Якубовский Николай Александрович, 1898 г. р., уроженец г. Вышний Волочек, русский, беспартийный, временно не работал, проживал: г. Старая Русса. Арестован 4 октября 1937 г. Особой тройкой УНКВД ЛО 25 декабря 1937 г. приговорен по ст. ст. 58-10-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 28 декабря 1937 г.
СЕМЕЙНАЯ ГРУППА ЧЕТЫРЁХ
Судит безжалостно «тройка»...
«Десять»... Кому – расстрел...
Многих из Старой Руссы
Ждал этот страшный удел. Николай Алексеевич Волков,
г. Архангельск
28 декабря 1937 г. в застенках Ленинградского НКВД был завершён чудовищный акт злодеяния. В этот день (скорее, ночь) во исполнение решения Тройки НКВД № 266 от 25декабря 1937 г. была расстреляна почти вся взрослая половина нашего дружного семейства Волковых – Мельниковых, проживавших в то время в одной трёхкомнатной квартире в городе Старой Руссе по ул. Свердлова, дом 5. От рук палачей погибли: мой отец – Волков Алексей Тимофеевич, брат матери – Мельников Пётр Михайлович, его жена – Мельникова Виолетта Евгеньевна, а также мой дядя – Якубовский Николай Александрович, приходивший иногда к нам в гости вместе с женой (сестрой матери). В живых остались только моя мать и четверо несовершеннолетних детей: я с братом и мои двоюродные брат и сестра – дети Мельниковых. Все расстрелянные оказались жертвами больного воображения сотрудников Старорусского РО НКВД, сумевших за 15 дней на пустом месте создать из совершенно невинных людей, близких родственников, настоящую «контрреволюционную группу».
К моменту ареста следствие не располагало какими-либо фактами их «контрреволюционной деятельности». Арест произвели просто по списку, составленному в связи с выходом приказа Ежова № 00447 о начале с 5 августа 1937 г. массовой операции по репрессированию антисоветских элементов. К примеру, П. М. Мельникова начальник Старорусского РО НКВД Бельдягин направил в тюрьму «согласно распоряжения нач. Оперсектора № 4 ст. л-та т. Малинина [...] согласно списка № 241». Каким образом формировался список на арест и как могли оказаться в нём под соседними номерами 241–244 мои родственники, честные добропорядочные люди, отличавшиеся своей лояльностью к Советской власти, можно лишь предполагать.
Судя по материалам дела, не последнюю роль в формировании арестного списка сыграл управляющий старорусским отделением Госбанка, где в должности главного бухгалтера работал мой отец. Отец всегда отличался исключительным трудолюбием, высоким чувством ответственности за порученное ему дело. Он с отличием окончил реальное училище в г. Бежецке, по мобилизации с 1914 по 1918 г. беспрерывно служил солдатом в Действующей армии, принимая активное участие в походах против Германии и Австро-Венгрии. После демобилизации, уже во времена Советской власти, работал в госучреждениях Старой Руссы, последние 13 лет – в старорусском отделении Госбанка, из них 6 лет главным бухгалтером. И везде характеризовался как «деятельный, энергичный и честный работник» (единственным «пятном» в биографии отца было его социальное происхождение – сын торговца). За годы работы в банке он хорошо освоил банковское дело, вносил и реализовывал на практике предложения по его совершенствованию, неоднократно поощрялся денежными премиями, его годовые отчеты считались образцовыми, а последний, за 1936 г., был признан лучшим по Ленинградской области. И вдруг 14 августа 1937 г., т. е. спустя 9 дней после введения в действие приказа Ежова № 00447, управляющий банком – без санкции областной конторы – снял отца с должности с формулировкой «за дезорганизацию учёта». По собственной ли инициативе или под нажимом органов НКВД пошел управляющий банком на такой шаг, но случайностью это не было. Сам же он вскоре уволился и стал председателем горсовета Старой Руссы.
25 августа 1937 г., передавая дела своему заместителю, отец отправил заказное письмо в областную контору Госбанка с сообщением о странных действиях своего бывшего начальника. Вновь назначенный управляющий, напротив, пригласил отца вернуться на работу. То есть, пригласил человека, «развалившего всю работу в банке» (так сказано в характеристике, сохранившейся в следственном деле отца). Отец согласился занять должность помощника старшего бухгалтера.
Тем временем старорусские чекисты всеми способами подыскивали «врагов народа» для своевременного выполнения районного плана по репрессиям.
22 августа 1937 г. они допросили и нашего управдома на предмет проживания в доме торговцев, лишенцев и других подозрительных лиц. Так в поле зрения органов НКВД попали мой дядя, П. М. Мельников, его жена – англичанка В. Е. Мельникова, а затем и работавший вместе с Мельниковым Н. А. Якубовский – как бывший офицер царской армии.
