Кяхярь (Кяхяри) Иван Матвеевич
ИВАН МАТВЕЕВИЧ КЯХЯРИ
О деде я почти ничего не знаю. Причин на это две. Его расстреляли 16 мая 1938 г., а я родился 12 ноября 1942 г. Вторая причина более сложная. В те годы и в тот период истории России о таких родственниках и о событиях, связанных с ними, боялись вслух разговаривать. И вся семья была на положении прокажённых. Я испытал это на своей шкуре. И всё, что я знаю о деде, я подслушал из разговоров моей мамы с её сестрами и братом.
Однажды, в конце 1969 г., я услышал, как моя мама шепталась со своей сестрой Марией, у которой муж тоже был арестован в 1937 г. и бесследно исчез, о том, жив ли их отец и где же он находится. И тогда я решил, что я должен знать, чего плохого сделал мой дед, раз его посадили, тем более, что моя мама в своих разговорах его всегда хвалила как человека очень честного, доброго и трудолюбивого. Без ведома мамы я написал заявление в Петрозаводское КГБ с просьбой разыскать моего деда. И вот, прихожу я как-то с работы, а дома меня встречают перепуганные и заплаканные мама, сестра Хельми и тётя Мария. Оказалось, что почта принесла на моё имя повестку КГБ. Дома решили, что дошла очередь и до меня. А когда я рассказал о своём заявлении, то был большой скандал. Все испугались, что нас снова будут таскать на допросы, посадят в тюрьму или сошлют в Сибирь. К счастью, до Сибири и тюрьмы дело не дошло, но зато мы узнали, что деда давно нет в живых – он был расстрелян в 1938 г. и реабилитирован в 1958 г. Офицер КГБ на мою просьбу показать «дело» и дать мне его почитать отказал мне, сказав, что «дело» секретное. Но он посоветовал мне написать заявление в Ленинградский Большой дом и Трибунал Ленинградского военного округа, дал мне бумагу и перо, и я тут же, в его присутствии, написал эти заявления. Он пообещал, что перенаправит мои заявления внутренней почтой. Я побывал тогда в КГБ, наверное, раз 5–6. Результатом стали справки о реабилитации.
Итак, что мне известно о деде. Родился он в 1873 или 1880 г. в селе Агалатово Петербургской губернии. У них с женой Екатериной было 6 детей: Ева (1902 г. р.), Матвей, Иван, Мария (1908 г. р.), Анна (1917 г. р.), Семён (1913 г. р.). По национальности он был финн, как и мы все. По вероисповеданию лютеранин, по социальному положению крестьянин, и к тому же зажиточный. Занимались они выращиванием ржи, овса, картофеля, капусты. По словам мамы, у них было больше десяти коров, точного количества она не помнит, две лошади и десятки овец. Кур держали только для своих нужд. Сельхозпродукты они продавали на рынках Питера и по договорам поставляли в магазины.
Моя мама помнит своего отца и маму всегда работающими. Большое количество уже взрослых детей давало возможность в 20-е годы вести хозяйство и очень успешно. Но богатыми они не считались. По словам мамы, в Агалатове были семьи, у которых были десятки коров. Но работать приходилось от зари до зари. И ещё мама помнит своего папу как человека очень доброго. Он всегда одалживал своим соседям весной и продукты, и семена и никогда не получал долгов обратно. И на следующую весну всё повторялось. Вот это-то обстоятельство, что он даёт в долг и не требует возвращения долга обратно, больше всего и смущало меня в моей молодости. Как это так. Кулак, кровопийца и мироед и вдруг добрый. В сознании воспитанника советской школы это не укладывалось. Тогда героем был Павлик Морозов. Я и сейчас помню, как моя мама и тётя Мария качали головой и сокрушённо приговаривали, когда я читал в «Родной речи» рассказ о Павлике: «Чему наших детей учат».
Точной хронологии периода коллективизации в Агалатове я не знаю. Не помнит этого и моя мама. Но из тех разговоров, что я слышал, когда мы были в ссылке в Казахстане, я знаю, что ни мой дед, ни его жена и сыновья в колхоз идти не желали. А государство давило на единоличника налогами. То есть доводило крестьянина до разорения. И мой дед стал уговаривать сына Матвея, который в это время был уже женат, вступить в колхоз. Тот упирался как мог. Но дед сказал, что нужно выбирать между колхозом и Сибирью. Или – или. И уговорил или заставил, не знаю. В Агалатове было тогда 2 колхоза: бедняцкий «Красный труд». И второй, который за глаза называли кулацким, по-русски «Прокладывающий новый путь». И вот в этом кулацком колхозе дела шли очень хорошо. А в бедняцком как всегда: то весной посеют слишком поздно, то осенью урожай не успеют убрать. К тому конфискованные у кулаков лошади, отравленные контрреволюционной пропагандой, не желали запрягаться и ложились поперек оглоблей, а вечером после работы убегали к своим бывшим хозяевам. И бывшие кулацкие коровы снизили в бедняцком колхозе надои.
