Дамбран Роберт Робертович
РОБЕРТ РОБЕРТОВИЧ ДАМБРАН
Мой отец Роберт Робертович Дамбран, сельский учитель в третьем поколении, из Латвии в Россию попал в годы Первой мировой войны. После Великой Октябрьской революции он активно участвовал в создании и работе латышских школ, детских домов, клубов (тогда они назывались латышскими Домами просвещения) в городах Бежица, Смоленск, Ленинград. В январе 1937 г. в связи с резким ухудшением зрения (глаукома) был вынужден «по сокращению» уйти с работы – «Кому ты полуслепой нужен?». Была оформлена инвалидность.
Аресту отца предшествовали тревожившие известия о неожиданных исчезновениях, арестах знакомых, рассказы мамы о том, что исчезали её сослуживцы (в частности, зам. директора, студенты педагогического института им. Герцена, где она работала). На её глазах в столовой кого-то забрали прямо из-за стола. Предварительно посоветовавшись, как быть с сотрапезником, того решили оставить.
Беда пришла и в наш дом. Ночь на 3 декабря, когда производили обыск, арест отца, в моей памяти начинается с того, что проснулась, чувствуя кого-то возле моей кровати. Кто-то стоит, а мама тихо говорит: «Это наша дочь». Так как зимой и летом того года у нас гостили отцовы сестра с мужем, а потом младший брат с юной женой, спросонья я решила, что неожиданно кто-то опять приехал в гости… Оказалось, нет! Пришлось встать и одеться. Мы жили в коммунальной квартире, занимая комнату, часть которой была отделена лёгкой фанерной стеной. В нашей «большой» комнате царил хаос. Я спала в «маленькой», где находился мамин письменный стол, большая часть книг. Как «вещественные» доказательства связи с врагами народа пришедшие отложили… фотографию Лермонтова (родственник в царской армии!..) Удалось доказать, что это не так, показав надписи на оборотной стороне стандартной тиражированной фотографии, выпущенной при советской власти. Отложили и изящный жестяной чемоданчик из-под шоколадных конфет. (Мама указала, что на крышке расписанного бабочками и цветами чемоданчика написано: «Фабрика „Красный Октябрь“», Москва). Так что забрали только записную книжку отца с телефонами и адресами знакомых и мой крошечный самодельный альбомчик с несколькими почтовыми марками (детское увлечение чуть ли не всех школьников!). Почти незрячего отца прикладами подгоняли вниз по лестнице с пятого этажа. Никем не поддерживаемый, нащупывая ногами ступеньки, он спустился вниз (лифт в те годы был неисправен). Прежде чем вывести на улицу, отца втолкнули в помещение почтового отделения, которое недавно было оборудовано в полуподвале дома. Время приближалось к полудню, там были посетители и была возможность покрасоваться, демонстрируя ещё одного задержанного «врага народа»… Мы с мамой, неодетые, безмолвно шли следом. Отца, как опасного преступника, погнали по улице Каляева, где мы жили, в Большой дом (он расположен неподалёку, наискосок в другом конце квартала)
Наступивший по-зимнему поздний рассвет не позволил закончить обыск, и «маленькую» комнату опечатали. Сургучные печати прикрепили к холщовым портьерам простыню, а к ней снизу (простыня не доставала до пола) одеяльце. Наш маленький котёнок с удовольствием прыгал вверх, пытаясь раскачиваться. Мы страшно боялись, что хлипкое сооружение оборвётся и нас обвинят в том, что, желая что-то «запретное» вынести, мы сорвали печати. Соседи помогли нам передвинуть стоявший рядом огромный шкаф и закрыть им опечатанный дверной проём.
