Стельмашко Александр Степанович

---

СЕМЬЯ СТЕЛЬМАШКО

В приложении к 1-му тому «Ленинградского мартиролога» мы поместили имена расстрелянных по приговорам Военного трибунала ЛВО. Среди них – начальник турбинного цеха 8-й ГЭС (Дубровской им. С. . Кирова) Александр Степанович Стельмашко. В 4-м томе – более подробная справка о нём.

В 5-м томе старейший работник Ленэнерго Александр Прокофьевич Воробьёв писал о судьбе семьи Стельмашко в очерке «Ленэнерго. 1937 год».

Мы передали том «Ленинградского мартиролога» дочерям Стельмашко: Майе Александровне, и Фрунзите Александровне. Тогда же сотрудник Центра «Возвращённые имена» О. А. Комарова записала их воспоминания. Фрунзиты Александровны больше нет. Майя Александровна Иванова помогла подготовить настоящий текст к печати. – Ред.

 

Фрунзита: Всё отобрали, в 37-м году в чём были, в том и остались.

Мама забрала нас, приехала в Ленинград, чтобы разузнать, что да чего, а через десять дней в газете написано – расстрел. Когда мама прочитала, она поняла, что надо как-то жить, у неё никого больше не было. Пошла устраиваться на работу, а месяц сентябрь. Уже холодно. Поехала забрать кой-какие хоть детские теплые вещи. Приехала, а дом опечатан. Куда идти, к кому идти, чего просить? Так пустая и вернулась. Устроилась на работу. Только-только начала работать – через два месяца после отца и её арестовали. Нас в приёмник забрали. Два месяца мама была под следствием. Приговор – ссылка в Казахстан. Пять дней на сборы, забрать детей из детдома и с детьми уехать. Ну вот то и было сделано. А в Казахстане что? В Казахстане собирали таких. И – подальше. Указания такие были: подальше в степь.

В степи разгрузили и оставили. Никакие просьбы не помогали, на коленях ползала, чтобы ребенка отвезти к врачам – отказ. Отовсюду отказ. Результат налицо – я осталась глухая.

Потом мама сколько раз обращалась: «Школы нет, дети не учатся». Мама с образованием женщина, интеллигентная, красивая, ходила по посёлку и людям стирала грязное бельё, белила. За что? Не за деньги. Вот, чашечку кукурузы или пшеницы казашка даст. Не побирались, но в унизительном положении были. Что я могу сказать о Казахстане и о казахах? Большое им спасибо. Это хорошие добрые люди. Они не дадут тебе с голоду умереть. Они тебя накормят и не выбросят тебя на улицу ночевать – пустят к себе. Мы сколько раз оставались на улице, и всегда какие-то казахи нас приютят. Хорошие люди.

А потом война. Для своей страны, всё для фронта, всё для победы. Мама верхом на лошади, по степи, от аула до аула – работала бухгалтером, грамотная, в то время таких в Казахстане было очень мало.

Вот наши воспоминания. Когда мы в Ленинград вернулись, мне было уже 28 лет. Всё уже было потеряно, образование не получено, здоровье отняли. Обобрали, можно сказать, не один раз, а несколько. Читаем – вышел закон оплатить по каким-то там размерам за конфискованное имущество. Какое имущество? Отца за работу премировали легковой машиной. Машину он не успел получить. Его арестовали и расстреляли. Машина пришла в Ленэнерго. Работники Ленэнерго видели эту машину, дощечка такая, на ней написано, кому. Одно время ездил управляющий Ленэнерго.

