Мильчик Исай Исаевич

ОБ ОТЦЕ И ЕГО ПОСЛЕДНЕЙ КНИГЕ

Последнюю свою книгу, адресованную детям и навеянную воспоминаниями своего детства, мой отец Исай Исаевич Мильчик (28.04.1879 – 20.09.1938) не успел закончить: в ночь на 3 февраля 1938-го за ним пришли люди из НКВД… Над этой книгой он увлечённо работал вместе со своим редактором Лидией Корнеевной Чуковской в знаменитом Ленинградском Детиздате, организованном С. Я. Маршаком. Там, на пятом этаже бывшего дома компании Зингер – нынешнего Дома книги, – Самуилу Яковлевичу удалось собрать удивительный коллектив единомышленников. Это опытные литераторы – Л. Пантелеев, Д. Хармс, Е. Шварц, Б. Житков, В. Каверин, М. Зощенко, и замечательные художники В. Лебедев, Е. Чарушин, В. Конашевич, Ю. Васнецов, а с ними впервые взявшиеся за перо «бывалые» люди – моряки, учёные, полярники, рабочие, чуткие к слову и способные интересно рассказывать о пережитом. Их усилиями за какие-то десять лет возникла новая детская литература. Но осенью 1937-го редакция была разгромлена: большинство её сотрудников или авторов были арестованы, а некоторые вскоре расстреляны* .

Тогда мы жили на железнодорожной станции Саблино под Ленинградом, где моя мать Зинаида Азарьевна Краминская была главным врачом больницы. Она смогла сохранить рукопись книги, благо обыск нас миновал: арестовали отца по месту прописки – в его комнате коммунальной квартиры на Кировском (ныне Каменноостровском) проспекте, дом 50. После реабилитации отца незаконченная книга, подготовленная к печати Александрой Иосифовной Любарской – сотрудницей той самой маршаковской редакции, под названием «Стёпкино детство» (первоначальное же было «Завтра – бунт!») в 1966 г. увидела свет в издательстве «Детская литература».

Сегодня после всего, что мы узнали о нашем сравнительно недавнем прошлом, стало ясно, в какую пропасть толкнули людей беспросветная нужда, гнёт, стремление к справедливости, глухота и слепота власти. Отец родился на окраине Российской империи – в Астрахани, где социальные контрасты были особенно кричащими, пережил голод и холерный бунт 1892 года. Наверное, это подтолкнуло его на путь борьбы против царизма. Правда, только его одного из большой многодетной семьи бывшего николаевского кантониста.

Когда он, как и некоторые его товарищи по революционной борьбе, понял, к какой новой бездне ведёт этот путь, было уже поздно: повернуть историю они не смогли или не сумели… А тогда, в первые годы прошлого века, он с юношеским азартом ушёл в революционную борьбу. Началась скитальческая жизнь. Чтобы не попасть в руки полиции, ему часто приходилось менять места работы: токарные мастерские в родном городе, нефтяные прииски в Баку, судоремонтный завод в Нижнем Новгороде, телефонная фабрика в Петрограде. И всё же избежать ссылки и тюрьмы не удалось: в 1900 г. сидел в Астрахани около трёх месяцев, в 1902–1903 гг. – полгода в Нижегородском централе, в 1905-м – год ссылки в Оренбург, в 1906-м арестован в Баку и два года просидел там в тюремном замке, а уж затем при большевиках: в 1919-м, когда начался красный террор, – четыре месяца в Петроградской тюрьме Чрезвычайки… Вот они и стали его «университетами». Через много лет на вопрос анкеты об образовании он запишет: «Образование низшее. Самоучка».

С 1900 по 1904-й отец – член РСДРП. Затем переходит в партию социалистов-революционеров. С начала 1917-го он активный член Петроградской городской думы от эсеров, но после их мятежа, несогласный с выбранной тактикой, в 18-м из партии выходит.

Накануне Октябрьского вооруженного восстания отец вместе с делегатами Думы пришёл в Петроградский Совет, чтобы предостеречь большевиков от выступления. В ответ Троцкий пригрозил распустить Думу. А когда начался переворот, вечером 25 октября он возглавил другую думскую группу, которая направилась на крейсер «Аврора» и в Зимний дворец «в целях предотвращения кровопролития», однако через толпу матросов им пробиться не удалось* . После этого отец участвует в создании Комитета общественной безопасности, задачей которого стала «охрана прав гражданина и человека» вне зависимости от классовой принадлежности: понимание пагубности пути, на который встали большевики, видимо, уже пришло. Не удивительно, что такая позиция противоречила их линии, потому и попытка сохранить общественное самоуправление в лице Петроградской Думы «как единственно законное», как «последний оплот революционного порядка» провалилась: уже 20 ноября Городская Дума была разогнана силой.

Желая осмыслить путь, пройденный страной, и вместе – собственную жизнь, отец начинает заниматься историей революционного движения. Стремится отбросить сомнения, принять и поддержать новую власть. В 1924-м вступает в ВКП(б). Сотрудничает с журналом «Красная летопись». Участвует в организации Общества политкаторжан, в котором руководит историко-революционной секцией. Пишет книгу «Рабочий февраль» (1931) о петроградских событиях февраля 1917-го, в которых он принимал активное участие, потом большую книгу «За николаевским шлагбаумом» (1933), также во многом основанную на воспоминаниях.