Местные власти, конечно, знали, в чём дело, и с помощью чекистов стали сажать кулаков-колхозников. 1 февраля 1933 г. ночью постучали в дом моего деда. Когда он открыл дверь, то в дверях стояли два милиционера и двое из местных активистов. Деда тут же арестовали. В доме вначале всё обыскали, а потом всё вынесли и погрузили на телеги. Абсолютно всё. Семью – мою бабушку и детей Сёмена, Ивана, Анну – выкинули на улицу.
Трое из детей – Ева, Мария и Матвей – были к этому времени сами семейными и жили отдельно Из имущества у них осталось только то, что они успели одеть на себя, когда их разбудили. Моя мама из той ночи запомнила такой эпизод. Во время обыска человек в форме высыпал из печи золу, а потом засунул руку в самоварную трубу и вынул её чёрной, потом постучал трубой об пол и высыпал оттуда остатки сажи. В финском языке есть такая пословица. Когда хотят сказать, что грабитель отобрал всё, то говорят: «Унёс даже сажу из печи». Фотографию, где дед с бабушкой, им отдала потом деда сестра, он в своё время подарил ей эту фотографию. Вконец разорённую семью приютил сын Матвей. Через несколько дней сыну Семёну удалось разыскать деда. Он был в Ленинграде на ул. Гороховой, 2. Если я правильно помню, камера, где содержали деда, была в полуподвальном помещении, он видел деда через зарешёченное окно и даже разговаривал с ним. Однажды, когда Семён пришёл на Гороховую, деда там уже не было. Прошло ещё некоторое время, моя мама уже не помнит, когда именно они получили от деда письмо из Сибири. В письме он сообщал, что он жив, здоров и работает на заводе, где изготавливают пчелиные ульи. Они получили от деда несколько писем, и все они были очень короткие, по содержанию одинаковыми. В одном письме он сообщил им, что его непосредственный начальник относится к нему очень хорошо и обращается к нему только по имени – отчеству. Однажды он прислал фотографию, где сфотографировался с друзьями по несчастью.
Вскоре после ареста моего деда в Агалатове было колхозное собрание. Во время собрания из толпы кто-то выкрикнул: «А за что арестовали Ивана Кяхяри?». Кто-то так же из толпы ответил: «А за то, что хорошо работал в колхозе».
В апреле 1935 г. власти, по-видимому, вспомнили, что часть семьи живёт в относительной свободе. И опять ночью постучали, но уже к Матвею. И опять всё повторилось. Арестовали Матвея и Семёна, Иван был арестован несколькими днями раньше. Бабушку, жену Матвея, Марию, сына Ивана, а также мою будущую маму Анну выкинули на улицу. Арестованных и связанных братьев под конвоем увезли. Имущество погрузили на подводы и тоже увезли. А женщинам объявили, что через 5 дней и за ними придут, что им разрешают взять с собой 30 кг груза. Куда и зачем их повезут, не сказали. И точно, через 5 дней их арестовали и под конвоем доставили на вокзал; там их уже ждал поезд, не плацкартный, конечно, а телячьи вагоны. Через некоторое время привели братьев Матвея и Семёна. Поезд весь состоял из товарных вагонов и все были битком набиты гражданами финской национальности. В каждом вагоне было несколько семей. Никаких перегородок. Туалетом служила дыра в полу. Куда везут и зачем, никакого понятия. Мама даже не помнит, сколько недель длилась эта поездка. Иногда по несколько дней стояли в тупиках. Во время этих стоянок из вагонов выносили умерших, в основном это были пожилые люди и маленькие. Кто их хоронил и где, этого никто не знает. На стоянках разрешалось ходить в туалет (сортир), но под конвоем, и при этом не разрешалось закрывать дверь. На одной из таких стоянок им объявили, что они прибыли к месту назначения. Им приказали выйти и построиться в колонну. Это была станция Сыр-Дарьинская, недалеко от Ташкента. Под конвоем колонну повели дальше и привели в хлопководческий колхоз «Пахта-Арал». Там для них был построен барак. Перегородками в бараке служили простыни. Каждая семья от соседей отгородилась простынями. От людей, тоже финнов, которые были доставлены несколькими днями раньше, они узнали, что первой партии власти организовали «тёплый» прием. Когда поезд прибыл на станцию, то их ждали местные жители, которые стояли в две шеренги. И когда арестованных провели через строй, то в них плевали и кидали комками глины. Партия, в которой были мои родственники, этой чести не была удостоена. Причин не знаю. Арестованные (спецпереселенцы) работали на хлопковых полях, под вооружённой охраной. В самом посёлке Пахта-Арал они передвигались свободно. Вскоре люди начали болеть. Из-за того, что не было чистой питьевой воды, воду для приготовления пищи брали из арыка, там же стирали, там же ишаки пили воду. Финны страдали сильными поносами. Поносы были такие сильные, что больные лежали на улице на земле около сортиров. Там же и умирали. В том числе обе мои бабушки и Матвея сын Иван.