Майя: Мы жили на 8-й ГЭС, это город Кировск сейчас. А почему Кировск, потому что Киров с этой станцией был связан, он часто был на 8-й ГЭС. Сначала жёны строителей жили в Ленинграде, мама после окончания Политехнического института пошла работать. Но Киров собрал всех жён и сказал, что надо помочь мужьям и находиться с ними. Маме пришлось оставить работу и уехать с нами на 8-ю ГЭС. Когда мама туда приехала, только несколько бараков стояло. Все дети бегали по коридору, у всех комнаты были. Когда отец стал начальником турбинного цеха, тогда уже у многих были отдельные бревенчатые домики, у нас – двухэтажный. У отца свой кабинет, он очень много работал, приезжали к нему с Металлического завода, вот они ночами там чертят что-то, мама встанет, им что-то покушать приготовит – и до утра. Просто, мама говорит, какой-то он одержимый, весь день на станции, придёт, подушку на голову, немножко поспит. Инженер-инженер, а когда ему мешал телефон звонками, так он не трубку снял, а провода оторвал. Монтёр пришел, говорит, зачем же так было рвать. Когда они закончили эту турбину 50-тысячную, отец сразу сказал: «Теперь будет другое, буду работать над 100-тысячной». Мама говорит: «Может быть, передышку»? – «Нельзя останавливаться, нельзя. Расчеты все есть, я буду эту турбину делать».

Тогда ещё карточки были, маме надо было ездить за продуктами в город – мы были прописаны в Ленинграде, где у нас были две комнаты в коммунальной квартире на улице Плеханова. Мама приезжала за продуктами, нас оставляла в квартире. Соседи и сейчас помнят. Когда, говорят, приезжали, ваш папа покупал столько конфет, пряников! Высыпал вам на стол, и с вашей мамой уходил в театр. У нас, говорят, был праздник, когда вы приезжали.

Помню, как отец принёс домой премию. Он был награждён машиной и денежной премией. Деньги успел получить. Мама говорит: «Прихожу, не могу ничего понять – вы по лесенке раскладываете деньги». – «Это что?» – «Это премия». И мы по лесенке раскладываем с первого этажа на второй деньги. Ничего не успели купить, потому что это было прямо перед его арестом. Машина ГАЗ М-1. Они такие сейчас смешные, а тогда это — Машина. Ленэнерго получило эту машину по отцовскому ордеру. Но уже после его ареста.

Я помню, как в школу пошла. 1 сентября 1937 года. А 16 сентября отца забрали. Мама сказала, что нам надо ложиться спать. Папа позвонил, сказал, что сейчас приедет не один, что уезжает в город. Ну и приехал, попросил маму, чтобы она приготовила на стол покушать, потому что люди приехали из Ленинграда и сейчас обратно ехать. Мама им быстро приготовила на стол.

Мама нам рассказывала, что сначала позвонил друг отца и сказал: «Сегодня было партсобрание, чтоб исключить арестованных Хандроса (он был управляющий), Тушина (он был главный инженер). Но Сашка так выступал, что боюсь, как бы его после этого выступления не забрали – возмущался, стал говорить, что мы вместе работаем, знаем друг друга, я ручаюсь, что это просто недоразумение, в этом разберутся, ещё рано их исключать, они вернутся». Через несколько дней отец позвонил со станции: «Я сейчас приеду, но не один». Его из кабинета на станции взяли и привезли домой. Может, сам он подозревал, что его забирают, но маме сказал спокойно: «Меня берут как свидетеля. Я возьму сейчас ордер на машину, зайду в Ленэнерго узнаю, машина должна придти в третьем квартале, я завтра вернусь». Обыска никакого не было, они зашли в его кабинет, посидели, но ничего абсолютно не перевернули. (Когда уже маму забирали в городе, на Плеханова, то перевернули всё. Мы спали, нас подняли, всё перевернули.)

Мы с мамой ходили, искали, где отец. В Ленинград приехали – его нет. Вернулись на 8-ю ГЭС домой – и там его нет. Мама обратно с нами в Ленинград. Мы с ней ночь не спали. На Литейном стояли чуть ли не от Невского. Фрунзита спала, а мы с мамой бегали. Всю ночь простоим, чтобы к окошечку только подойти.

Потом арестовали маму. А мы были в детприёмнике-распределителе. К нам приходила соседка тётя Настя, приносила передачки. Через два месяца маму выпустили на 5 дней. Один день она документы оформляла, на второй день поехала нас забрать, а на третий день просто сказала: «Пойдём гулять». Мы ходили кататься на трамвае. На Невском гуляли, по Неве гуляли... Мама говорила нам, что мы поедем далеко, и тетя Настя говорила: там маленькие беленькие домики будут, там тепло. Раз мама едет, мы спокойны были. В Москве мы сутки пробыли у дяди, у старшего брата отца, и он нас провожал на поезд, мама сама брала билеты – не то, что нас под конвоем везли, в обычном поезде ехали до Алма-Ата.

