Петкевич Владислав Иосифович (Осипович)

Петкевич Владислав Иосифович (Осипович), 1890 г. р., уроженец г. Рига, поляк, член ВКП(б) в 1918-1937 гг., нач. материальной службы Назиевстроя, проживал: ст. Жихарево Мгинского р-на Лен. обл. Арестован 23 ноября 1937 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 10 января 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-6-9-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 15 января 1938 г.

МОЙ ОТЕЦ

Владислав Иосифович Петкевич

Владислав Иосифович Петкевич родился в 1890 году в Риге. По национальности – поляк. Учился и работал также в Риге. Семья была многодетной. Достаток небольшой.

В 1910 году был призван в царскую армию, в которой прослужил семь лет. В 1917 году по болезни был уволен из армии. Переехал в Москву. Там работал на заводе «Проводник». Исправно и неотменимо помогал своим родителям, братьям и сёстрам, которых чтил и любил. Думаю, что мысль о справедливом общественном устройстве была для отца предметом серьезных размышлений и чувствований ещё с поры юности. В армии размышления оформились в столь же серьезное и неотступное решение действовать. Те годы характеризовало брожение в умах самого различного толка. Идеи, которые проповедовала партия большевиков, по всей видимости, представлялись отцу наиболее привлекательными и заразительными. Это и привело его к решению вступить в 1918 году в ряды РКП.

Как член РКП, да ещё прошедший военную службу, отец был тут же отправлен на фронт. В Смоленске, в штабе РККА получил назначение сначала комиссаром 17-й артиллерийской дивизии, а затем 53-й дивизии. После одного из проигранных военных сражений был интернирован в Германию и заключён в концентрационный лагерь. В числе трёх смельчаков бежал из лагеря. На границе с Литвой они были задержаны литовскими жандармами и отправлены в Ковно. Уже оттуда им удалось добраться до России и до штаба армии. После проверок и дознаний отец был вновь назначен комиссаром, теперь уже 57-й дивизии.

Демобилизовался он в 1920 году. Местожительством избрал Петроград. Женился на моей матери Ефросинии Фёдоровне Мочаловской, которая работала в штабе дивизии машинисткой. Детей было трое. Все дочери: Тамара, Валентина и Рената.

Места службы и род деятельности в последующие годы определялись не свободным выбором отца, а так называемыми «назначениями по партийной линии». Внешне относительно благополучной судьбу отца можно считать до момента коллективизации, когда он был послан в Сибирь «на раскулачивание». Думаю, что именно это проводимое партией наступление на крестьянство, именуемое «классовой борьбой», привело отца к мысли о повреждении идеи и несогласованности прокламируемой программы с осуществляемыми акциями, с повсеместной человеческой бедой. Глубокий внутренний кризис был налицо. Основанием к такому пониманию внутренней драмы отца было то, что он, вопреки дозволенным нормам партийной «этики», на свой лад, в индивидуальном порядке, пытался выправлять искажения. Он, например, прописал у себя в Ленинграде детей раскулаченных дальних родственников мамы; помог поступить некоторым из них в вузы, куда детям раскулаченных путь был заказан. На собраниях партбюро он постоянно просил записать его «особое мнение» по тем или иным вопросам.

Начавшиеся после убийства Кирова аресты потрясли отца. Я часто видела его отягощённым трудными для него раздумьями. Однако выбиться из повседневного рабочего перенапряжения к серьезной ревизии происходящего, к соотнесению всей суммы фактов с законами нравственности и Бытия отцу, полагаю, не удалось. Не берусь назвать это нехваткой мужества или отваги для его партийной психологии. «Сомневающийся», «полемист», «ревизионист» были отнюдь не безобидными ярлыками в тот период. Они были опасными пометками. И отец глушил себя работой, работой и ещё раз работой. Его всё так же посылали «на прорыв», в частности, на новостройки Ленинградской области, назначая то начальником строительств, то заместителем начальника. План, сверхплан, отгрузки, погрузки, авралы «день–ночь» – обиход труда тех лет – окончательно подорвали здоровье отца. Не помню, чтобы он получал отпуск, тем более ездил бы куда-то отдыхать. Хуже того: трудно было вспомнить его улыбку, прежнее умение посмеяться или его беглые остроумные реплики.