Спустя некоторое время, незадолго до нашей с мамой высылки, в наше отсутствие кто-то оттуда пришёл и снял печати, совершенно не интересуясь тем, что хранилось в непроверенной части квартиры. А там для них было много больше интересного, чем фотография Лермонтова и нарядный чемоданчик-тара из-под конфет!.. Среди книг немало было и на латышском языке. Там же были и бумаги: мамина диссертация (она вот-вот должна была быть представлена к защите), записи её лекций. Дома при распечатывании была только бабушка – мамина мать. Почти уверена: этот визит из Большого дома последовал уже после расстрела отца.
Никаких сведений о его судьбе мы не имели. Поначалу мы с мамой, пытаясь что-нибудь узнать, часто ходили на ул. Воинова, к воротам тюрьмы. Уходя под прикладами охраны, отец говорил, что он ни в чём не виноват. Мама тоже была в этом уверена. Но и её неоднократно вызывали туда, требуя кого-то опознать (предъявляли фотографии неизвестных ей людей). Всякий раз, уходя туда, мама тепло одевалась, брала с собой какую-то, казавшуюся необходимой там (в заключении) мелочь. Всякий раз мама, никого не опознав («может быть, и встречала, мало ли на улице и вокруг людей…»), домой возвращалась. Там ей грозили тем, что и её имя занесено в их списки… Но, к счастью, всё обошлось. Моя правдолюбивая мама по наивности даже кому-то куда-то писала, жалуясь на тех, кто, как ей казалось, грубо и бесцеремонно обращались с отцом, разговаривали с ней. По счастью, и это осталось без возможных последствий, репрессий.
Маму «за потерю большевистской бдительности» исключили из рядов ВКП(б), освободили от руководящих постов на филологическом факультете, где она работала под руководством известного профессора В. А. Десницкого. Я вскоре перестала посещать школу (мои учебники остались в опечатанной комнате). Помню только, когда после ареста отца пришла в школу, на уроке литературы почувствовала взгляд учителя – Михаил Фёдорович Чумандрин (писатель, погиб в Финскую войну) тогда преподавал нам и вёл литературный кружок. Мне его взгляд показался уничтожающим (может быть, причиной тому была распространённая тогда полувоенная его одежда – галифе, гимнастёрка с широким ремнём). В 60-х годах, будучи в Ленинграде, не помню кому об этом своём впечатлении поведала. Знавшая М. Ф. моя собеседница усомнилась – якобы он тяжело переживал творившееся в то время. Совсем недавно, получив возможность познакомиться с материалами тома 3 «Ленинградского мартиролога», на стр. 524 прочла, что на него самого выбивали показания из арестованного А. Серебрянникова.
Предчувствуя предстоящую высылку, мама с бабушкой распродавали вещи. Помню посещение маминой однокурсницы по Латышскому педтехникуму – Софии Римши. Она была больна туберкулёзом, вскоре после нашего посещения выслана куда-то сравнительно недалеко. Как будто, оттуда втайне приезжала в Ленинград повидаться с ребёнком.
Мама, уходя в пединститут, всегда брала меня собой. В свободное время водила меня по музеям (сохранились мои записи о посещении Петропавловской крепости, музея Арктики, недавно открытой экспозиции в квартире Пушкина на Мойке, 12). Посетили и музей этнографии – это уже буквально в последние дни нашего с ней пребывания в Ленинграде, когда узнали, что место высылки – Самарканд. Особенно внимательно ознакомились с материалами об Узбекистане. Мама наскоро делала выписки из энциклопедий, книг, делала вырезки из газет и журналов, чтобы получить мало-мальское представление о предстоящей жизни.