17 сентября 1937 г. арестовали П. М. Мельникова, а 4 октября – остальных, включая моего отца. На всех четверых завели одно общее дело. При знакомстве с этим архивным делом обращает на себя внимание скоротечность следствия (фактически с 5 по 20 октября), его примитивность, сплошная фальсификация фактов, ограниченность следователей и чрезвычайно низкий уровень их грамотности. В деле не приведено и не расследовано ни одного факта «к/p действий» обвиняемых; таковых просто не было. Были отдельные признания. Да, действительно, все четверо иногда собирались вместе, большей частью в гостях у Мельниковых, и в тесном семейном кругу обсуждали житейские вопросы и новости периодической печати (события в Испании, процессы над «врагами народа» и т. п.), откровенно высказывая при этом своё мнение, которое не всегда совпадало с официальной точкой зрения. Всё это были сугубо семейные разговоры. Однако следствие квалифицировало их как «к/р высказывания против политики партии и правительства», а сами встречи гостей, как «к/р сборища к/p группы на квартире Мельникова П. М.» Очевидно, не зря в самом начале следствия появилась малозаметная подтасовка: комната в нашей квартире, которую занимала семья Мельниковых, как бы невзначай выдавалась за самостоятельную квартиру.
Для подтверждения домыслов о к/р деятельности обвиняемых нашли и свидетелей. Их допросы проводились в тюрьме. Показания записывались самими следователями, ими же формулировались, да, пожалуй, и сочинялись. Особенно усердствовал малограмотный сержант ГБ Уткин, о чём красноречиво говорит признание одной из свидетельниц, молодой комсомолки, давшей в 1937 г. наиболее злопыхательские показания. На повторном допросе в 1957 г. она, в частности, заявила: «Это следователь Уткин и ещё два сотрудника от моего имени составили такой протокол, а я его подписала по их просьбе, не читая». Больше того, именно рукой Уткина написаны характеристики на каждого обвиняемого, явно им же, Уткиным со товарищи, и сочиненные в стиле огульного охаивания. Причем характеристики не датированы, но подписаны председателем Старорусского горсовета – тем самым бывшим банковским управляющим, уволившим отца. Остается загадкой, как мог человек, занимавший столь высокий пост, подписать (возможно, тоже не читая) крамолу на людей, которых не знал (кроме отца – по службе), и почему ему удалось избежать допроса по этому поводу в 1957 г., на чём так настаивал Прокурор Новгородской области.
На допросах 16 октября следствие предъявило обвинение П. М. Мельникову, Н. А. Якубовскому и В. Е. Мельниковой в том, что они являются «участниками к/р группы, существовавшей на территории г. Старая Русса». И все трое признали себя виновными. Что же случилось? Почему в один день последовало столь единодушное признание в том, чего на самом деле никогда не было? Видимо, эти вопросы останутся без ответа. Ясно одно, нормальные люди без морального и физического воздействия так легко оболгать себя не могли: признания и подписи были вырваны (выбиты) следствием в тюремной обстановке путем шантажа, посулов, обмана, фальсификации. Хорошо известно и то, что в крайнем случае подписи с легкостью подделывались.
На следующий день, 17 октября, такое же обвинение предъявили моему отцу. Сначала он по-прежнему всё отрицал: «Участником к/р группы я не являюсь и изобличить меня в этом никто не может». А через несколько часов, на очной ставке с тётей Виолетт (В. Е. Мельниковой), вдруг безоговорочно признал себя виновным. Вероятнее всего, тётя Виолетт, исходя из лучших побуждений, сумела убедить отца согласиться со смехотворным обвинением во избежание худшего: ареста и допроса моей матери, которая оставалась единственной опорой для четырёх несовершеннолетних детей. У моих родных, скорее всего, ещё была надежда на праведный суд, который наверняка выявил бы абсурдность инкриминируемых им обвинений. Ведь о заочном характере будущего «суда» подследственным ничего не сообщали.
20 октября 1937 г. тот же сержант ГБ Уткин сфабриковал обвинительное заключение, в котором говорилось, что «к/р группа на своих сборищах, возглавляемых Мельниковым П. М., ставила перед собой задачу путем распространения к/р агитации создавать недовольство среди населения политикой ВКП(б) и Сов. Правительства». О близком родстве обвиняемых в обвинительном заключении не упоминалось.
