Молчанов Вениамин Александрович

---

ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ МОЛЧАНОВ

Мне 85 лет, участник Великой Отечественной войны Ленинградско-Волховского фронта, ветеран труда, инвалид 2-й группы. За свою долгую жизнь мне пришлось пережить всю жестокость прежнего режима: лишение человеческих прав, попрание человеческого достоинства, незаслуженные оскорбления и унижения (считали нас изгоями). Загублено детство, загублено мое здоровье, отобраны родители, погибли сестры.

Кого винить, с кого спросить ответа за все непосильные страдания?

Мы считаем себя цивилизованной, культурной страной, а сколько жизней и судеб загублено и уничтожено. И до сих пор никто из прежнего режима, очевидно, не осознал, даже не старается признать себя виновным, искупить свою вину и как-то скрасить нашу старость. Почему Германия, принеся такие страдания людям, поняла это и старается оставшихся в живых компенсировать деньгами, а мы? По-моему, в нашей стране пострадавших от прежнего режима гораздо больше и жесточе, а признать, что натворили, никто не хочет.

Я родилась в 1917 году в городе Майкопе, в семье священнослужителя. Наша семья состояла из шести человек (трое взрослых и трое детей), мы очень любили и берегли друг друга, все имена произносили только в ласкательной форме. Отец воспитывал нас в любви к Господу, доброжелательстве к людям, честности, прощении обижающих нас и говорил «Пока живешь, даже таким людям делай добро, а когда будешь трудиться, делай работу только хорошо». Этому совету мы были верны всю свою жизнь.

Жили мы в собственном кирпичном доме. В 20-х годах дом был отобран, отца перевели в Краснодар, жили в сторожке храма. Отец определил нас в школу, но через некоторое время нас отчислили, объявив нас лишенцами. Отца обложили непосильным налогом, который он не смог оплатить. Было описано и вывезено наше имущество.

Поскольку я очень хотела учиться, родители нашли учительницу, которая преподавала в консерватории и согласилась меня учить у себя дома. Я очень быстро стала делать успехи, и она нелегально взяла меня с собой на выпускные экзамены – успех был колоссальным. И поскольку моего отца переводили в Ростов-на-Дону, она стала просить родителей оставить меня у нее и убеждала их в том, что это в будущем будет мой кусок хлеба, но родители не согласились.

В Ростове отец с радостью сообщил, что нас согласны принять в школу, но в первый же день нас просто выпроводили – «лишенцев не принимаем».

В 1929 году отца перевели в Севастополь. Опять всюду отказ. Жили некоторое время в частном секторе, а через месяц хозяйка попросила освободить помещение, т. к. если мы не уедем, у нее отберут дом, и мы переехали в нижний храм Покровского собора (подвал со сводчатыми потолками, кирпичными стенами, каменным полом, вместо окон щелечки на уровне земли). Подвал был очень сырым, запотевали потолки, стены и пол, ложились спать в мокрые кровати, отчего я получила двусторонний отит. Ни одна поликлиника меня не принимала (лишенцев не лечили), частных врачей не было. В школу не приняли. Из ушей текло так, что я прилипала к подушке.

Все это отразилось на нашей психике.

Как-то к нам пришла прихожанка храма, отец поделился с ней о моем заболевании. Оказалось, она была врачом Физиологического института, и она согласилась меня лечить – обещала вылечить (лечила нелегально). Через 3 дня со слезами сказала мне, чтобы я больше не приходила, т.к. нашлись «добрые люди», которые донесли об этом главному врачу, после чего он ей сказал «будете продолжать лечить лишенку – будете уволены».

В Севастополе родители даже и не пытались нас определить в школу – изгоев не принимали.

В 12 лет я бросила учиться музыке, которая заполняла меня всю, – я перестала слышать звуки. Тут я стала уединяться и плакать от такой незаслуженной жестокости людей и боясь глухоты.

В 1931 году отца перевели в Ялту и опять все сначала. Поиск жилья, отказ, опять поиск. Отцу разрешили из троих детей обучаться в школе только одному ребенку. Старшая сестра, с согласия родителей, через газету отказалась от родителей, осталась одна в Ростове и пошла учиться в рабфак на должность бухгалтера. Средняя сестренка имела прекрасный голос, по приглашению стала выступать в туберкулезных санаториях, затем ее пригласили выступать по радио. Осталось только пойти в школу мне. Тут начались новые издевательства. Как только я выходила из дома, на всем протяжении дороги до школы меня преследовала целая ватага детей с криками «попа дочь». Ежедневно с высоких заборов вываливались целые ведра нечистот, а в случае, если я шла с отцом, то забрасывали нас камнями. Мои глаза застилали слезы, я очень была огорчена жестокостью и незаслуженностью оскорблений, на что мне отец сказал «Прости их, они не понимают, что делают».