В конце апреля 1938 г. мы с мамой приехали в Самарканд. К счастью, не тронули бабушку. Она могла остаться, только много месяцев не оформляли на её имя жилплощадь. К тому времени соседи «оттяпали» «маленькую» комнатку, а оставшуюся «большую» бабушка обменяла на небольшую в квартире на 3-м этаже. Мы с мамой уезжали налегке, не имея возможности взять с собой всё необходимое. То, что бабушку оставили в Ленинграде, помогло нам в будущем – ей удалось пересылать нам необходимое. А на первых порах приходилось очень трудно, и мама была рада, что она не одна, хотя мне исполнилось только 11 лет. Первую ночь провели в вестибюле гостиницы – ведь у мамы не было паспорта. На другой день, «отметившись» в местном отделении НКВД, узнали, что можем остаться в городе, а не ехать в какой-нибудь кишлак. О работе и крыше над головой следовало позаботиться самим. Помню, как бродили по чужому незнакомому городу – мама с портфелем, а я то ли с маленьким чемоданчиком, то ли с узелком. Взятые с собой вещи оставили в камере хранения на вокзале. Ходили по городу, обращаясь к встречным с вопросом, не могут ли подсказать, где можно остановиться – снять угол или комнатку. Возможность была, но требовали предоплату по крайней мере за полгода вперед. Можно было и купить комнату, но таких денег у нас не было. В старой части города набрели на «Дом туриста» – полуразвалины культового сооружения, мечети. Поместили нас в какую-то келью. Глинобитные стены и пол. Без окон. Закрыв дверь, оказывались в кромешной тьме. Электричества тоже не было – скудный свет от небольшой керосиновой лампы. Уставшие от массы необычных впечатлений, бессмысленной ходьбы, безуспешных поисков, легли спать. Через некоторое время проснулись от каких-то непонятных звуков, шума, криков на непонятном языке. Так ничего и не поняв, когда шум и крики понемногу утихли, успокоились и мы. На следующий день – продолжение поисков жилья и работы.
Работу мама могла получить сразу – на пользу пришло недавнее постановление Правительства Узбекской ССР об обязательном освоении русского языка населением республики. Была организована широкая система курсов, чтобы к началу нового учебного года подготовить учителей русского языка в национальных школах. Не всех работодателей пугало то, что мама выслана, что у неё нет паспорта: спасал диплом ленинградского пединститута. В некоторых местах можно было получить уроки по очень и очень высокому тарифу. Но не предоставляли жилье. Как-то, в очередной раз остановив какого-то встречного, на вопрос о возможности найти жильё нам дали совет, указывая на проходившего мимо мужчину в полувоенной одежде: «Обратитесь к нему, он всё знает». Да, этот не известный нам человек (почему-то мы с мамой никогда о нём не говорили, не вспоминали, никогда больше не встречали) то ли дал адрес, то ли сам отвёл в домик неподалёку. Нас приняла простая русская женщина, посудомойка местного ресторана, жившая с двумя дочками-школьницами примерно моего возраста. Некоторое время мы прожили у них в маленькой полупустой комнатке с глиняным полом, небольшим окошком в глинобитной стене. Для нас с мамой была освобождена одна железная кровать (ночью, во сне, я «выпихивала» маму). Но маме нужно было и место для работы – подготовки к урокам, проверки тетрадей. Оформилась на работу в женском педучилище: там платили меньше, чем обещали в других местах, но предоставили жильё: освободили и отремонтировали (побелили стены и потолок) техникумскую сторожку. Дали на время кровать, стол и пару стульев. Ну, можно было вздохнуть, взять вещи из камеры хранения.
Мама работала очень много: ученицы почти не владели русским языком и приходилось заниматься с наиболее слабыми и во внеурочное время – благо мы жили тут же. Зачастую к обучению почти моих сверстниц подключалась и я. Учила правильно называть отдельные части тела, считать, называть времена года, суток. Сделала картонный круг, укрепила самодельные же стрелки, соответственно написала цифры и учила называть время. Работали на полном серьёзе, взаимно уважая друг друга. Но опасность таилась на каждом шагу: мама оценивала знания беспристрастно, а значит, не очень уж высоко. Курсанты краткосрочных курсов – уже учителя и директора школ – зачастую не умели не только написать, но даже и сказать, кем и где работают… Появлялась опасность, что «пришьют» враждебное отношение к представителям основного населения республики, так называемым национальным меньшинствам. Положение осложнилось ещё больше, когда маму приняли на работу в пединститут, местный университет. Она читала лекции по истории русской литературы в национальных группах. Хотя она и брала уроки узбекского языка, но освоить его было не так уж просто, требовалось время. Студенты же, представители местных национальностей – узбеки, таджики, так называемые бухарские евреи – в основной своей массе русским языком на достаточном уровне не владели. Мамины лекции тут же переводил ассистировавший переводчик. Где гарантия, что он точно переводил сказанное?
