрельщики – Александр Фролович Шондыш и Иван Андреевич Бондаренко. Оба и сами расстреляны в 1939 г.
В СССР были тайно казнены около миллиона человек. Для родственников они долгие годы оставались пропавшими бесследно. Правду о расстрелянных никто не знал, устно объявляли, что они отправлены в дальние лагеря без права переписки. Понятно, что сами собой рождались предания о том, как кого-то из них встречали в лагерях. Таких историй известно много. Достоверности им прибавляли лживые свидетельства о смерти, выдававшиеся до 1962 гг. органами ЗАГС по представлению КГБ и МВД. Вымышленные даты, как правило, относили на годы войны, а причины смерти брали наугад из списка смертельных заболеваний. В 1963 г. в свидетельства о смерти стали вписывать точные даты, но без указания причин. И только с 1989 г. стали выдавать правдивые свидетельства о смерти расстрелянных.
Семьи погибших могли, таким образом, получить три разных свидетельства о смерти. Эдит Иогановна получила два разных свидетельства.
К сожалению, тех, кто был учтён как расстрелянный, согласно акту о приведении приговора в исполнение, в живых не оставляли и в лагеря не отправляли. Иначе не удалось бы скрыть массовые злодеяния. – Ред.