Арест отца и родных не мог не отразиться на положении их семей. Вскоре после арестов комната, в которой проживали Мельниковы, была отобрана. Их детей, Светлану и Кирилла, моя мать забрала к себе, хотя сама 15 октября, через 10 дней после ареста отца, была уволена с работы с издевательской формулировкой: по сокращению штата. Все семейные ценности, включая один советский серебряный рубль, были изъяты при аресте, а позднее конфисковано и всё имущество арестованных. В результате мать с четырьмя несовершеннолетними детьми оказалась вообще без средств к существованию. Без работы оказалась и жена Якубовского (сестра матери) с двухлетним сыном, которого ей не удалось сберечь: спустя год он умер.
Наша семья бедствовала, но мать, отличавшаяся высокой нравственностью и верой в справедливость, совместно с коллективом учителей Первой образцовой средней школы не позволили нам пасть духом, помогли перенести все тяготы и невзгоды тех страшных лет. Обрушившаяся на старорусскую землю Великая Отечественная война принесла нам новые, невиданные ранее лишения. Сын Мельниковых Кирилл погиб в Старой Руссе, а мама с тремя подростками по дорогам войны отходила в глубь страны в неизвестность. Два месяца мы находились в полосе обстрела, рыли противотанковые рвы на реке Пола, получая за выполненную норму по куску хлеба. Потеряв имущество в 1937 г., в войну мы остались без крова – сгорело всё без остатка. Война как бы добивала оставшихся в живых. Мы пережили обстрелы и бомбежки, голод и нищету, потерю близких людей – всё это глубоко отразилось на нашем сознании и дальнейшей жизни. Мы знали, почём стоит кусок хлеба, а также с детства усвоили, что есть такая статья «10 лет без права переписки», которая даётся вопреки тому, что человек честен, порядочен, интеллигентен.
Вплоть до 1957 г. эта статья преследовала и нас с братом, поскольку лозунг «Сын за отца не отвечает» был только лозунгом. Брата как отличника боевой и политической подготовки дважды направляли в офицерское училище и оба раза перед самым началом занятий откомандировывали в часть без всяких на то объяснений. Даже жену брата уволили из облвоенкомата, не продлив ей допуск к работе.
В 1955 г., окончив с отличием ЛЭТИ и получив возможность свободного распределения, я в течение нескольких месяцев не мог устроиться на работу ни в одну солидную организацию из-за своих анкетных данных.
Мы все, оставшиеся в живых, никогда не сомневались в невиновности отца и наших родственников, пытались добиться пересмотра дел и узнать правду об их судьбе.
В 1939 г., узнав из местной газеты «Трибуна» о том, что следователи, которые вели дело отца, осуждены за фальсификацию дел Военным трибуналом, мать писала в разные инстанции письма с просьбой о пересмотре дела отца. Такое письмо было отправлено и наркому Берии. Однако в ответ приходили лишь извещения о вручении писем адресатам. Власти хранили молчание.
В 1949 г. в Вологде на запрос о судьбе отца мне дали устный ответ: «Осужден на 10 лет без права переписки, выслан в Дальневосточные лагеря». На замечание о том, что с момента ареста прошло уже 12 лет, принимавший меня товарищ невозмутимо ответил: «Может быть, он там ещё чего-нибудь натворил и ему добавили». Очевидно, ответ был вольной импровизацией местного чекиста, но цинизм такой импровизации глубоко запал мне в душу. Позднее ложь о судьбе репрессированных стала более изощрённой и санкционировалась уже сверху.
В ходе дополнительной проверки, проведенной по моему заявлению в 1957 г., все передопрошенные свидетели отказались от своих прежних показаний, заявив, что им ничего не было известно о каких-либо антисоветских проявлениях осужденных. Вновь вызванные свидетели из числа лиц, хорошо знавших отца и моих родственников, дали положительные политические и производственные характеристики осужденным, отметив их честность, порядочность и высокие деловые качества. В результате было установлено, что «к/р группы, в состав которой входили осуждённые, не было, так как Якубовский, Волков и Мельниковы между собой родственники». Круг замкнулся. Постановлением Новгородского областного суда от 1 июня 1957 г. все четверо осужденных были реабилитированы. Доброе и честное имя отца и родственников было восстановлено. Но нам выдали свидетельство о смерти отца 15 мая 1946 г. по причине гнойного плеврита. Где умер – не известно. Даже в свидетельстве о смерти, выданном в 1992 г., место смерти указано «не установленным», хотя хранящийся все эти годы в деле отца акт о приведении приговора в исполнение ясно подписан комендантом УНКВД ЛО Поликарповым в Ленинграде.
И только в 1995 г. нам с братом стало известно, что отец и наши родственники расстреляны в Ленинграде, а похоронены, скорее всего, на Левашовской пустоши. Остается только сожалеть, что так жестоко обошлась с ними судьба. Их жизнь была искалечена их собственным государством.
Владимир Алексеевич Волков, С.-Петербург