Ежемесячно мама в определенные дни должна была являться в местное отделение НКВД – отметиться, что ещё находится здесь… Отношения с коллегами были разные – вне работы особенно общаться опасались. Были даже случаи, когда в мамином присутствии один из коллег через её голову приглашал к себе, профессору, других членов кафедры, подчеркнуто «не замечая» её. В годы Великой Отечественной войны университет был закрыт, маму перевели на работу в младшие классы семилетки. Когда война окончилась, с восстановлением университета мама опять получила в нём работу.
Я в год приезда, самостоятельно освоив материал четвёртого класса, сдав экзамены, осенью возобновила учебу в местной школе. Позже с отличием окончила химико-технологический (пищевой) техникум, там же работала лаборанткой химического кабинета. Позже заочно окончила учительский институт, поступила на заочное же отделение университета. Свою отчужденность, «особенность» в коллективах не ощущала. В школе мы были вместе – дети разных национальностей: армяне, бухарские евреи, татары, не говоря уж о русских. Была даже немка. Мы никогда не интересовались «наличием» родителей. В старших классах школы, в техникуме стало ещё проще: война принесла в далекий тыл беженцев из многих городов и сёл прифронтовых республик. Появились даже латыши.
Все эти годы мама пыталась узнать, за что отец осуждён, на какой срок, где отбывает «наказание». Если ответ приходил, то был стандартен: «10 лет без права переписки»… После смерти мамы, разбирая семейный архив, нашла черновики её многочисленных писем, обращений по «инстанциям» вплоть до секретариата Сталина, Вышинскому, Берии. Помню, как сама я, ещё будучи ребёнком, переписывала письмо, адресованное Калинину (тогда мы даже не подозревали, что и он был в опале). Все эти черновики позднее сдала вместе со многими другими бумагами в Государственный архив Латвии (личная коллекция работника народного просвещения Латвии Лидии Дамбран). Там же и обнаруженная мною квитанция – расписка в приёме денег в количестве 60 руб. 21 января 1938 г. на имя Р. Р. Дамбрана. Помнится, это было там же, на улице Воинова. Для справки: 17 января было вынесено решение о его расстреле, 25 января приговор приведён в исполнение. Отец никогда ни в каких партиях не состоял. Как тогда говорили, был беспартийным большевиком.
Мама неоднократно обращалась в местное отделение НКВД с просьбой разрешить поездку в Ленинград. Она пыталась добиться разрешения договориться о допуске к защите написанной ещё в Ленинграде диссертации. Разрешения не давали, и тем временем диссертации на ту же или близкую тему защитили другие, не подвергавшиеся репрессиям. В 1940 г., когда в Латвии была восстановлена советская власть (в наши дни это получило иное определение – «советская оккупация Латвии»), мама обратилась к правительству республики с предложением своих услуг в формировании системы народного образования молодой советской республики. Получила отказ: педагогическими кадрами укомплектованы. После окончания Великой Отечественной войны мама опять обратилась с подобной просьбой непосредственно к Вилису Лацису. В октябре 1946 г. административная высылка была снята. Думается, что в этом немалая заслуга тогдашнего секретаря руководителя правительства Латвийской ССР Алисы Виндедзе. (Ссылаюсь на утверждение председателя общества восточных латышей Аустры Болшевиц-Латвел.) Она разбиралась в тогдашней ситуации, жизни латышей, в послевоенные годы проживавших в СССР. Мама стала обладательницей документа страны – паспорта № IV–56790, выданного 12 декабря 1946 г.
