К ИСТОРИИ СЕМЬИ ПАЕВСКИХ
Мои воспоминания об отце,
Паевском Сергее Владиславовиче, 1894 г. рождения
Воспоминания мои от раннего детства, когда я была ещё в детском садике, заключаются в том, что папа всегда был занят поисками какой-либо работы, чтобы помогать маме содержать семью. Нас было четверо – папа, мама и двое детей, я и мой младший брат. Мама работала воспитательницей в детском саду, куда нас ежедневно тащила – одну за руку, другого на руках. А папа уходил с утра и приходил вечером и рассказывал о том, где ему удалось заработать. Насколько у меня отложилось в детской памяти, кем только он не работал – и газетами торговал, и спички продавал, и какие-то лотереи и т. д., и т. п. Видимо, на постоянную и более или менее денежную работу ему устроиться было трудно. Иногда, ещё и в нашем раннем детстве, по рассказам мамы, его на какие-либо сутки забирали, что-то проверяли и отпускали. Мама говорила, что всё это из-за его польской фамилии. Папа его был поляк, дворянин (о чём мы в детстве никогда не знали) и был очень музыкальным человеком. Он принимал какое-то участие в «могучей кучке», поэтому крёстным отцом моего папы был Милий Алексеевич Балакирев.
Семья родителей отца была большой, кроме папы, два сына и дочь, и у его матери была ещё и одинокая сестра, которая жила вместе с нами. Мы жили в одной большой пятикомнатной квартире примерно с того времени, когда мне исполнилось 7 лет и я пошла в школу. До этого мы жили в том же, где и его родители, доме, но отдельно – двумя этажами ниже. Когда началось уплотнение, родители отца отделили нам две комнаты в своей квартире. Однако, как мне кажется, питались мы большей частью отдельно. Но иногда в моих воспоминаниях возникают обеды за общим семейным столом, когда мы собирались все вместе и обсуждали всё, что произошло за день. Тогда нас садилось обедать 10 человек, и было ритуалом, что этот обед состоится ровно в 6 часов вечера, когда все уже приходили с работы. Помню ещё и музыкальные вечера, так называемые домашние концерты. Дядя Володя (старший брат) и Саша (младший) играли на рояле в 4 руки, сестра Ирочка пела романсы. Папа развлекал всех художественным свистом арий из опер. На концерты собиралось много знакомых, в комнате, где стоял рояль, ставили стулья, как в театре. Всё было очень торжественно и приятно.
Первые воспоминания о постоянной работе отца относятся уже ко времени моей учёбы в школе, где-то в начальных классах. Он тогда работал инженером-экономистом на заводе «Пневматика» (хотя у него не было законченного высшего образования – 4 класса путейской школы) и устраивал для нас, школьников, экскурсии для знакомства с работой на заводе. Это очень нравилось моим однокашникам, и все дети страшно любили моего папу. Ещё из тех же лет помню, что всегда, когда меня приглашали к кому-нибудь из друзей на день рождения, то это требовало его разрешения и, кроме этого, он всегда провожал меня в дом, куда меня приглашали, знакомился с родителями, а вечером заходил за мной.
Позднее папа перешёл работать в г. Свердловск на Магнитогорский комбинат, который тогда ещё только строился. Было ли это из-за того, чтобы больше заработать, или по каким-либо другим причинам – не знаю. Летом 1933 года мы с мамой и братом к нему ездили. Помню, как он пригласил меня в театр. Тогда туда приезжал на гастроли МХАТ-2, и мы смотрели «Сверчок на печи» с участием Гиацинтовой. Папа был страшно горд, что впервые, как он говорил, он выводит свою взрослую дочь «в свет».