Фрунзита: Мама говорила, какой-то был выписан не то ордер, не то талон.

Майя: У нас и вещей-то собрать было нечего. Что тётя Настя нашла в квартире, собрала, то и было. Тётя Настя нам одеяло завязала, белье какое-то сложила, хорошо помню, что мы куклы забрали свои, одна и вторая куклы взяли, большие куклы.

Фрунзита: И в то время не все боялись. Некоторые боялись общаться с теми людьми, кого это задело, но не все боялись. Были неплохие люди, они всё понимали. Когда уходить уже из квартиры надо было, пришел комендант или управдом что ли, опечатать. Он сначала пришёл и спросил: «Во сколько?» Мог ведь раньше времени выставить, а спросил: «Во сколько вы собираетесь уйти из квартиры, я приду опечатаю». Мама боялась чего бы то лишнего взять – можно, нельзя с конфискацией имущества? Мама говорит, управдом мужчина пожилой уже был. Всё собрала – чемоданчик, узелочек, мы с куклами стоим со своими, всё собрали. А управдом смотрит на кровать, на кровати сатиновое ватное одеяло. Он говорит: «Не к маме едешь. Возьми одеяло. В дороге пригодится, ребятёнка завернёшь». Мама говорит: «А можно?» – «Можно». Мама пошла завернула это одеяло. Приехали мы в Алма-Ата, мама нас оставила на перроне, вещи наши, а сама пошла в это самое НКВД узнать: «Я приехала, что дальше?» А там сказали: «Обратно в поезд, ехать сутки в Чимкент».

Майя: В Чимкенте не одна сотня была женщин, и все с детьми. Читают список: вот такая фамилия на эту машину, на ту машину, на другую машину, загрузили по несколько семей, отправляют.

Фрунзита: Машина открытая, даже брезентом не закрытая, зима, холодно. Когда нас по степи везли на машинах, как одеялом мама нас укутывала! Пурга началась, машина сбилась, дорогу замело, шофёр остановился, кругом ни кустика, ничего, метёт... Так всю ночь и стояли, кто чем закрылся, а нас в одеяло. Мама так вспоминала этого мужчину.

Майя: Привезли в район, остановили, куда-то ушли, пришли, опять поехали.

Фрунзита: Разгрузили, машина ушла, стоим. А я заболела в дороге, ещё в поезде заболела, мама сидит на чемоданчике, меня на руках держит, кругом казахи собрались, смотрят, подходит к нам мужчина казах, пожилой, в таком ватном чапане, у мамы забирает меня – айда, айда. По-русски они не понимают, мама – по-ихнему. Привёл он нас к себе.

Чего вспоминать, зачем нам это всё? Обида, обида до сих пор осталась. Считать одного Сталина виновным я не могу, у меня в голове не укладывается, а где же были остальные? Киров пользовался очень большим авторитетом, это говорила мне мама. Ну, неужели они настолько были глупы и ничего не могли сделать? Здесь идёт счёт уже на миллионы уничтоженных людей, и даже у них в правительстве у многих жёны уже сидели. Ну это просто смешно даже, уже смешно, что ничем не могли остановить этот террор. Больной человек мог руководить такой массой умных людей, интеллигентных образованных? Это просто непростительно.

Майя: Два брата отца учились в Ленинграде в военной академии. Он приехал к своим братьям. Поступил учиться в академию. Проучился там какое-то время, но была тогда электрификация страны, их, молодых, перевели учиться в институт Ульянова-Ленина, который он потом и окончил. А дочку назвал Фрунзита – присвоили академии имя Фрунзе, он и назвал свою дочку Фрунзита. Сразу после окончания института он поехал на строительство 8-й ГЭС. Закончилось строительство, там остался работать. Сначала инженером, потом начальником турбинного цеха. Стал вести монтаж 50-тысячной турбины.