Но вдруг, когда отцу уже было за пятьдесят, он перестаёт писать статьи (могу лишь предположить подспудную причину такого решения: усиливавшийся цензурный гнёт не давал пробиться ни одному правдивому слову) и садится за книжку для детей – дело для него новое и непривычное. Весной 36-го отправляется в родные края, в Астрахань: «от знакомых с детства домишек, переулков и закоулков тонны грусти наваливаются на сердце», – пишет он в письме домой. Почему он, уже далеко не молодой человек, берётся за столь трудное и непривычное для него дело, почему отходит от всякой общественной работы, а после закрытия Общества политкаторжан (1936) почти перестаёт выезжать из Саблина?

Могу лишь догадываться: стало очевидным, что кругом происходит совсем не то, за что отдали свои жизни тысячи революционеров, за что были принесены миллионные жертвы, а провозглашённая диктатура пролетариата оборачивается тиранией. Опасения, так тревожно звучавшие в Городской Думе тогда, в октябре 17-го, теперь стали реальностью.

                                         …И брат от брата побежит,

                                          И сын от матери отпрянет, –

записывает отец в своей рабочей тетради строки Пушкина. Там же среди обрывков разговоров, метких выражений, характерных фамилий – заготовок для будущей повести, вдруг нахожу откровенное: «Работа над этой книгой – моё душевное убежище». В гнетущей атмосфере всеобщей лжи, верноподданнических восторгов или искренних заблуждений уход в детство – это уход в правду и одновременно попытка спрятаться «от великой муры». Наверное, тут и надо искать ответ...

Прошло более полувека до 3 мая 1990 года, когда в Большом доме – том самом, который в глазах миллионов ленинградцев старшего поколения стал воплощением произвола и ужасов сталинщины, я взял в руки «Следственное дело № 39911-38»: моя последняя встреча с отцом через толщу лет. Погружение в нечеловеческий мир перевёрнутых ценностей и понятий. Выйдя после многочасового сидения на залитый солнцем Литейный проспект, я не мог сразу сориентироваться: в какую сторону идти?

…Мелькают обычные для тех страшных лет обвинения: входил в состав ленинградского эсеровского центра (л. 41), руководитель диверсионно-вредительских групп на заводах имени Макса Гельца, «Русский дизель», «Светлана» и «Пластмасс» (л. 311), создавал в деревне штабы для руководства борьбой крестьян, недовольных коллективизацией (л. 32), лично готовил покушение на Жданова, исполнителями которого должны были быть И. А. Голубев-Орлов, П. И. Чистяков и А. П. Морозов. Они, вооружённые гранатами, должны были стоять вдоль Кировского проспекта и бросать их в проезжающий кортеж автомашин (л. 59–61) – видимо, почерпнуто следователем из книг о народовольцах. И среди всего этого бреда короткая, но всё перечёркивающая справка: «вещественных доказательств по делу нет» (л. 314). В качестве «изобличающих показаний» – разговоры с бывшим членом Общества политкаторжан П. Т. Ефимовым, экономистом Арктического института Н. А. Лифшицем, мастером завода «Русский дизель» А. И. Казаниковым – выдуманные ли следователем или действительно бывшие, но провидческие: «мы считали, что большевики, захватив власть в 17-м году, встали сразу же на путь репрессий ко всем другим политическим партиям… В 1930–32 годах резкой контрреволюционной критике мы подвергали политику в деревне… Мы считали, что коллективизация – это политика насилия над крестьянством, которая неизбежно приведёт страну к разорению и нищете» (л. 287–288); «своей политикой большевики довели страну до абсолютного голода и тем вызвали в населении недоверие к руководству ВКП(б)…» (л. 299).

Подобно многим старым революционерам, отец уже на третьем допросе говорит (или следователь подсказывает ему?), что «обсуждал политику ВКП(б) с антисоветских эсеровских позиций» (л. 19), что «по день ареста оставался убеждённым противником советской власти» (л. 20), что привлёк в террористическую группу Чистякова, Тартаковскую* , Морозова, Введенскую**  и Голубева-Орлова, был связан с членами эсеровского центра Быховским, Сухомлиным, Богомоловым (л. 311). Признаёт себя виновным (л. 314), оговаривает себя и других. О том, как следователи добивались таких признаний от своих жертв, в Деле, разумеется, нет ни слова.

Закрытое судебное заседание 20 сентября 1938 г. выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР – печально знаменитой тройки, состоявшей из В. В. Ульриха, председателя, и бригадных юристов Г. А. Алексеева и В. А. Колпакова, – без защитника, без прокурора длилось… 15 минут («начато в 8-30, закрыто в 8-45»): им предстояло за день проштамповать десятки расстрельных приговоров. Подсудимому было предоставлено последнее слово, но, как записано в протоколе, «он ничего сказать не пожелал» (л. 317 об.). Наверное, отец понимал свою обречённость и потому бессмысленно было говорить что бы то ни было. На том же листке уместился и приговор: «…к высшей мере наказания – расстрелу… Приговор окончательный и на основании постановления Президиума ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г. приводится немедленно в исполнение» (л. 319). Следом за ним – справка, подписанная младшим лейтенантом госбезопасности с фамилией великого русского просветителя – насмешка над историей! – Ломоносовой: «Приговор… в отношении Мильчика Исая Исаевича приведён в исполнение 20 сентября 1938 г.» (л. 309)*** .