В школе меня вызывал директор школы и завуч, предлагали, а затем уговаривали отказаться от родителей, говоря мне: «Ты одаренная девочка, государство все расходы возьмет на себя, отказавшись, ты не будешь голодать и получишь образование». На что я ответила : «Если бы вы знали, какие у меня родители, вы такого бы предложения не делали», я расплакалась: «Я очень люблю своих родителей, никогда их не предам», и вышла из кабинета. С этих пор как бы я ни выучила уроки, как бы ни отвечала, больше тройки мне не ставили. Все мои соученики были возмущены такой несправедливостью, вставал весь класс и требовал изменения моей оценки.

Все учащиеся получали талоны на завтрак в школе – мне не давали. Тогда они делились принесенными бутербродами со мной, по очереди давали мне талон на школьный завтрак, но завуч стал следить за мной, чтобы я не появлялась в столовой. Тогда ребята вдоль лестницы устраивали живой телефон, и как только последний сообщал «идет завуч», я тут же бросала, иной раз даже не попробовав, и убегала, а однажды я не услыхала ребячьего сообщения, вошел завуч, взял меня за загривок и стал кричать, приговаривая: «Ты изгой, ты лишенка, забудь сюда дорогу, тебе не положено».

Отец был переведен в Ленинград, жил в сторожке Екатерининского собора на Съездовской линии Васильевского острова. Служил во всех уцелевших тогда храмах. У него был прекрасный природной постановки голос, по-моему, лучше, чем у Шаляпина. Когда он пел в храме, всегда было много народа. Ему предложили отказаться от веры и сана через газету и тогда его возьмут в Большой театр, но мы отсоветовали. Потом его перевели в Новгород, затем в Алма-Ату.

Я стала искать работу, но кто меня возьмет, у меня нет ни образования, к которому я очень стремилась, ни специальности, да еще изгой – везде отказ. В 1934 году меня познакомили с прекрасным интеллигентным юношей, который сразу же стал ухаживать, и в 1935 году я вышла замуж. В 1937 году, 27 апреля, родился сын, а в августе мамочка, старшая сестра с полуторагодовалым сыном и я с сыном поехали к отцу в Алма-Ату. Средняя сестра была принята учиться вокалу в консерваторию, осталась в Ленинграде, т. к. решался вопрос о нашем выселении из сторожки и, как всегда, неизвестно куда. Вскоре мы от нее получили телеграмму, и мамочка уехала обратно в Ленинград.

Недели через две после отъезда мамочки из Алма-Аты, к нам после окончания службы в храме, где мы жили с отцом, явились несколько человек с целью обыска. Учинили полный разгром, забрали все без составления акта изъятия. Наперсный крест золотой на полуметровой золотой цепи, серебряную позолоченную панагию, украшенную жемчугом и сапфиром на полутораметровой цепи, обручальное кольцо, крест наперстный без цепи золотой, присланные нам нашими мужьями 4 тысячи рублей, хранившиеся у отца до нашего отъезда, деньги, принадлежащие отцу, не знаю сколько, и много других вещей, и сказали отцу: «Собирайтесь, поедете с нами, вы арестованы». На наш вопрос, куда забираете отца, за что, почему забрали вещи, не составив акта изъятия, нам сказали: «Будете много говорить, будете там, где Макар телят не пас», и заявили, чтобы мы с сестрой покинули город в 24 часа. Я и говорю, как мы можем уехать, когда вы забрали принадлежащие нам 4 тысячи, нам не на что купить даже еду детям и билеты. Ответили – это ваша забота. Уехать в этот срок мы не смогли, т. к. с детьми остались без копейки денег. Ходили на рынок, продавали кое-что из вещей и через 2 недели выехали в Ленинград.

По приезде я пошла в институт уха–горла–носа на Бронницкой, подкараулила профессора Воячека и обратилась к нему с просьбой принять меня на лечение ушей. Он после долгих моих уговоров согласился, посмотрел и сказал: «Очень поздно пришли. У вас так запущена болезнь, что лечить бесполезно, вам грозит полная глухота, а лечить, конечно, нужно, но я вас не могу лечить». Он не сказал почему, но я поняла – лишенцев лечить нельзя. Вот я подумала: а где же клятва Гиппократа? Сначала я оглохла на одно ухо и начались мои новые страдания. Я лишилась возможности посещать театры, концерты, кино, я долго не могла привыкнуть к своей ущербности.