Отец мало уделял внимания семье, не касался вопросов воспитания детей. Однако в доме существовали незыблемые правила, которые следовало неукоснительно выполнять. Не было места слову лжи. Честность – во всём. Если что-то пообещал – выполни. Совершай, делай, иди, не жалуйся, не проси. Не знали достатка в родительском доме отца, не знало его и наше семейство. Для того чтобы прокормить детей, бились оба. И отец и мать. В семье не ведали, что такое быть хорошо одетым. Одежда перешивалась от старших к младшим. Дети росли ничем и никак не избалованными.

Ранней осенью 1937 года отец был вызван на партбюро и исключен из рядов ВКП(б) за то, что давал рекомендацию в партию своему фронтовому другу Иосифу Антоновичу Курчевскому, накануне арестованному и объявленному «врагом народа».

Отец не находил себе места, метался, не спал, не ведая того, что это лишь начало и его смертного пути.

23 ноября 1937 года под Ленинградом, на станции Жихарево, где он тогда работал, отец был арестован. Мама и я находились в тот день в Ленинграде. Позже понятые рассказывали, что за время обыска отец стал седым. Последнее, что он унёс в памяти из этой жизни – как за ним ночью, на станцию, куда его вёл конвой, бежали и плакали две его маленькие, ничего не понимающие дочурки: Валечка и Рената. Он, разумеется, и мысли не допускал, что, из страха понести за то кару, сослуживцы побоятся приютить его детей хотя бы до утра.

Как мало в этом скупом очерке жизни отца чего-то нового и как много знакомого и типичного для миллионов схожих судеб! Разве что некий нюанс, одно дополнение не укладывается в привычный стандарт.

Я отыскала отца в ленинградской тюрьме на Шпалерной. Дважды, по разу в месяц, успела отнести ему передачу (30 рублей). В третий раз принять отказались. В справочном бюро НКВД ответили: «Приговор: десять лет лишения свободы. Этапирован в Магадан. Без права переписки».

Срок в 10 лет представлялся ужасающим и нереальным. «Без права переписки» – добавочным мучительством. Как это можно, чтобы отцу не разрешали получать наши письма, а нам запрещалось писать?! Даже с этим невозможно было примириться. Для того же, чтобы прозреть то истинное и действительное, что крылось за этой формулировкой, надо было обладать сатанински искушённым сознанием. К тому же через полгода после ареста отца к нам в дом явился приехавший из Магадана человек и привёз от папы письмо. В конверт были вложены сто рублей. Приехавший отрекомендовался отсидевшим в том же магаданском лагере свой срок и теперь освобождённым оттуда. На его, мол, выход из лагеря пришлась очередь отца нелегально передать письмо родным, что он и выполнил. На наши беспорядочные, сбивчивые вопросы о том, как отец себя чувствует, как выглядит, на какой работе там занят, приезжий с полной мерой искренности ответил, что сам отца никогда не видел, не знаком с ним, поскольку все заключенные значатся там под номерами, без фамилий, и после работы бараки запирают на замок. От рассказов этих веяло леденящим душу кошмаром, но радость от того, что мы получили весть от папы, что он жив, что письмо написано его рукой, была настолько велика, что мы просили этого человека остаться и погостить у нас, разделив с ним всё, что только имела бедствующая семья. Визит человека, который не знал отца в лицо, но счёл своим долгом привезти семье весть от него, был как бы поручительством тому, что беззаконию власти противостоит совесть индивидуального человека. Слишком ли простодушно, или не очень, но мы держались за эту иллюзию.