В 1935 году папа уже снова в Ленинграде, кажется, опять на заводе «Пневматика». Но тут уже снова тучи над головой – его снова «забирают». Он отсутствует две ночи, после чего поступает распоряжение для всей семьи в течение трёх дней оставить город и переехать в любое место, но, как говорилось, «минус 15», т. е. был список из 15 городов, в которых жить не разрешалось. И вот наша большая семья, жившая в этой квартире чуть ли не с дореволюционных времен, срочно устроила «аврал» – помогали все знакомые и друзья, кое-что сумели срочно распродать, чтобы найти деньги на дорогу и первые дни жизни, и тронулись в Казань, где были какие-то далёкие знакомые дедушки. Это была первая семейная ссылка. Меня удалось оставить в Ленинграде у моей тёти – маминой сестры. Поэтому весь этот период хорошо сохранился в моей памяти благодаря тому, что есть вся переписка этого времени. Были они там не очень долго, всего несколько месяцев, но полных лишений, голода и т. п. – без квартиры, без работы, только на то, что продавали на рынке. Папа каждый день писал письма Вышинскому, и наконец пришла реабилитация. Вернулись – квартира, конечно, занята работниками НКВД. Всех раскидали по разным углам – по друзьям, знакомым. Понемногу начали выдавать небольшие комнаты в разных квартирах. Вот тогда-то папа снова уехал, теперь уже на строительство бумажно-целлюлозного комбината в Кондопоге. Об этом периоде всё описано в воспоминаниях мамы «Моими глазами».
Арестовали папу 19 июля 1937 года. Этот страшный день, вернее, ночь, я никогда не смогу выкинуть из своей памяти. Я же была уже взрослой, мне было 19 лет, и у меня родился 12 мая сын. Когда раздался звонок в дверь и они пришли, мой ребёнок заплакал и плакал не переставая все те 4 или 5 часов, пока шёл обыск, пока перетряхивали все ящики, шкафы, книги, письма. Я держала маленького на руках, а сама дрожала крупной дрожью. Когда папу уводили, какая-то интуиция мне подсказала, что больше я его не увижу никогда. Так и получилось. Мой муж заканчивал в этот год институт, и у него на чертёжной доске были наколоты чертежи. Все чертежи тоже пошли в мешки, но какой-то из тех, кто вёл обыск, оказался человеком и сказал – приходите послезавтра в «Большой дом», мы рассмотрим эти бумаги, и если чертежи действительно являются дипломной работой, то мы их вернём. И это единственное доброе дело, которое они сделали, и муж через неделю защитил диплом. Это было счастье для оставшейся семьи, т. к. маму тоже через несколько дней выслали, и мы (мой младший брат, ребёнок, я, учившаяся на 3-м курсе института) остались бы совсем без средств к существованию.
Мама, до того как её выслали, ходила на Литейный, пыталась что-либо узнать, но безрезультатно. Через какое-то время мы через руки кого-то выпущенного из тюрьмы получили от папы открытку – текст её приведён в воспоминаниях мамы. Позднее на наши хлопоты мы получали ответ – осуждён на 10 лет без права переписки. И только много лет спустя, уже после окончания войны, на один из запросов пришёл ответ «скончался в 1947 году от абсцесса печени». Мама все эти годы проживала в разных местах, но в городах (Осташков, Вышний Волочёк, а затем и вместе со мной в эвакуации в Омской области), её не пускали в Ленинград, и даже когда я уже вернулась из эвакуации, она всё еще не имела права приехать. Вернулась она к нам в 1947 году.
Моя жизнь сложилась, в общем, достаточно благополучно. В 1947 году я поступила работать в научно-исследовательский институт. Хотела поступить в аспирантуру, конкурс был 14 человек на место. Я единственная сдала все экзамены на 5 баллов. Однако получила ответ, что есть претенденты, которые прошли войну на фронте, поэтому меня принять не могут. В 1953 г., после смерти Сталина, мы получили реабилитацию из Петрозаводска. В 1956 г. я, без всякой аспирантуры, защитила кандидатскую диссертацию, а в 1966 г. мне (беспартийной) предложили возглавить институт. Уже будучи директором, я вступила в КПСС. Директором я проработала около 20 лет, потом получила персональную пенсию – так рассчитались со мной за всё ранее пережитое.
Муж мой всю войну провёл на фронте, был ранен 4 раза, стал инвалидом войны. В 1995 г. он умер. Теперь мы живем с внуком – взрослым и женатым человеком. Живём как все, ждём лучших времен. Вот и всё, что я смогла рассказать.
Ирина Сергеевна Шулешко (Паевская),
С.-Петербург, 15 мая 1997 г.