Почему мама в Ленинграде оказалась. Во время гражданской войны маминого отца забрали, когда белые их окружили. Среди окружённых был комиссар, а комиссары носили кожаные курточки. Мамин отец взял одел на себя эту курточку. И его первого казнили. А оставшийся живым комиссар дал слово, что он найдет семью и будет ей помогать. Маме дали государственную пенсию, такую, что мама смогла учиться, а мамин двоюродный брат учился в академии. И мамин брат и два брата нашего отца учились вместе, жили в общежитии, все «академики». Так мама и познакомилась с отцом.

Когда отца забрали, то его старшего брата в Москве, в военном округе, тоже забрали. «За брата». А второй брат находился в части в Читинской области, Забайкальский военный округ. И его забрали. «За брата». Если нашему отцу предъявлено было обвинение, что в Ленэнерго собирались вроде как «враги народа», то братьев забрали как братьев «врага народа».

Мама в ссылке не работала, конечно, ей даже сразу начальник МВД, когда в ссылку приехали, сказал (мама гидроинженер): «Вам опасно работать на плотине, потому что мало ли что случится, вы жена врага народа, просто недопустимо, чтобы вы там работали». И вот приходилось, чтобы зарабатывать и нас кормить, – ходить белить, стирать. Не только маме, но и другим женщинам, там же все были грамотные. Доходило до того, что не выдерживали, когда ничего не могли добиться и уже не хватало сил. У одной женщины, когда везли на машинах, сын девятиклассник ударился спиной о кабину. Стало нарывать, его не разрешили повезти в район к врачу на операцию, и он умер. Его мать не выдержала, затопила печку, закрыла трубу, сама и дочка угорели.

В нашем районе очень много женщин было ленинградских. Они справки получали, ребилитацию, стали уезжать в Ленинград. И мама говорит: «Мы поедем в Ленинград». Потом мама хотела получить свидетельство о смерти отца. Нам прислали свидетельство, что он умер в местах заключения в 41-м году. Мама узнала, что нас могут поставить на очередь, мы можем получить жильё в Ленинграде. Мы вернулись в Ленинград в 1960-м. И остались. Мама говорит: «Там будет видно, а раз есть возможность получить в Ленинграде жильё, надо, значит, получать». Пока получали, остались опять безо всего. Потому что там всё продали и здесь очень долго ждали, не работали, все деньги прожили, что были. Уже такое было состояние, что хоть возвращаться обратно. Ну, потом всё-таки нам дали комнату, устроились. Опять-таки, пошли прописываться – большой скандал. «Как это так, не работают, получили, тунеядцы, вас надо выселить из города». Участкового позвали: «Вот, на ваш участок лезут, 6 месяцев живут не работают, а комнату получили, нет, нет, прописывать не будем». Тогда мама пошла к начальнику милиции, подала документы, он сказал: «Прописать». Уже возвращаться не было денег. Мы устроились на работу. И задержались. На 40 лет. Мы устроились на завод, и на заводе 27 лет отработали.

Помню, как я одна вернулась в Ленинград. Приехала на Московский вокзал в 5 утра, ещё транспорт не ходил. Вышла, такси взяла, адрес сказала. И когда меня везли по городу, проехали мимо Казанского собора дальше. Я сразу сообразила, что наш адрес проехали. Шофёр завернул на Желябова. Я говорю: «Вы меня не туда привезли». – «Я вас привёз, как вы мне сказали». Я ещё раз говорю: «Плеханова, адрес такой-то». Вернулись, он остановился у того самого дома, смотрю – парадная та же, потому что два окна выходили на улицу. В парадную зашла – вот этот запах! Моментально. Он на лестнице. Именно тот.

Фрунзита: Мы жили в Казахстане. Там настолько сухо, там настолько жарко, что этого запаха там, естественно, и не должно быть. А это плесени запах. Это просто-напросто запах плесени. В памяти отложено это. Когда-то давно, что-то знакомое.

Майя: Когда мама с 8-й ГЭС сюда приезжала за продуктами и нас с собой брала, мы ходили гулять по Невскому. Мы заходили в «Север», мама нам покупала пирожные, это мы хорошо помним. Ну а когда отца не стало в сентябре, в ноябрьские праздники 1937 года мы сидели на подоконнике, смотрели, как трамваи идут – уже разукрашенные флажками, лампочками. Мама нас взяла, мы катались на трамвае. Мы пошли на Неву – корабли. Мама нам шарики, флажки покупала – праздник.