В 1943 году арестовали меня, его старшую дочь. Осудили по статье 58 часть 2 на семь лет лишения свободы. Я шла путём отца, веруя в то, что мы оба живы и разница лишь в том, что мы находимся в разных лагерях. Он на востоке, а я на севере одной и той же страны.

После освобождения мы с оставшейся в живых моей сестрой Валечкой (мама и младшая сестрёнка погибли от голода в блокадном Ленинграде) начали разыскивать отца. В конце концов, нам прислали справку о его смерти в 1942 году. Диагноз: «Абсцесс печени». Место гибели не было означено вовсе.

Даже тогда, когда формулировка «без права переписки» была полностью расшифрована как однозначный расстрел и всё было объяснено, – ещё оставалась та недостойная ума надежда, что судьбе отца было послано исключение: ведь было письмо из Магадана, написанное папиной рукой. Ведь было же!?

Только в 1994 году при содействии супругов Ии Васильевны и Юрия Константиновича Вишневских я ознакомилась в КГБ с делом моего отца.

Приложенный к делу акт за № 450244 свидетельствует: «Приговор в отношении Петкевич В. И. приведён в исполнение 15 января 1938 года. Вышеуказанный осуждённый расстрелян».

Письмо отца из Магадана весной 1938 года, после того как он уже был уничтожен, свидетельствует идеологию фальши, извращений и беспрецедентной лжи. Пристрастие к муляжам, к дымовым завесам логично вело к изворотливости. Чёткие и откровенные линии нечеловеческого зла, невиданного произвола власти заштриховывались и размывались. Распад идеи на словесную крикливость, лозунговость и наготу преступности, спохватившись, кое-где и кое в чём пытались румянить и гримировать. Убийство человека именовалось не расстрелом, а «без права переписки», «абсцессом печени». Год уничтожения из 1938-го перекочевывал в 1942-й. Без тени смущения и совести эти документы заверялись государственными печатями и подписями юридически правомочных лиц. Подделывался почерк расстрелянного человека. Являлся подставной субъект. Приложенным к письму 100 рублям надлежало доказать, что труд рабов-заключённых оплачивается. И вместе со всем этим конгломератом подмен сама жизнь оборачивалась подлогом и фальшью, а идеи – фикцией.

В деле отца подпись его я смогла опознать только на листе первого допроса, когда он ответил на предъявленное ему обвинение: «Мой арест я рассматриваю как недоразумение, так как я являюсь честным советским гражданином. Больше мне показать нечего». На всех последующих вопиюще неграмотных протоколах допросов фамилия отца была уже выведена рукой избитого и изувеченного человека.

Так жил, так заблуждался и так умер мой отец Владислав Иосифович Петкевич. Умер во исполнение приказа Всесоюзной коммунистической партии большевиков, партии, которой он отдал поистине лучшие и благородные стремления и чувства. Приказ этот под грифом «Совершенно секретно» с шапкой «Центральный комитет» гласил о «разгроме шпионско-диверсионных контингентов из поляков, латышей, эстонцев». Как и многие другие приказы, начинавшиеся с глагола «уничтожить!»

Тамара Владиславовна Петкевич,

С.-Петербург

Владислав Иосифович Петкевич расстрелян по так называемому Списку польских шпионов № 54. Списки формировались согласно совершенно секретному приказу НКВД № 00485 от 11 августа 1937 г. (см. текст во 2-м томе «Ленинградского мартиролога»). В предписании, отданном в канун дня расстрела, Петкевич значится 95-м из 97 «шпионов».

Директор торфоразработок «Назия» Иосиф Антонович Курчевский расстрелян по такому же Списку № 8. В предписании на расстрел он значится 36-м из 100 «шпионов». Помянут в 1-м томе «Ленинградского мартиролога».

Ефросиния Фёдоровна Петкевич помянута в Книге памяти «Блокада, 1941–1944, Ленинград» (СПб., 2005, т. 23, с. 424).

Тамара Владиславовна Петкевич – автор книги воспоминаний «Жизнь – сапожок непарный» (1993, 2004). – Ред.