Моими глазами
(из воспоминаний Ксении Михайловны Паевской)
Ты помнишь, моя Ириночка, то строительство целлюлозно-бумажного комбината, в котором работал твой папа в 1935–36 гг. Строительство это развернулось на берегу громадного озера, среди лесов и гор, и окружено было целой сетью маленьких озёр. Когда поднимаешься на вершину какой-нибудь из гор, то кажется, что строительство занимает небольшую долину, низменность, а вокруг, как венец, – гранитные скалы с вековыми красавицами соснами, а между скал, как будто в театре, блестящие зеркальные поверхности других озёр. Строительство подчиняет себе природу, и из сети этих бесчисленных озёр путем соединительных каналов создает целый мощный поток – для сплава леса к комбинату, для подачи воды к электростанции, для механизации работ на комбинате. Частью каналы находятся в эксплуатации, так как строительство первой очереди уже закончено, и в родовых схватках находится строительство 2-й очереди.
Руководит строительством старый большевик Ярвимяки – рабочий финн, боровшийся в рядах армии за освобождение Карелии. Это Друг Антикайнена – патриот рабочего движения, человек, отдавший всю свою жизнь для улучшения жизни рабочего класса, за завоевание рабочему классу прав на свободу, на право распоряжаться самим и самим создавать своё новое советское правительство. В войне он потерял своё здоровье, харкает кровью – при сильном кровотечении из горла; его отправляют в санаторий, но он, этот неугомонный и жаждущий жить для работы по созданию лучшего будущего, не может долго лежать, и как только чувствует небольшую силу – он снова на строительстве, горящий энтузиазмом, верующий в правду своего дела, зовущий и призывающий в свои ряды, – всех, кто хочет крепить и множить ряды бойцов за будущую жизнь, великую жизнь рабочего класса. Он позвал к себе на строительство и твоего папу. Он зажигал его, и ему, своему руководителю, твой отец свято верил.
На участках строительства работали финны, норвежцы, русские, карелы, татары, американцы. Полный Интернационал. Приехавшие на строительство из Северной Америки и Норвегии по договорам, рабочие не захотели расстаться с Советским Союзом и, выписав свои семьи, а одиночки своих матерей, – начали обосновываться в Советском Союзе. Советский Союз – колыбель их будущего счастья, счастья их детей – детей рабочих. Американцы, норвежцы, финны понастроили себе дома. Здесь у них уже почти свой интернациональный городок, и работают они на строительстве столько, сколько надо, чтобы только скорей закончить строительство и на завоёванном их собственными руками созданном фундаменте жить для того, чтобы убедить всех оставшихся там, – в этом мире капиталистической Америки, Норвегии, Финляндии, – убедить их, что рабочий может сам создавать, строить и жить для своего великого будущего.
Все рабочие преисполнены уважением и верой в своего руководителя строительства, в своего директора. Нервный, небольшого роста, немного сутуловатый, очень подвижной, он всегда и везде поспевает туда, где как будто труднее всего в данный момент. Речь его убедительна и горяча… Он подбадривает рабочих – если есть какая-нибудь неувязка на то, что что-то тормозит работу. А тормозов становится всё больше и больше. Прорывы в строительстве становятся всё ощутительнее, но директор верит в свои силы, в силу и честность окружающих его рабочих и инженеров, – и он почти не беспокоится за судьбу своего детища. Трудности будут преодолены. Не он ли в более трудные моменты сумел закончить строительство 1-й очереди. Награды орденом Трудового Красного Знамени и легковая машина личного пользования не даются зря. Он заработал честно и по заслугам награждён, но работает он не для награды, и личная машина его никогда не пользуется им лично и эксплуатируется для нужд строительства.
На строительство приезжают смотреть и учиться, и никогда директор не отказывается лично провожать своих гостей для того, чтобы каждый раз получить ещё глубже удовлетворение тем, что создано, и тем, что создаётся. Гидроэлектростанция высоко вскинулась на гранитные скалы среди сосен, – как маленький замок волшебного царства, оттуда бежит свет на весь город, за 8 лет превратившийся из деревни в город с 12-тысячным населением. Школы, дома-общежития для рабочих и ИТР. Парк культуры и отдыха, остановившийся в своём строительстве на полпути из-за недостатка средств. Парк культуры – гордость директора, именно в этом прекрасном парке, который должен быть лучше королевских парков, так как здесь будут отдыхать семьи рабочих и сами рабочие, именно в создание этого парка надо положить всё умение, всю любовь к тем, – чтобы сделать их отдых прекрасным, – тем, которые веками были рабами.