В 1940 году умер свекор. В 1941 году муж уволился, надеясь устроиться на более выгодную работу, т. к. нам никто не помогал. Работал переводчиком немецкого и английского языка. Устроился главным инженером завода револьверных станков и автоматов, еще не получил ни одной зарплаты, и в наш дом с первых дней войны пришел голод. Муж выпросил у своей тети овчарку, и мы ее съели. Завод, где служил муж, был эвакуирован на Урал, а мужа оставили, спустили на него бронь, и он остался работать на законсервированном заводе. От ужасного голода очень быстро у него образовалась дистрофия. Он дважды ходил в военкомат, просил взять его добровольцем, но из-за спущенной на него брони получил отказ. Тогда я 18 января 1942 года пошла к начальнику МПВО Центрального района и просила послать машину на определенную улицу и в определенный час, чтобы она его увезла в диспансер, т. к. из дома тогда не забирали. Придя домой, я увидела своего мужа лежащим на полу. Рядом стояла банка с горчицей, а он уже был мертв.

На следующий день я с мамочкой пошли на Волково кладбище, там зарегистрировали, обещали приготовить могилку, дали ее номер и сказали: «Привезите завтра к 16 часам». Потом я пошла на завод, где он работал, и сказали: «Подождите, мы сейчас сделаем гроб». Получив гроб на Разночинной улице, я пошла домой. Переходила Троицкий мост, объявили тревогу. В этот день был ужасный мороз и дикий ветер и обстрел. Мои саночки были легкими, гроб был сделан из фанеры, его швыряло из стороны в сторону, наскочили на какую-то проходящую молодую женщину, которая стала кричать на меня и ругать: «Вот разъездились со своим гробом». Тут я потеряла последние силы, упала на гроб, обняла его и очень громко плакала. Подошла ко мне какая-то женщина, обняла меня и говорит: «Что ты, деточка, так плачешь, давай я тебе помогу». Пришли на Петра Лаврова, где я жила, подняли гроб на 6-й этаж, уложили мужа и понесли, но мы не смогли его развернуть на площадке и решили спустить гроб и тело врозь. Уложили в гроб, женщина ушла, т. к. уже темнело, а я одна повезла саночки в Спасо-Преображенский собор. Служба уже была закончена, храм закрыт, я довольно долго стучала, чтобы открыли. Мне очень долго пришлось уговаривать, т. к. у меня было просто безысходное положение, в конце концов согласились. Я не могла бросить на улице, да и обратно везти бесполезно, я одна не смогла бы его опять поднять на 6-й этаж, а попросить было некого, кругом было пусто. В огромном доме, где я жила, было всего 3 семьи, остальные эвакуировались.

Утром следующего дня я и мамочка пошли в храм. Отпели, отслужили панихиду по умершему и повезли на Волково кладбище. Пришли туда в 16 часов как сказано, на кладбище никого не оказалось, на том месте, где мне было указано, могилка не выкопана. Я поняла, меня обманули. Везти обратно не было уже сил, было уже темно, и решили оставить на могиле предков. Это было 25 января 1942 года. Возвратясь домой, я заболела, проболела недели две, когда поправилась, пошли на кладбище, но ни гроба, ни мужа уже не было. И неудивительно, фактически я несколько дней была в походе – ведь транспорт не ходил – на такие расстояния, да еще при таком ужасном морозе. (Теперь я не знаю, где, какому холмику поклониться. Я с сыном хожу на то место, где оставила, там и сажаем цветочки.)

После такого ужаса я оставила свою квартиру, взяла сына и пошла жить к сестре с мамочкой, которые жили в коммунальной квартире на ул. Восстания. В начале марта 1942 г. я услыхала сильный стук входной двери, я подошла, спросила кто – пришли из милиции, потребовали наши паспорта, посмотрели, мне и сестре паспорта вернули, а мамочкин положили в карман и сказали: «Завтра, в 6 часов утра, прибыть на Финляндский вокзал». Зачем, куда, за что? Наши вопросы остались без ответа. Как только они ушли, я побежала к себе домой, сняла прекрасные швейцарские настенные часы, пошла на рынок, чтобы обменять. Поскольку они были слишком шикарны, я очень быстро их обменяла на 1 кг хлеба и 200 рублей денег. По пути зашла в булочную, уговорила продавца дать мне хлеба по трем карточкам на 5 дней вперед, и все отдали мамочке.

Осталась я одна с беременной сестрой (ее муж был рядовым на фронте) и сыном. Денег нет, хлеба нет, и я устроилась разнорабочей на строительство Дороги Жизни. Мою беременную сестру стали еженедельно вызывать в милицию с целью вербовки, а меня каждый четверг с 18 до 22 часов в другую милицию, и тоже с целью вербовки. Моя сестра страшно переживала, сделалась бледной и вся дрожала. Какая жестокость – беременную голодную женщину так мучить. В последний мой приход в милицию со мной уже не один человек беседовал, а из разных дверей их собралось уже трое, и я им сказала: «Что вы хотите от глухого человека, я не согласна, а если не верите, соберите комиссию». Об этом я сказала своему директору, и не знаю как, но меня больше не вызывали.