А в Казахстане мы ходили с мамой в МВД на отметку. Два раза в месяц ходили, потом раз в месяц. Потом начальник МВД маме сказал: «Я вам скажу, если вы хотите остаться со своими детьми, то прекратите писать» – потому что мама очень много писала, чтобы перебраться в город и получить работу. Это, наверное, был 40-й год, может быть, 39-й... Он сказал: «Если вы хотите остаться со своими детьми, то прекратите писать». Мама очень тяжело заболела на нервной почве. Мне исполнилось 14 лет, и я пошла работать. Так что школы никакой. Если я пошла в 37-м году в 1-й класс и проходила 10 дней, то в 1944-м мне исполнилось 14 лет, я пошла работать.

Фрунзита: Что бы я хотела? Я считаю, что эти все материальные блага, надбавки, конечно, они очень многим нужны, все уже старые, все больные, искалеченные судьбы. Но самое главное, чтобы хотя бы в этот день, который уже узаконили...

Майя: 30 октября...

Фрунзита: Хоть мельком как-нибудь, но хоть бы вспомнили о том, что было, о тех людях, ведь были люди. Те республики помнят. Но вина-то в основном на России, а Россия вину свою не признаёт. Она свои жертвы не хочет почтить памятью.

Фрунзита: У отца был очень близкий друг. Мама говорила: «Они просто неразлей вода».

Майя: Наш отец работал начальником турбинного цеха, а он пониже должностью.

Фрунзита: И некоторые маме говорили, что не иначе как здесь замешан Иван. Мама с женой его очень дружила, жили вместе на 8-й ГЭС. Не известно это было, ничего не подтверждено. Мама нам очень много рассказывала о своих знакомых, об отце, о друзьях, всё рассказывала. И очень часто – «Ваня, Ваня. Лучший друг отца». Мы как-то подозревали, что что-то здесь есть. Когда мы приехали с мамой вдвоем в 58-м году, мы были в Ленэнерго, мама поинтересовалась Иван Иванычем, они говорят, что он вскоре перешел работать с 8-й ГЭС в Ленэнерго и работал в управлении. «Хотите, мы вам дадим его адрес?» Дали адрес, телефон. А погода чудесная, май месяц. Мама говорит: «Хочешь, мы съездим к Ване. Я говорю: просто посмотреть на него я бы хотела. Замешан он здесь ли, или нет. Раньше как говорили:  «Кто-то наговорил». С делом мы ещё не знакомились, ничего не знаем. Но подозревали, что что-то здесь он замешан. Вот мы с мамой поехали. На Петроградской стороне большой такой дом. Поднялись, позвонили. Ну, мы-то знаем, куда мы идём, а они-то в квартире не ожидают. Кто там в двери позвонил? Поэтому мы-то быстрее их узнаем, чем они нас. Позвонили, открывает мужчина. Такой грузный, лето а шарфом закутанный, кофта вязаная на нём. И как он посмотрел на маму, так что-то он в лице аж… Я на него пристально смотрю (а мне было 25 лет) и думаю: «Я на тебя просто посмотрю. Виновен ты, не виновен, я тебе ни слова, ничего не могу сказать». Он узнал маму.

Майя: Он моментально узнал.