На фоне строительства появляется девушка, головка которой озарена столь светлыми и пушистыми волосами, что, казалось, от неё лучится свет. Серые глаза суровые и холодные – блеск стальной, а оттеняются великолепными стрельчатыми ресницами. Зовут Мириам. Получив назначение по распределению при окончании Института, девушка приехала на строительство. Она инженер-химик. Её назначают заведовать лабораторией, и она отлично справляется с работой. Точная в работе, холодная, строгая в жизни, не отвечающая ни на один пристальный взгляд юношей, с которыми ей приходится встречаться, она живёт только для работы, для новых условий труда и новых людей из числа комсомольцев – воспитывая новые кадры. Время проводит среди рабочих – создаёт кружки по техучебе, достаёт для них книги, руководит их воспитанием и комсомольским ростом, совместно с секретарём райкома комсомола.
И случилось так, что по чьей-то неосторожности, или вследствие чьего-то злого умысла на комбинате вспыхнул пожар. В одном из боковых флигелей комбината – нужном центральном узле, под флигелем, загорелся строительный мусор. В силу ли интуиции – или по своей нервной напряжённости всё видеть и всё чувствовать, что творится на комбинате, – директор первый был на месте пожара. Не думая ни о себе, ни о последствиях для своего здоровья, он бросился к горящему костру и до прибытия рабочих и пожарной команды раскидывал, отбрасывая горящие щепы и головни дальше от бочек с горючим и затаптывая бегущие языки. Обе руки директора были сожжены, ботинки, брюки обгорели… Но детище было спасено, пожар предотвращён при самом начале. Болели ли руки… Наверно, сильно болели… Никто этого не знал…
Но Мириам как-то поздним вечером, идя с кружка техучебы, увидела его на одной из высоких гор, с которой так хорошо был виден весь комбинат. Он стоял одиноко, слегка покачиваясь, как будто успокаивая свои на перевязи забинтованные руки, и смотрел на своё создание – там внизу в долине красивым ажурным переплётом вздымалась эстакада будущей бумажной фабрики, а работающая 1-я очередь уже пела свои песни.
* * *
Начинаются катастрофические прорывы и на других участках строительства. Начали наезжать комиссии… Все волновались… Директор оставался спокоен. Он собрал рабочих, говорил с ними долго и горячо. Объяснил, как обстоит положение на строительстве. Ему казалось простым делом только понять, что надо с честью выйти из прорывов путём подъёма энергии, и всё будет в порядке. «Да, да – я верю, мы выбьемся из прорыва, – говорил он, – и это сделаете вы – рабочие нашего строительства, наши ИТР, которые и так не спят ночей, работая не покладая рук – и я знаю что всё будет выполнено и хорошо, и к сроку. Но большое «но» мешало осуществить надежды директора. Директива свыше – вне плана – начать и закончить строительство школы, строительство для общежития рабочих – отняла часть рабочих от строительства комбината.
Плановик-экономист – твой папа – почти всё время проводил в Москве, добиваясь денег, стараясь создать фонд для продолжения строительства. Главбух – горел с ним одним огнём. Приезжая из Москвы на строительство, папа твой просил директора снять кой-кого с работы, кто халатно относится к задачам строительства, кто не задумывается над выполнением плана: «А ты, хозяин наш, ближе к плану, ближе, помни, что времена партизанских вспышек прошли, и строго плановая работа даст больше, чем твои призывы к рабочим». Но директор верил себе, своим надеждам и в неотъемлемую силу страсти веры в грандиозность создания нового прекрасного, и что строительство комбината будет закончено.
И настал новый 1937 год. И была встреча этого нового 1937 года. И все, кто верил своему директору, кто болел с ним вместе за окончание строительства, поклялись умереть, но не сдаваться… И среди разговоров кто-то насмешливо сказал: «Прорывы и дырки на строительстве слишком большие – клятвами их не залатать». И папа твой сказал горячую страстную речь в защиту своего директора, и эта речь была поставлена ему в вину – «за некритическое отношение к своему начальству». Но это позже.