О чём он думал в эти последние часы 20 сентября? Как объяснял себе случившееся с ним, с революцией и со всей страной? Этого уже никто никогда не узнает.

Где-то там, в доме на Литейном, вместе с отцом погибли и рукописи, конфискованные по ходу обыска (л. 4) и более в Деле не упоминавшиеся. Среди них, возможно, были и последние главы «Стёпкиного детства»…

И всё-таки основную часть этой недописанной книги маме удалось спрятать. А когда началась война и фашисты подходили к Саблину, она, главный врач больницы, превращённой в госпиталь, эвакуировав раненых, не успела к последней машине: вернулась за самой большой ценностью – за рукописью отца. Пришлось пешком добираться до Колпина. Затем – блокадный Ленинград, Дорога жизни в начале апреля 1942-го. Я хорошо помню падающие бомбы, покрытый водой лёд Ладожского озера, то и дело глохнущий мотор машины. Рукопись с нами. Выжили мы – спасена рукопись.

В её пожелтевших страницах, которые время от времени читала мне мама, да ещё в нескольких клеёнчатых тетрадях, исписанных размашистым почерком, продолжал жить для меня отец. Мало кто даже из близких знал о нашей семейной тайне. Но, может быть, именно эта рукопись ещё до окончания школы заставила меня усомниться в истинах и авторитетах, казавшихся тогда бесспорными.

В 1956-м мы получили справку о реабилитации отца: «…дело за отсутствием состава преступления прекращено» и около ста рублей за конфискованные советской властью костюм и часы. Ни извинения, ни даже формального сочувствия…

Повесть отца вышла через десять лет. К ней Л. К. Чуковская написала предисловие, но оно было снято из-за «одного абзаца и одной фразы из другого абзаца»: там говорилась о судьбе автора и рукописи, оборванной на полуслове. По этому поводу в своём письме к директору издательства Лидия Корнеевна писала: «…новым поколениям людей… необходима правда», о том, как И. И. Мильчик, «замечательный писатель и мой большой друг… в пору сталинских зверств был загублен, убит – вместе с миллионами других неповинных людей… История родной страны, правдиво рассказанная – лучшее орудие воспитания подрастающих поколений»*.

Такова длинная, начавшаяся ещё в позапрошлом столетии история жизни и смерти автора этой небольшой неоконченной повести, история, которая сама могла бы стать повестью о нашем трагическом времени.

Михаил Исаевич Мильчик,
С.-Петербург, 1990 – 2009 гг.

Исай Исаевич Мильчик расстрелян в ночь на 21 сентября 1938 г. Одновременно расстреляны его однодельцы Иван Дмитриевич Богомолов и Павел Иванович Чистяков. Всего в эту ночь по приговору Выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян 61 человек, в их ряду литераторы Бенедикт Лившиц, Сергей Дагаев, Юрий Юркун, Вильгельм Зоргенфрей, Валентин Стенич. Ещё один вынесенный приговор, в отношении А. А. Муштакова, привели в исполнение 23 сентября. Все помянуты в данном томе. Чтобы приговорить их к высшей мере наказания, Выездная сессия трудилась с 7-45 до 23-45, отводя, согласно протоколам, каждому делу по 10 – 15 минут. Расстреливали после окончания всех заседаний. В этот большой заседательный день расстрелы пришлись на ночь.

Елена Александровна Тартаковская, Петр Тимофеевич Ефимов и Александр Павлович Морозов расстреляны 18 июня 1938 г. согласно протоколу Особой тройкой УНКВД ЛО № 350. Помянуты в данном томе.

Раиса Константиновна Введенская и Наум Александрович Лившиц расстреляны 9 апреля 1938 г. согласно протоколу Особой тройкой УНКВД ЛО № 337. Помянуты в 9-м томе «Ленинградского мартиролога».

Иван Анисимович Орлов-Голубев расстрелян 11 августа 1937 г. согласно протоколу Особой тройкой УНКВД ЛО № 1. Помянут в 1-м томе «Ленинградского мартиролога».

Все они, вполне вероятно, погребены на Левашовском мемориальном кладбище. В 1993 г. в центре кладбища сын Богомолова Дмитрий Иванович установил памятник, у которого проходят ежегодные поминальные мероприятия.

Арестам и травле подвергались Лидия Чуковская, Михаил Зощенко, Александра Любарская. Даниил Хармс умер в заключении, но его имя, в отличие от ряда имён других умерших в Ленинградских тюрьмах, не помянуто в Книге памяти «Блокада, 1941–1944, Ленинград». Мы помянем его в 14-м томе «Ленинградского мартиролога». – Ред.