Мустангова
Мустангова (Рабинович) Евгения Яковлевна, 1905 г. р., уроженка г. Днепропетровск, еврейка, член ВЛКСМ в 1925-1933 гг., окончила литературно-лингвистический факультет ЛГУ, член Союза советских писателей, литературный критик, проживала: г. Ленинград, Чернышев пер., д. 14, кв. 34. Арестована 29 ноября 1936 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград 23 декабря 1936 г. осуждена по ст. ст. 17-58-8, 58-11 УК РСФСР на 10 лет тюрьмы. Отбывала наказание в Соловках, содержалась на лагпункте Муксалма. Особой тройкой УНКВД ЛО 10 октября 1937 г. приговорена к высшей мере наказания. Расстреляна в Карельской АССР (Сандармох) 4 ноября 1937 г. (Ее бывший муж, литературный критик Г. Е. Горбачев, расстрелян в г. Челябинск 10 октября 1937 г.)
СМЕРТЬ СОЛОВЕЦКАЯ. САНДАРМОХ
В 1936 г. была арестована группа ленинградских литераторов, которую возглавлял Г. Е. Горбачев (они входили в состав Ленинградской Ассоциации пролетарских писателей до ее ликвидации в 1932 г.). Состав этой группы: литературные критики Анна Бескина, Михаил Майзель, Евгения Мустангова, Зелик Штейнман и прозаик Леонид Грабарь-Шполянский.
Когда почти вся группа была арестована, Евгения Мустангова (моя сестра Женя Рабинович, литературный псевдоним давно стал ее паспортным именем) находилась в Коктебеле. Узнав об арестах, она немедленно приехала в Ленинград. Я удивилась при встрече, почему она вдруг коротко подстриглась – у нее всегда были длинные, до плеч, красивые курчавые волосы. Она ответила просто: “В тюрьме будет легче стриженой”.
Последний день перед арестом она провела с Зощенко. Михаил Михайлович был необыкновенно добрым человеком и большим ее другом. Они обедали в ресторане Союза писателей, долго гуляли по городу, а вечером, когда Зощенко проводил ее на квартиру в Чернышевом переулке, он захотел зайти к ней посидеть. Но Женя ответила: “Вечером я никого к себе не пускаю, я жду “гостей”. Ночью ее арестовали. А на следующее утро мне позвонил Зощенко. Он попросил меня подойти на площадь Льва Толстого и там сообщил о ее аресте. (Видимо, об аресте ему рассказала мать Михаила Майзеля, которая жила в той же коммунальной квартире, что и Женя.)
После нескольких месяцев заключения они все встретились на “суде”. Их судила Военная коллегия Верховного суда СССР 23 декабря 1936 г. (по статьям 58-8, 58-11 и др., состав суда: Матулевич, Орлов, Дмитриев.). Все были приговорены к 10 годам заключения и 5 годам поражения в правах. О суде мне рассказывал Зелик Штейнман — единственный из этой группы, оставшийся в живых: “Я сидел рядом с Женечкой, держал ее руку, она была спокойна, от заключительного слова отказалась” (точные слова Штейнмана).
После “суда” их отправили на Соловки (лагерь особого назначения). В начале 1937 г. я получила по почте грязный треугольник – письмо от моей сестры. Женя писала, что находится на одном из островов Соловецкого архипелага (о. Муксалма), где большое сельскохозяйственное производство. Писала, что работает на воздухе, здорова и глубоко верит в то, что настанет время, когда можно будет рассказать правду... Это была единственная весточка от них всех.
В 1940 г. несколько ленинградских писателей - Н. Тихонов, К. Чуковский, Ю. Герман, проф. Евгеньев-Максимов - направили в Военную коллегию ходатайства о пересмотре дела Е. Мустанговой. (Увы! — ее самой тогда уже не было в живых.) Копии этих писем мне выдали в 1989 г. в Управлении КГБ в Ленинграде, когда я хлопотала о разрешении ознакомиться с делом сестры.
Известия о их судьбе получить было очень трудно и позднее. Я добивалась правды с 1956 г., но давали только ложные справки — мол, умерла от воспаления легких и др. И лишь в 1989 г. была получена справка, которая тогда казалась окончательной: “Причина смерти — расстрел, место смерти — Соловки, 4 ноября 1937 г.”
Их все-таки расстреляли.