Директор был спокоен. Он верил всем окружающим его. И самой большой неожиданностью для него было назначение его в другое место и приезд на его место заместителя. Директору предписывалось немедленно сдать строительство. Всё перевернулось с быстротою, которая несла новые неожиданные последствия.
Верхушка была арестована, потом начались аресты среди рабочих. Никакие заслуги не принимались во внимание. Директора привезли с нового места работы, лишили партийного билета и тоже арестовали. Все работники милиции и даже работники НКВД – были арестованы, и им было поставлено в вину отсутствие бдительности, в силу которой на строительстве комбината вырос такой большой коллектив рабочих, приехавших из-за границы и обосновавшихся на территории строительства. Среди этих рабочих, свято веривших в своего директора, прошла волна большого недоумения и страшного непонятного им нетоварищеского отношения. «Мы приехали в Советский Союз – на свою новую родину, привезли свои семьи, отдали свои руки и души новому строительству, зачем же нас арестовывают и забирают в тюрьмы» – недоумевали они. Но с ними не разговаривали. Директор был в подозрении – что ему вменили в вину, не знаю – но говорят, что он не имел права заключать столько договоров с иностранцами, не имел права давать им обосновываться и жить в Советском Союзе, что директор усыпил бдительность НКВД и что сам директор являлся «врагом народа».
Не знаю я и не берусь судить. Я только знаю, что и отцу твоему было предъявлено обвинение – «некритическое отношение к начальству» и слепая вера, которая вела к тому, что он был работником у врага народа, шпиона и изменника». Его речь, которая была тайно застенографирована, ставилась ему в вину – за то, что он сказал: «Мы верим тебе, директор – и все как один понимаем тебя. Где ты будешь работать, там и мы будем работать, потому что твоя любовь к родине и рабочему классу ведёт и нас к тебе и за тобой». Говорят (говорили), что эта речь расшифрована была иначе.
После ареста твоего отца, который был в июне 1937 года, уже после того как он уволился из комбината и жил с нами, его взяли от нас, тщательно перерыв все бумаги, не найдя ничего. Извинились, зафиксировали, что при обыске ничего не найдено, а папу твоего отправили в тюрьму.
Говорят, что искали какие то протоколы, каких-то тайных собраний. Твой отец был чрезвычайно открытый человек и всегда всё делал только открыто и не любил никаких конспираций. После 1937 года отец твой больше не вернулся в семью. В Ленинградской тюрьме мне сказали: «Отправлен в дальневосточные лагеря – на 10 лет без права переписки». Но прошло 14 лет – и до сих пор никто ничего не знает о судьбе твоего отца.
Выписка из письма С. В. Паевского
16.VIII.1937 г.
Ещё раз вкратце сообщаю о деле. Сижу по делу о вредительстве на бывшей службе. Арестовано до 50 чел. Обвинение 58 п. 7 п. 10. При всей моей полной невиновности и абсолютно честной работе, уверен, что получу несколько лет лагеря, от 3х до 10ти, а сколько, покажет время. Пока идёт следствие. Это самое неприятное. Допросов было уже больше 300 часов, причём по 60–85 часов непрерывно без сна. Допрос очень простой – сознайтесь что участвовали в вредительской организации, а то будете сидеть ещё 2, 3, 4 дня. Так и сидим и спорим. Разница только та, что за 4, 5 суток следователи сменяются, а я сижу один. Отекают ноги при допросах, и сердце немножко шалит, и от духоты часто очень болит голова.
Ваш С. Паевский.
Материалы о семье Паевских нам передана Ирина Сергеевна Шулешко (1918–1998), долгие годы возглавлявшая Ленинградский НИИ текстильной промышленности.
Начальник планового отдела Кондопожского бумажного комбината Сергей Владиславович Паевский расстрелян в Ленинграде 21 января 1938 г. по приговору Тройки НКВД Карельской АССР. Помянут в данном томе «Ленинградского мартиролога».
