ГУРЬЕВЫ
Я родилась в 1948 г., и моя фамилия была дедовская, Гурьева. Жили мы на Железнодорожной улице, дом 25-а, квартира 17, там же, откуда и забрали моего дедушку Гурьева Алексея Васильевича, зимой, ночью, в 1938 г.
Во время ареста в квартире кроме дедушки находились бабушка Мария Константиновна, тётя Мария Алексеевна, её муж Андрей, их двое детей шести и двух лет и моя мама 15-ти лет. НКВДшники делали обыск, пороли подушки, обыскивали кровати, а взять было нечего, бедность. Прятали глаза, знали, что творят.
Когда бабушка пришла узнавать о муже, ей сказали: «Не ходите сюда больше, вас не взяли, радуйтесь. Мы сами не знаем, что происходит». Мама говорила, что никто из родных не сомневался в том, что дед не виноват ни в чём. Никто от него не отказался, хотя партийных тётю и её мужа заставляли, а когда они не согласились отказаться от деда, их выгнали с должностей и из партии. Тётя пошла на завод, а её муж – грузчиком.
Из нашего двора тогда забрали всех глав семейств, вернулся, по-моему, только один. Но не тронули ни одного пьянчугу. Для семьи арест деда был тяжёлым горем, бабушка пошла работать на фабрику Ногина, моя мама тоже работать пошла сразу, куда смогла устроиться. Она говорила, что свою первую получку всю до копеечки отдала своей маме, потому что видела, как ей трудно. Тётин муж кормил всю семью, т. к. женщины получали гроши.
До ареста дедушка работал на вагоноремонтном заводе неподалёку от дома. Он был мастером-краснодеревщиком, и вся мебель в квартире была сделана его руками. На кухне у него был поставлен деревянный верстак, все инструменты были в строгом порядке, дети считали за честь, если им позволялось что-то сделать этими инструментами. Отопление в квартирах было печное, на кухне стояла плита. Эта плита спасала моих родных в блокаду.
У бабушки и дедушки было 6 детей. Два сына и четыре дочери. Все были средне-русые, стройные, светлоглазые, кудрявые, красивые, добрые, справедливые. Это уже мои воспоминания. Я помню своих тёток, как они меня любили и берегли, как мне было хорошо расти среди них и их детей. Никто меня никогда не обижал, а тётя Мария растила меня, пока мама работала для всех.
Дома наши, в двух дворах, были деревянные, двухэтажные и были построены моим дедом и такими же, как он, рабочими. Двор был обсажен деревьями, кустами, цветами, была сделана площадка для отдыха. Дедушка и сажал эти деревья. Они сохранились. Вечерами в те годы парни из домов собирались все со своими музыкальными инструментами и играли ансамблем. Мои дяди тоже играли, особенно дядя Сергей. Он вообще играл прекрасно. У него была гитара с двумя грифами, и он играл так, что заслушаешься.
А дедушка любил петь, знал арии из опер. Мама рассказывала, что он был очень начитанным, культурным, даже интеллигентным, серьёзным, жил работой и семьёй, с радостью занимался детьми, читал им, рассказывал, показывал, как он столярничает. Он очень любил жизнь, как и моя мама. Он рассказывал о природе, птицах. Очень любил наряжать ёлку, всегда делал это сам.
Бабушка прекрасно готовила на праздники, передала это умение тёте, она готовила у нас в семье. И до сих пор на праздничном столе блюда, которые любила готовить бабушка. Она умерла в поезде во время эвакуации, и где похоронена, мы не знаем. Бабушка была измучена тяжёлым бытом, бедностью, а у дедушки в душе сохранились оптимизм, поэтика, чувство прекрасного. Он был крестьянский сын, рабочий человек, но не был быдлом, потому что был умён, развит, честен.
Таких, как дедушка, было много. И всех их забрали. А война забрала их сыновей. Старший сын деда Алексей был танкистом и пропал без вести в начале войны. Его жена настолько любила его, что никак не могла смириться, искала его всю жизнь, она приходила к нам, у неё было двое детей – сын и дочь, говорили, все в Алексея. А на сына Сергея была бронь от Пролетарского завода, он с детства бредил паровозами и работал потом на паровозоремонтном заводе тоже мастером. Все дети, особенно старшие, были достаточно образованы и умны в своих специальностях: мастера на заводах, медсестра, работник суда, главный бухгалтер, элитный рабочий специалист на «Светлане». У моей мамы вся трудовая книжка в благодарностях именно за безупречный труд, дисциплину, а ехать до работы ей было почти 2 часа в один конец. И ни одного опоздания, были и ночные смены, и вечерние, возвращалась ночью, темно, нигде ни души, грязь жуткая на дорогах, но она ничего не боялась.
Мама горячо любила своих маму и папу и очень страдала от мысли, что пришлось отцу перенести в застенках проклятого НКВД. И я люто ненавижу злодеев всех категорий. Злодеям надо воздавать при жизни, не уповая на божий суд. Злодеи всех времён и народов, будьте прокляты за ваши злодеяния! Люди! Ну почему вы злодеи?!
Не все могут вертеть ручку мясорубки, лишь бы не попасть в неё. Мой дедушка был таков. Он очень не любил Сталина, возмущался, а не считал «отцом родным», но не болтал об этом кому попало. Говорили, на него был донос в НКВД. А потом у него, наверняка, выколачивали злодейскими методами имена сообщников.
У дедушки остались потомки. Среди них – две золотые медалистки, доктор наук и просто хорошие люди, ценные работники. В блокаду были утеряны все фотографии, и я никогда не видела дедушку, видела только свидетельство о реабилитации, облитое слезами моих родных. Оно нам было не нужно, как и ему.
Валерия Павловна Никиткина,
С.-Петербург
Мастер сборно-пассажирского цеха Октябрьского вагоноремонтного завода Алексей Васильевич Гурьев расстрелян согласно протоколу Особой тройки УНКВД ЛО № 349. В предписании на расстрел значится 74-м из 92 приговорённых к высшей мере наказания. Все считаются расстрелянными 18 июня 1938 г. и помянуты в 10-м томе «Ленинградского мартиролога». Возможное место погребения – Левашовское мемориальное кладбище.
Однако трое из приговорённых – Георгий Степанович Береславский, Андрей Нестерович Бутенко, Кузьма Митрофанович Кодак – на самом деле расстреляны согласно служебным запискам от 5 июля 1938 г. после проверки расхождений в установочных данных.
Красноармеец Алексей Алексеевич Гурьев погиб в Германии 6 марта 1945 г. и помянут в 11-м томе Книги памяти «Ленинград, 1941–1945». – Ред.