Терский Петр Алексеевич
ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ ТЕРСКИЙ
Мой отец, Терский Пётр Алексеевич, репрессирован, когда ему было 52 года.
Слесарь-инструментальщик высшего разряда. За рационализаторские предложения получал премии. На семейном совете решали, что на них купить. В моих воспоминаниях отец большой, очень сильный. Мизинцем поднимал над головой 5-пудовую гирю. Добрый, очень любил нас с сестрой, никогда не наказывал. Его девиз: «Всё уметь, всё знать». По этим правилам воспитывал и нас. Любил друзей, и они любили его. Любил цветы и животных. Цветы выращивал сам и в дом всегда приносил бездомных котят. Не курил и никогда не ругался нецензурными словами. Очень любил стихи и артистически читал их на вечерах и дома. Всю жизнь занимался самообразованием, речь была грамотной, писал так же грамотно. Хорошо знал историю. В совершенстве знал достопримечательности Петербурга–Ленинграда и пригородов и всех музеев в них, куда возил нас с сестрой в свободное время.
Был внештатным экскурсоводом в Петропавловской крепости. Экскурсии проводил очень эмоционально. На его экскурсиях женщины рыдали. В 1917 г. был депутатом Государственной думы. В 1930 г. в числе двадцатипятитысячников участвовал в организации колхозов, где чуть был не убит. Пуля пробила папаху, не задев голову. Работал в Ленсовете в секции быта, контролировал работу детских учреждений. Любимый праздник отца 7 ноября. На демонстрациях всегда шёл с самым большим тяжёлым флагом впереди колонны. Был предан делу Революции и Советской власти. При моём рождении не разрешил меня крестить и назвал Революцией. Загсов в 1917 г. ещё не было, так я и жила 8 месяцев некрещёная и без метрического свидетельства с именем Революция. Спасибо бабушке, которая тайком от отца крестила меня и дала имя Лидия. Отец узнал, что меня крестили, только через 7 лет. Когда я пошла в школу, потребовали метрическое свидетельство, а у меня его нет, пришлось сказать отцу, что можно взять в церкви. Где его и получили, но не как свидетельство, а как справку, для представления в школу. С этой справкой я и паспорт получала.
Я очень любила своего отца, гордилась им. Отец был очень честным и искренним, не терпел лжи и обмана. Очень бережно относился к книгам, любил их. Никогда не разрешал нам читать за обедом, боялся, что мы запачкаем их.
В 1937–38 годах начались большие аресты. Каждую ночь увозили из дома по нескольку человек. Помню, отец сказал маме: «Нина, я чист, как стёклышко, но если меня арестуют, откажись от меня, чтобы не тронули детей и тебя».
13 февраля 1938 г. в 12 часов ночи позвонили в дверь, мы с сестрой ещё не спали. Я открыла, на пороге стояли 3 человека в военной форме, в каком звании, я не знаю, т. к. никогда не интересовалась военными и не разбиралась в званиях. У меня сжалось сердце, «за папой» – пронеслось в мыслях; я остолбенела, хотелось захлопнуть дверь, не пустить.
Старший из них произнёс: «Терский П. А. здесь проживает?». «Да» – ответила я, не в силах сдвинуться с места. Тогда он отодвинул меня, и все трое вошли в дверь. В это время в прихожую вышел папа. И все вошли в столовую, мы с сестрой тоже. «Нет, – сказал старший, – вас попрошу выйти». И мы с сестрой были вынуждены уйти в свою комнату. Меня бил озноб, дрожала каждая клеточка тела. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не испытывала такого состояния. Хотелось быть последние часы с отцом, видеть, что там и как происходит. Но мы слышали только приглушённые голоса и расслышать ничего не могли. И вдруг услышали крик: «Где портрет товарища Сталина?». Ответа отца я не расслышала, а может быть, он молчал. Опять крик: «Я вас спрашиваю, где портрет товарища Сталина?». Тут я не выдержала, вошла в столовую и увидела в руках у старшего плакат, из которого было вырезано изображение Сталина. «На этот вопрос могу ответить только я, отец ничего не знает», – я объяснила, что я выпускала стенную газету и портрет тов. Сталина мне нужен был для газеты. И что я не имела права нарисовать тов. Сталина сама, хотя и умела рисовать. Военный сменил гнев на милость и мановением руки приказал мне уйти. Потом перешли с обыском в нашу комнату с сестрой, куда не разрешили войти ни папе, ни маме. И тут началось опять представление: открыв ящик письменного стола, обнаружили письма на немецком языке, которыми мы обменивались с друзьями для практики, т. к. изучали немецкий язык в школе, а потом брали частные уроки немецкого языка и уроки игры на пианино. Отцу очень хотелось, чтобы мы были всесторонне образованы. Старший опять сорвался на крик: «Что, с кем, откуда?». Тут я страшно рассердилась за его глупые придирки и к плакату, и к письмам и сказала: «Письма же у вас в руках, прочтите и всё узнаете». Сейчас я уже не помню, взяли ли эти письма или оставили. Было не до писем, настолько была велика горечь расставания с отцом. Обыск длился всю ночь. В 6 часов утра отца увели. Я спросила, можно ли мне проводить отца до машины. В ответ было категоричное «нет». Мы все молча расцеловались с отцом, т. к. еле сдерживали слёзы, и только когда захлопнулась дверь за отцом, дали волю своим слезам.