Фрунзита: Он узнал. В дверь звонок – и вдруг... Прошло 20 лет. А он сразу: Заходите, заходите, заходите. Это Майя?» Мама говорит: «Нет, это Фрунзита». – «Заходите, заходите». И сразу крикнул жену, а она как зашла, говорит: «Катя, ой Катя!». Заплакала сразу его жена, зашли мы к ним, она пошла на кухню чего-то приготовить, а я всё смотрю. Мама села, а он на колени встал и к маме ползёт на коленях: «Катя, прости меня». А мама: «Ваня, ты что, не надо, встань». А он не встает, а я сижу, смотрю на это. Встала, подошла – балкон открытый. И хочу сказать: «Мама, пошли». Я уже подумала, что он действительно виноват, раз так себя ведёт. Тут зашла жена, к столу на кухню приглашает – я не хочу, я не хочу не то что за стол, я не хочу больше здесь находиться. Я маму дергаю: «Мама, пошли, пошли, хватит, всё». А он: «Я умоляю, Катя, я умоляю, не уходи, не уходи». Мама села, говорит: «Давайте не будем вспоминать прошлое. Просто посидим, и всё». Так мы у них побыли, чаю попили, но кусок – в горле кусок... Я посмотрю на него – вот он, Ваня, Ваня, Ваня, друг отца, и думаю: «Неужели ты в чём-то виноват? И ты остался, а его нет? Как ты мог жить эти все года?». Ну, в общем, мы ушли. И сказали, что ещё зайдем к ним, что нам надо в райсовет, на 8-й ГЭС справки взять насчёт жилья, чтобы на очередь поставили. Я шла, и мне было так... Я говорю: «Мама, мне настолько неприятно, что он себя так повёл». Она: «Ну ладно, не будем, не будем вспоминать, и всё». Уже когда не стало мамы, мы тогда только познакомились с делом отца. Ничего Ваня плохого не сказал. Его не брали, его вызывали для показаний. Вот ему вопросы следователь задаёт насчет отца: «Вы его лучший друг?». Он говорит: «Да, и я не верю вот в это во всё, я верю ему, он честный человек». И он ни одного слова не сказал об отце плохого. Что его заставило встать на колени? Он сказал: «Катя, прости, что я ничем тебе не помог». Ни в чём он не виноват, и никто не доносил. Я в деле прочитала такую чушь! Я даже не понимаю, как эти следователи, люди с образованием или без образования, могли вообще такое придумать: «Вы не будете отрицать, что вот такого-то числа вы были в помещении Ленэнерго на тайном совещании?» Отец говорит: «Такого-то числа я был в помещении Ленэнерго, это было партийное собрание руководства всех электростанций». А ему говорят: «Под прикрытием партийного собрания вы собирались на тайное совещание».

Майя: Так со всех станций и забрали. Не только с 8-й.

Фрунзита: Вот сейчас хронику смотрю тех времен – рабочие идут с лозунгами: «К расстрелу врагов народа!», «Долой врагов народа!» – 37-й, 38-й год. И до 37-го года брали людей, расстреливали людей, наш отец в это не вникал и не думал, что там творится.

Майя: Он был занят своей работой.

Фрунзита: А там по очереди, по одному их и поуничтожали. Мама говорит, знаете, жёны первооткрывателей, они все одинаковы: «Я настолько устала от этого, от этой ихней работы, я так рада была этому пуску турбины, что конец этому, будет нормальная жизнь – да здесь нормальной жизнью и не пахло. Они тут же начали проектировать уже турбину новую, в два раза сильнее. Уже они чертят, уже у них расчёты всякие».

Майя: На столе, мама говорит, места мало, так по полу ползают, что-то чертят.

Фрунзита: Когда мы были уже в Казахстане, мама вдруг в газете прочитала, что пустили турбину, которую они начали проектировать. Только не на этой станции уже, а под Москвой.

Майя: Мама очень рада была, что всё-таки пустили и, наверно, нашего отца труд не пропал.

 

Старший брат Александра Степановича – нач. отделения Автобронетанкового управления РККА интендант 1-го ранга Юлиан Степанович Стельмашко был арестован 10 марта 1938 г. Расстрелян в Москве 22 августа 1938 г. Помянут в Книге памяти «Расстрельные списки: Москва, 1937–1941: «Коммунарка», Бутово» (М., 2000). Будет помянут в 10-м томе «Ленинградского мартиролога».

Другой брат – нач. политотдела 57-й стрелковой дивизии дивкомиссар Степан Степанович Стельмашко был арестован 8 марта 1938 г. Особым совещанием при НКВД СССР 17 сентября 1939 г. осужден на 8 лет лагерей. 14 мая 1949 г. отправлен на поселение в Красноярский край. Из ссылки вернулся в Москву и жил с младшей дочерью.

Анатолий Разумов