Пришло время родов. Я пошла в родильный дом, где мне сказали: «Роженицу приведите и принесите продуктовую карточку и хлеб чтобы был день в день». Опять беда. Хлеб-то я взяла на 5 дней вперед и мне срочно нужно было что-то делать, да и самим он был просто необходим. Опять пошла домой, взяла прекрасный старинный набор, 6 вилок и 6 ножей, и пошла на рынок. Подошел мужчина и сказал «Спрячьте этот набор, я принесу хлеб», но я простояла, а он так и не пришел. Тогда я подошла на рынке к хлебному ларьку, попросила продавца дать мне хлеба на 2 карточки, на 5 дней вперед. Он мне дал буханку хлеба, кусочек масла, сахар и сказал: «Идите, а завтра приходите к 11 часам, я вырежу талоны». На следующий день я подошла к окошку, сунула карточки, он дал мне хлеб и обратно целые вернул карточки и тут же захлопнул окошко. Вот таким образом, благодаря этому человеку, мне удалось сравнять карточки. Отвела сестренку в больницу, она вскоре родила прекрасную девочку, ангельской красоты. Но через 4 месяца, когда я была на работе, заболел сын, сестра вызвала врача, который обнаружил у него дифтерит, и из-за контакта с больным отвезли обоих детей в Боткинские бараки. Я очень ругала ее, зачем отдала девочку, а через несколько дней девочка умерла. Это был настоящий шок.

Через несколько месяцев мы получили от мамочки письмо, находилась она в поселке Пуйко Салехардского округа. Там ее посылали садиться в лодку и ловить рыбу. Она всегда боялась воды и в лодку не садилась, тогда конвоир ее избил прикладом ружья по голове, у нее образовалась опухоль головного мозга. Прочтя такой ужас, я стала писать в госбезопасность, чтобы мою мамочку реабилитировали и разрешили вернуться домой. Через некоторое время, почти 4 года прошло, я получила справку, что с моей мамочки снята 39 статья и ей разрешается проживание в Ленинграде. Вскоре она приехала. Надо было видеть, какой это был ужас. Одета она была в костюм, сшитый из мешков, да еще в латках, на ногах пеньковые лапти, и все шевелилось от тысячи вшей. Мы ее вымыли, всю одежду сожгли, накормили и были безмерно счастливы, что опять мы вместе. Но недолго была наша радость. От перенесенного в ссылке избиения опухоль разрослась, ее разбил паралич, она не могла не только шевелиться, но даже есть и разговаривать. И подумать только, где у людей совесть? В такой момент опять приходит милиционер и говорит: «Молчанова Нина Георгиевна здесь живет?», я говорю «да». Тогда он стал требовать ее паспорт. В этот момент я пришла в ярость и говорю: «Обманывать можно только раз, никакого я вам паспорта не дам, это я уже проходила», а он спрашивает: «она дома?» Я отвечаю: «Да, но к ней я вас не пущу, достаточно над ней поиздевались, хватит».

Мой дядя работал в Военно-медицинской академии, я ему все рассказала и он устроил мамочку в нервное отделение академии. Она умирала постепенно, и нам разрешили с ней попрощаться. Отпевали ее в Спасо-Преображенском соборе 28 августа, в день Успения Богородицы. Народа было много. Многие молящиеся клали цветы. Похоронили ее на Охтинском кладбище, и все расходы храм взял на себя.

По окончании войны средняя сестра родила девочку и сына, но т. к. у нее был отрицательный резус, то мальчик родился неполноценным. Ее муж умер от рака, а работать она не могла из-за ребенка-инвалида. От бесконечных вызовов в милицию, смерти мужа, рождения неполноценного ребенка каких-либо средств на проживание не было, и она заболела манией преследования. Она без конца говорила: «За нами следят, кто-то за нами придет». Вызванный нами врач установил сумасшествие, ее госпитализировали, и там она умерла.

Сразу же по окончании войны я стала ежегодно писать в госбезопасность о реабилитации горячо любимого отца. Каждый раз меня вызывали в Большой дом. В 1962 году мне сказали: «Отбывает последние дни наказания». Потом мне посоветовали, по ряду соображений, прекратить писать. Когда стал президентом Б. Н. Ельцин, я вновь стала писать. Написала свое прошение в госбезопасность Казахстана, выяснилось, что мой отец расстрелян через месяц после ареста, в октябре 1937 года. Он реабилитирован. Зачем обманывали меня в 1962 году?

Меня тоже реабилитировали, выдали удостоверение. Теперь только я не изгой.

Зоя Вениаминовна Молчанова-Фирсова, С.-Петербург,

18 июня 2002 г.