Его старший брат Владимир Владиславович Паевский (1893–1934) – известный демограф, научный сотрудник и зам. директора Демографического института. Скончался от приступа стенокардии, переживая известие о ликвидации Института как самостоятельного учреждения.
Другой брат Паевского, книговед Александр Владиславович Паевский (1900–1942), погиб на Белорусском фронте. См. о нём в кн. «Сотрудники Российской национальной библиотеки – деятели науки и культуры» (СПб., 1999. Т. 2. С. 484–486).
Пламенный герой воспоминаний Ксении Михайловны Паевской (1893–?), директор Кондопожского комбината Ганнес Генрихович Ярвимяки, был арестован двумя днями раньше её мужа. Расстрелян в окрестностях Петрозаводска 21 марта 1938 г. по приговору Комиссии НКВД и Прокуратуры, по одному из так называемых списков финских шпионов. Реабилитирован Верховным судом СССР 18 июля 1956 г. Его имя вошло в книгу «Поминальные списки Карелии, 1937–1938» (Петрозаводск, 2002). Там же, в разделе «Кондопожский район», названы и многие-многие другие расстрелянные работники комбината.
Трагедия невероятная. Как отмечено в статье современного исследователя: «Казалось, после первых труднейших лет освоения нового в республике производства, наступает время экономической стабильности. Необходимо было совершенствовать громоздкий, неэффективный хозяйственный механизм, созданный в условиях „социалистического штурма“ конца 1920-х начала 1930-х годов, повышать экономические стимулы к труду. Однако в 1936 году, заручившись поддержкой рабочих-новаторов, Сталин и его окружение предприняли попытку нового экономического рывка. Были существенно увеличены плановые задания ведущим промышленным предприятиям и трестам. Если в 1936 году Кондопожский ЦБК произвел 32,6 тысяч тонн бумаги, то в 1937 году предприятию надлежало выработать в два раза больше – 74,3 тысяч тонн бумаги. Почти вдвое был увеличен план производства целлюлозы. Основным источником повышения производительности труда должно было стать „ускорение движения машин“ за счет стахановских рекордов. В 1937 году Кондопожский ЦБК нарастил выпуск продукции, но безумные планы выполнить, конечно, не смог: комбинат произвёл чуть более 34 тысяч тонн бумаги, 14,4 тысяч тонн целлюлозы. Не справились с волюнтаристскими планами и многие другие предприятия Карелии. „Экономическая атака“ захлебнулась. Вся полнота ответственности за это пала на головы хозяйственных руководителей, технической интеллигенции и передовых рабочих. Подверглись репрессиям директор Кондопожской бумажной фабрики Г. Г. Ярвимяки, управляющий делами этой фабрики Кальске, замдиректора Кондопожского ЦБК Э. А. Антгонен и др. Власти попытались использовать стахановцев в качестве своей социальной опоры в рядах рабочего класса во время чисток 1937 года. Ярлык „враг стахановского движения“ призван был объяснить простым людям новый виток преследований хозяйственников, инженерно-технической интеллигенции. Вместе с тем репрессиям подверглось большое число самих стахановцев, а также рядовых рабочих. В их числе инициаторы стахановского движения на Кондопожском ЦБК П. В. Бураков, А. М. Фомин, рабочие В. Э. Вуорио, С. Д. Салми, И. А. Жаритов и многие-многие другие.
Репрессии вели к экономическому хаосу. Производство на Кондопожском ЦБК лихорадило. При среднесписочной численности трудового коллектива в 1800 человек в 1938 году покинули предприятие 1120 рабочих. Многочисленные аварии, брак, простои производства были связаны прежде всего с неопытностью нового персонала. В докладе о хозяйственной деятельности ЦБК за 1938 год отмечалось: „Большинство наших сеточников, варщиков и др. свой стаж в данных квалификациях насчитывают месяцами“. Словно и не было десятилетней напряжённой работы по созданию в Карелии кадров рабочих-бумажников, которыми ещё недавно гордилась республика“». (С. Н. Филимончик. Вклад Кондопоги в индустриальное развитие Карелии в 1920–1930-е годы // Кондопожский край в истории Карелии и России. Петрозаводск; Кондопога, 2000. С. 207, 208). – Ред.