В июне 1947-го, закончив учебный год, мы приехали в Ригу. Впереди переписка по восстановлению честного имени отца, репутации семьи, восстановление мамы в рядах членов коммунистической партии. Были получены справки о реабилитации, но о судьбе отца ничего ещё не знали. В 50-х годах пришло письмо-вызов в рижский «Большой дом». Мама была в командировке. Я, будучи очень дисциплинированной и зная, что с этим заведением шутки плохи, явилась вместо неё. Принявшему меня офицеру службы госбезопасности представилась как дочь приглашённой, являющаяся все годы её спутницей и непосредственной участницей происходивших с ней событий. Этот офицер зачитал мне текст, гласивший, что Р. Р. Дамбран умер от воспаления лёгких 2 мая 1942 года… – какая жалость: случилось это чуть ли не в самый тяжёлый период войны!.. На руки мне ничего выдано не было, и, выйдя из приёмной, я тут же у стенки дома на конверте написала услышанное.
Конечно же, ни я, ни мама в эту ложь не поверили. Увы, мама так и не узнала горькой правды – лишь после её смерти, и то при активном участии приятельницы-ленинградки, мне удалось получить документ, содержащий статьи и их расшифровку, давший понять «состав преступления» отца, – справку о его смерти. На мои неоднократные письма в Большой дом ответа не получала, и только искреннее желание прекрасного человека помочь мне дало мне возможность при жизни получить эти кричащие документы. Естественно, что официальная справка о смерти отца практически мне не нужна, но мне было важно видеть, что написано в графе «причина смерти». Жаль только, что слово «расстрел» не было раскрыто: ведь и 25 января 1938 г. человек мог быть расстрелян не только потому, что был в «чёрных» списках НКВД. Не все знали, что достаточно убедительным поводом для ареста, репрессии, расстрела было: «Он – латыш, она – латышка. Всё ясно!» – как выразились, исключая мою маму из партии в райкоме.
Из рода Дамбран была репрессирована сестра Роберта Робертовича – Эльза Робертовна, по мужу Гончаренко (27 сентября 1895 – 3 сентября 1968, Рига). Муж её, Василий Николаевич, как будто состоял в охране Сталина. Знаю по рассказам их ныне покойного сына Юрия, что, будучи детьми, компания «приближённых» пряталась в саду, чтобы увидеть «отца народов». Тот, учуяв во время прогулки что-то неподобное, сделал обслуге нагоняй. Очевидно, это было в какой-то летней его резиденции, т. к. семья Гончаренко-Дамбран жила в г. Тифлисе (Тбилиси). Первым как будто был арестован Василий Николаевич, а месяца полтора спустя – его жена. Эльза Робертовна находилась в ссылке в лагере, куда мы ей писали – Долинка (кажется, в Казахстане). Там она работала в медпункте, как будто, обслуживала и начальство. Была освобождена немного раньше – следовало сопровождать больную жену кого-то из персонала. Это было в конце 1947 г. Поселилась в г. Пинске Белорусской ССР, где жили её сестра Ида с мужем Александром Дмитриевичем Саяпиным, офицером службы безопасности.
Эмира Робертовна Дамбран,
г. Рига, 3 декабря 1998 г.
Бывший работник Латышского домпросвета Роберт Робертович Дамбран расстрелян по так называемому Списку латышских шпионов № 23. В предписании на расстрел значится 39-м из 90 приговорённых к высшей мере наказания и расстрелянных. Ещё четверо из Списка № 23 были расстреляны в Ленинграде в тот же день по другому предписанию – как доставленные из Боровичской тюрьмы.
Во второй половине января и феврале 1938 г. в Ленинграде и Новгороде по спискам латышских шпионов № 12, 15–26 расстреляны 1087 человек. Все помянуты в 8-м томе «Ленинградского мартиролога». – Ред.