Ни мама, ни мы с сестрой от отца не отказались. Мы верили в его невиновность. Я каждый месяц ходила в Большой дом, чтобы передать 30 рублей, больше никаких передач не разрешалось. В октябре месяце денег у меня не приняли, сказав: «Осуждён на 10 лет лагерей без права переписки». Фактически же 20 сентября 1938 г. отец был осуждён Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу. Но расстрелять его не успели. Он скончался от пыток на очередном ночном допросе, где его заставляли подписать то, в чём он не был виноват. А это длилось все 8 месяцев с февраля по сентябрь. Каждое утро его притаскивали в камеру в бессознательном состоянии и бросали на пол, где товарищи по камере приводили его в чувство. Только благодаря большой силе воли и мужества он мог так долго выносить пытки. Об этом я узнала 52 года спустя, когда встретилась с дочерью его друга, который был вместе с ним в одной камере и был осуждён на 5 лет с правом переписки и дочь имела с ним свидание, на котором он и рассказал, как погиб мой отец. В свидетельствах же о смерти отца, а их у меня два, в одном написано, что он умер в 1940 г. Причина смерти не указана, просто прочёркнуто длинной чертой. А в другом – умер 21 сентября 1938 г. Причина смерти – расстрел.
Не могу не рассказать о таком случае. Я не знаю, как его назвать: мистикой, оповещением о смерти или ещё как. В сентябре 1938 г., к сожалению, я не запомнила число, потому что расценила этот случай по-другому. Но теперь, зная дату смерти отца, я твёрдо уверена, что в этот день отца не стало. Для того чтобы передать 30 рублей, мы занимали очередь с вечера. Последняя перекличка была в 12 часов ночи, а следующая в 6 часов утра. В этот день я должна была идти в Большой дом с передачей. Проснулась от грохота. Упал папин портрет в раме, который висел напротив моей кровати, над кроватью сестры. Я вскочила, боясь, что проспала на перекличку и что отец подал мне знак. Посмотрела на часы, было 5 часов утра. Взяв с сестрой в руки портрет, посмотреть, что же случилось, мы убедились: верёвочка, на которой он висел, была цела, гвоздь в стене тоже.
31 октября 1938 г. меня, маму и сестру вызвали в милицию, отобрали паспорта и приказали в трёхдневный срок покинуть Ленинград. Мы тогда ещё не знали, что отца уже нет в живых. Мы верили, что он жив и что, может быть, разрешат переписку. Мама говорила: «Отец очень сильный и выносливый, он выдержит 10 лет лагерей, и мы обязательно увидимся». Мы в это твёрдо верили, и эта вера придавала нам сил и терпения.
И вот перед самым праздником мы едем в ссылку. На руках вместо паспортов справки к месту назначения в г. Киров (Вятка). Провожают друзья, те, кто ещё остались в Доме политкаторжан. А их осталось так мало. Из 145 квартир неопечатанными остались только 12. За несколько минут до отхода поезда на вокзал приезжает депутат – актриса Корчагина-Александровская. Радостная, улыбающаяся, у неё в руках разрешение об отмене высылки моей сестре Вере. Сестра в 1936 г., пройдя большой конкурс в двух театрах, в Большом им. Горького и в Малом им. Пушкина, поступила в оба, но осталась в Большом. И театр хлопотал за неё. Сестра была очень талантлива: и актриса, и художница, и писательница, но это всё потом. А в тот момент ей 19 лет, мама с сестрой через несколько минут уезжают, квартира опечатана, как жить? На размышление нет времени, ей страшно, и она отказывается остаться. И мы все едем в ссылку, где нас никто не ждёт.
Я не люблю вспоминать о ссылке, потому что это очень страшно. И это не страшный сон, а страшная действительность, это хождение по мукам в городах: Киров, Слободской, Котельнич, Калинин (Тверь) и Боровичи. Это всё места моей ссылки. Это еженедельная явка в НКВД на отметку. Это холод, голод, т. к. нет работы, а, значит, нет и денег. Нет жилья, правда, есть временное пристанище в Доме колхозника, в комнате на 7 человек, где кровати стоят почти вплотную одна к другой и больше ничего, кроме жирных вшей, от которых нет покоя ночью. А утро начиналось с хождения из дома в дом, улица за улицей в поисках жилья. А в ответ испуганные глаза и отрицательное качание головой. С нами боялись говорить, мы «враги народа». То же в поисках работы, какой угодно и где угодно. Но везде одинаковый ответ: «Нам таких не надо».
Коротко написать об этом трудно, а чтобы написать подробно, получится большая повесть. Самое главное, мы выстояли, преодолели все трудности. К сожалению, в живых осталась я одна. Сестра ушла из жизни в 42 года, в полном расцвете сил и таланта. Мама пережила сестру на 4 года, умерла в возрасте 74 лет.
Я в войну добровольно ушла в армию. Прошла Ленинградский и Калининский фронт. Имею удостоверение участницы войны.
Лидия Петровна Бойцова,
С.-Петербург
Пётр Алексеевич Терский расстрелян в ночь на 21 сентября 1938 г. Всего в эту ночь по приговору Выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян 61 человек. Дело Терского, судя по оформленному протоколу заседания, рассматривали 20 сентября с 9-15 до 9-30 председатель Военной коллегии В. В. Ульрих, а также бригвоенюристы Г. А. Алексеев и В. А. Колпаков.
Справку о Терском см. также в Биографическом справочнике членов общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев «Политическая каторга и ссылка» (М., 1934). – Ред.