Г. Е. Горбачев был осужден на пять лет заключения сразу после убийства Кирова, 16 января 1935 г., и отбывал свой срок в одиночной камере Верхнеуральской тюрьмы. В феврале 1937 г., обращаясь на имя наркома внутренних дел Ежова, Горбачев просил перевести его в концлагерь или расстрелять. Он был расстрелян 10 октября 1937 г. по постановлению тройки УНКВД по Челябинской обл.
9 и 10 октября 1937 г. последовали постановления тройки УНКВД по Ленинградской обл. о расстреле его литературной группы: Мустанговой, Бескиной, Майзеля, Грабаря. (Состав тройки: нач. УНКВД Заковский, его зам. Гарин и прокурор области Позерн.) Мустангова и Майзель были приговорены к расстрелу в день расстрела Горбачева.
Зелик Штейнман оставался на Соловках до закрытия лагеря в 1939 г., затем отбывал срок в Норильлаге и там оставлен на вечное поселение. В 50-е годы он вернулся в Ленинград, но после реабилитации прожил совсем недолго.
Узнав в 1989 г. о соловецких расстрелах, я ездила на Соловки, с трудом удалось получить разрешение на поездку на о. Муксалма (дамба была полуразрушена и въезд туда запрещен). Тучи комаров облепили меня (каково там было работать на полях сельскохозяйственного производства?). Я привезла оттуда мешочек земли и на кладбище в Ленинграде, где похоронена наша мать, поставила небольшой памятник сестре с ее фотографией с надписью: “Трагически погибла в 1937 г. В цветнике надгробия — Соловецкая земля”.
А в 1997 г. было установлено, что они расстреляны не на Соловках. Их вывезли оттуда этапами - всего 1111 человек - и расстреляли в Карелии, в урочище Сандормох близ Медвежьегорска. Стоял морозный ноябрь 1937 г. Из Медвежьегорска их возили к месту расстрела долгой дорогой, группами, предварительно раздевая до нижнего белья и связанными укладывая в грузовые машины, чтобы избежать нападения жертв на палачей. В последних группах были расстреляны Мустангова и ее друзья.
27 октября 1997 г., в день 60-летия со дня расстрела первой группы соловецких узников в Сандормохе, там была проведена международная акция “Покаяние”, организованная международным обществом “Мемориал”.
В моей семье погибли: мой первый муж – Ефим Израилевич Коган, моя сестра - Евгения Яковлевна Мустангова, ее гражданский муж – Георгий Ефимович Горбачев. Сама я провела пять лет в лагере, а потом годами скрывалась от повторного ареста. Прошел ссылку и мой второй муж, Самуил Маркович Розин.
Анна Яковлевна Розина, бывшая з/к мордовских лагерей,С.-Петербург, 3 марта 1998
Анна Яковлевна написала эти строки специально для “Ленинградского мартиролога”. Более подробные воспоминания см. в книге: Розина А. У памяти в гостях. СПб., 1992.
А. Я. Бескина, Е. Я. Мустангова, Л. Ю. Грабарь-Шполянский З. Я. Штейнман и М. Г. Майзель были осуждены Военной коллегией “как участники троцкистско-зиновьевской террористической организации, осуществившей 1-го декабря 1934 г. злодейское убийство С. М. Кирова и подготавливавшей ряд террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства”. В протоколе судебного заседания, длившегося с 22 часов 25 минут 23 декабря до 00 часов 15 минут 24 декабря 1937 г., отмечено, что все подсудимые признали свою вину, а “подсудимая МУСТАНГОВА в своем последнем слове заявила, что к тому, что сказано добавить она ничего не желает”.
Уже находясь на Соловках, заключенный М. Г. Майзель обратился с заявлением на имя Ежова, в котором описал некоторые особенности следствия и суда:
...В течение всего предварительного следствия мне инкриминировались исключительно ст. ст. 5810 и 5811. В соответствии с этими статьями велись многочисленные мои допросы, подтверждения этих и только этих статей добивалось от меня следствие. Появление ст. 17-588 и 5811 в обвинительном заключении явилось для меня полной неожиданностью. Я не был даже поставлен в известность о происшедших изменениях и не подозревал до момента суда о тех тягчайших преступлениях, которые предусматриваются указанными статьями. В обвинительном заключении значилось, что я признал себя виновным в соответствии со всеми указанными статьями. Это неверно. Я никогда не признавал себя виновным в том, что был участником террористической троцкистско-зиновьевской организации, совершившей злодейское убийство С. М. Кирова и подготовлявшей покушения на других вождей партии и правительства. Я категорически отвергаю, как абсолютно не соответствующий действительности и тот пункт приговора, который гласит, что я принимал участие в обсуждении террористических планов. Характерно, что в течение всего следствия по последнему пункту мне не было задано ни одного вопроса и чудовищное это обвинение мне ни разу даже не предъявлялось.
