ЧТО Я ПОМНЮ О СВОЁМ ОТЦЕ И ЕГО АРЕСТЕ
Честно сказать, помню я немного. Блокада, война. Столько событий…
Отец был начальником планового отдела завода «Красный Октябрь». Помню хорошо, что последние несколько месяцев перед арестом он был очень взволнован, напряжён и всё время повторял: «Завтра меня возьмут». Действительно, каждый день из отдела кого-нибудь забирали, и он оказался предпоследним. А вот последнего не взяли. Задаваться вопросом «почему» – бесполезно. К нам пришли часа в четыре ночи под утро 23 ноября 1937 г., человека четыре. Обыск делали быстро и, насколько я помню, достаточно поверхностно. Меня, 14-летнюю, с постели подняли, а трёхлетнюю сестру сказали не будить. Разговаривали тихо и вежливо. Всё произошло очень быстро. Разумеется, все последующие дни мы напрасно обивали пороги Большого дома. Наконец, в какой-то день нам сказали, что отец получил 10 лет без права переписки и нам ходить в Большой дом бесполезно. Тогда мы начали писать в разные инстанции – без ответа.
Где-то летом 1938 г. я поехала в Москву на приём к Калинину. Простояла ночь в очереди – безрезультатно. В приёмную меня так и не пустили.
Одну из комнат у нас отобрали, и туда вселилась соседка, не то работавшая в НКВД, не то родственница работающего. Нас сторонились родственники, а помогала выживать мне и сестре бабушка, вернее, сестра моей бабушки – врач.
Маму 5 июня 1938 г. выслали в Кустанайскую область, пос. Джетыгара. Ей было 38 лет. Летом того же 1938 г. или, скорее, 1939 г. бабушка (она взяла опеку над сестрой), сестра и я поехали к маме в Джетыгару и пробыли там месяц. Насколько я вспоминаю сейчас, там собралось очень интересное общество: масса московской интеллигенции (журналисты, врачи и др.); высланные с востока корейцы, среди которых тоже было много интеллигенции и ремесленников; и «вольные». Вернули маму в 1946 г. в августе на 101-й км в г. Лугу, а домой она вернулась ещё через несколько лет.
Меня исключили из комсомола, но потом приняли обратно (после указа Сталина, что дети за родителей не отвечают). Как дочь репрессированного меня не приняли в 1940 г. на филфак ЛГУ (там был большой конкурс), но приняли на истфак, с которым потом я не уехала в Саратов, а осталась в блокадном Ленинграде и работала медсестрой в госпитале. Позже я окончила медицинский институт. Сестру тоже не приняли на факультет, который она выбрала, а с оскорблениями («Скажите спасибо, что вообще вас берём») предложили другой факультет. В общем, институт политехнический она закончила.
Все эти годы мы не переставали делать запросы об отце, хотя уже знали, что значит «10 лет без права переписки».
Где-то в конце 90-х гг. мне позвонили из Большого дома и пригласили прийти ознакомиться с делом. Пошла сестра. Предложили или посмотреть дело или получить справку. Сестра не захотела смотреть дело: боялась увидеть там знакомые фамилии в качестве доносчиков. На вопрос сотрудника ФСБ, что она знает о смерти отца, она ответила, что в 1957 г. нам прислали свидетельство о смерти от рака печени в 1943 г. На что сотрудник, рассмеявшись, сказал, что нам написали враньё и ерунду, а что отец расстрелян и, по-видимому, захоронен в Левашовской пустоши.
В Левашово с тех пор мы всегда ездили, но теперь физически не можем навещать это печальное место. Сестра моя – кандидат технических наук, сейчас на инвалидности по зрению. Я работаю дома на полоклада – врач, доктор медицинских наук, профессор.
К сожалению, многое стёрлось в памяти. Но то, что мне показалось важным, интересным, постаралась вспомнить.
Евгения Александровна Лакоткина,
С.-Петербург
Александр Иудович Лакоткин (Локоткин) расстрелян по так называемому Списку немецких шпионов № 9. В предписании на расстрел значится 18-м из 100 приговорённых к высшей мере наказания. 99 из них считаются расстрелянными 29 января 1938 г. и помянуты в 8-м томе «Ленинградского мартиролога». Михаил Владимирович Дитман умер в тюрьме и будет помянут в 12-м томе «Ленинградского мартиролога». – Ред.