Из Пахта-Арала моя мама Анна возобновила переписку с отцом. Его письма были очень короткими и очень похожими по содержанию. Ничего о том, что он ел, что пил, на чём спал, кто были соседи, – ни слова.
17 апреля 1936 г. моя мама Анна Кяхяри вышла замуж за такого же «врага-народа» Андрея Вайника (г. р. 1908). Родился он на юге от Питера в д. Паюла на Дудергофских высотах. Сейчас той деревни больше нет. Мой дед по отцу в то время тоже «сидел». Но это уже другая история. В Пахта-Арале у моих родителей родился сын Вильё. Который умер вскоре, кажется, в возрасте 2–3 месяцев. На сохранившихся Свидетельстве о браке и Свидетельстве о рождении стоят штампы НКВД.
Весной 1938 г. дед не ответил на очередное письмо своей дочери Анны; написали ещё и ещё, но ответа не было. Искать его и спрашивать у Советской власти, где он, боялись.
Моё детство и детство моей сестры Хельми прошло не в слушаньи сказок на ночь, а в том, что нас клали спать, а взрослые продолжали заниматься делами или, скажем, рукодельничали, а разговоры крутились об арестах и допросах. Мою маму, например, вызывали на допрос 9 раз.
В сентябре 1938 г. моих маму и папу отправили в телячьих вагонах в Восточно-Казахстанскую область, Предгорнинский район, село Глубокое. Это на берегу реки Иртыш, где я и родился. Через 13 дней после моего рождения мой папа был снова арестован и отправлен в трудовую армию в г. Челябинск. Мамины братья Матвей и Семён были отправлены в трудовую армию ещё из Пахта-Арала. Уже после войны мы узнали, что Матвей умер от голода в Челябинске, а Иван – в Ярославле. Семён вышел живым и умер в середине восьмидесятых в Петрозаводске.
Мой папа, Андрей Вайник, в начале 1946 г. вернулся из трудовой армии, и 18 мая 1947 г. у них с мамой родилась дочь Хельми. 30 августа 1947 г. мой папа пошёл в ночную смену на медеплавильный завод, где он работал электриком-слесарем, и погиб от поражения электрическим током, при смутных обстоятельствах. За его смерть никто не был наказан, и я догадываюсь, почему. В апреле 1948 г. моя мама Анна Вайник, я, Тойво Ванник, моя сестра Хельми Вайник, мамин брат Семён Кяхяри и мамина сестра Мария Перияйнен переехали в Петрозаводск. Между прочим, тётя Мария только в 1979 г. узнала, с моей помощью, что её муж Иван Перияйнен умер в 1947 г. в тюрьме от воспаления лёгких. У меня есть основания подозревать, что он умер от пули в затылок.
Мой дед Кяхяри Иван Матвеевич, по-русски говоря, был деревенский мужик, всю жизнь копался в земле и по воскресеньям исправно вёл свою семью в церковь в Лемпала (Лемболово). Начинал день молитвой, перед едой молился и заканчивал день молитвой.
Тойво Вайник,
г. Кемпеле, Финляндия
Иван Матвеевич Кяхяри (Кяхярь, Кяхер, Кяхери) помянут в данном томе. В анкете арестованного в 1933 г. Ивана Матвеевича в графе «состояние здоровья» отмечено: «глухой».
Иван Иванович Перияйнен расстрелян 21 октября 1938 г. Помянут в Книге памяти жертв политических репрессий Новгородской области и будет помянут в 11-м томе «Ленинградского мартиролога».
Братья Иван и Павел Тонти помянуты в Томской Книге памяти «Боль людская» и в 6-м томе «Ленинградского мартиролога». Их брат Пётр будет помянут в 12-м томе «Ленинградского мартиролога». – Ред.