В целях выяснения истины я должен дать сейчас объяснения относительно того периода моей литературной работы, который следствием квалифицировался, как к.-р. троцкистская деятельность. В единственном протоколе допроса от 13 - 14 дек. 1936 г. мною подписанном я, к сожалению, признал эту формулировку, явно противоречащую фактам. Как это могло произойти? В течение всего дознания следователь, который вел мое дело, категорически и упорно отказывался вносить в протокол какие либо мои объяснения по существу задаваемых мне вопросов. Самая постановка вопросов как бы предопределяла одностороннее и предвзятое освещение истины. Было очевидно, что следствие в лице следователя А. Федорова преследует одну цель: во что бы то ни стало доказать контрреволюционность моей работы, не считаясь с фактами, имевшими место в действительности. Когда же я заявлял об отказе подписать таким образом составленный протокол, следователь А. Федоров и некоторые другие следователи осыпали меня дикой, площадной бранью, ставили в угол, всячески угрожали мне, запугивали расстрелом, грозили карцером, истреблением всей моей семьи, подвергали еженощным и многократным ночным допросам и т. п. Малейшая попытка с моей стороны прокорректировать в ответственных пунктах протокол вызывала немедленно обвинение в сопротивлении следствию, что мне, как бывшему кандидату партии, казалось совершенно недопустимым. Действуя таким образом, используя мое доверие к нему, как члену партии следователь Федоров добился от меня ложных показаний, из которых отдельные (те, что мог вспомнить) я успел дезавуировать в заявлении, поданном мною в Военную Коллегию накануне суда. Далее, следователь Федоров неоднократно заявлял мне, что на суде я смогу дать исчерпывающие показания, привлечь печатный материал и т. д. Однако, судебная процедура отличалась такой стремительностью, что никакие объяснения даны быть не могли.
Заявление М. Майзеля 4 сентября 1937 г. поступило в 8-й отдел УНКВД ЛО и было подшито к архивному делу.
Другое свидетельство об этом деле оставил З. Я. Штейнман. В заявлении от 4 июня 1954 г. на имя генерального прокурора СССР он писал из Игарки:
Единственной “уликой” против меня было “показание” некоего Грабаря, б. члена группы “Стройка”, благодаря которому я и был арестован. Я не знаю, давал-ли действительно Грабарь такие показания. Но - факт тот, что от меня всячески добивались подтверждения показаниям Грабаря. И когда путем изнуряющих методов “допроса” моего “подтверждения” добились - мне была устроена очная ставка с Грабарем. На очной ставке Грабарь от своих, якобы, данных им, “показаний” отказался. И получилось так, что меня арестовали на основании “показаний” Грабаря, этими “показаниями” меня “изобличали”... а Грабаря, в свою очередь, “изобличали” насильно полученными от меня “показаниями”. ... Никаких новых данных суд нам не предъявлял. Никаких наших книг, статей, писем, цитат из докладов и пр. на суде не фигурировало. Когда я заявил, что никогда я пистолета в руках не держал, председатель суда - Матулевич - мне ответил: “Кто пистолетом, а кто - пером”. ... Суд длился ровно 50 минут.
3 ноября 1955 г. З. Я. Штейнман отвечал на вопросы по своему делу уже в качестве свидетеля: “Ознакомившись с предъявленным мне протоколом судебного заседания, я заявляю, что он сфальсифицирован. В протоколе пишется, что я и другие обвиняемые признали себя виновными, на самом же деле никто из нас виновным себя не признал и своих показаний не подтвердил”.
Еще через год, 10 ноября 1956 г. Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла определение о необоснованности осуждения участников этой литературной группы, отменила свой давний приговор и решила немедленно освободить из мест вечного поселения З. Я. Штейнмана.
