Берхдольт Герман Яковлевич

---

ГЕРМАН ЯКОВЛЕВИЧ БЕРХДОЛЬТ

Отец

Мой отец, Берхдольт Герман Яковлевич, родился в немецкой колонии под Тифлисом. Моя мать, Спивак Надежда Ефимовна, вспоминала, как они познакомились. После окончания медицинского института маму оставили в аспирантуре. Но возникла необходимость послать кого-то работать в Аягуз, маленький железнодорожный узел в Казахстане. Все под разными предлогами отказывались. Мама не побоялась, поехала и отработала там три года. Пришлось нелегко, медсёстры-казашки даже не понимали по-русски. И были такие анекдотичные случаи, когда она выписывала желудочные капли, а казах привязывал пузырёк с лекарством к животу и уверял, что помогло. Мама получала немного и на обед брала в столовой на один рубль только первое или только второе, чтобы сэкономить и послать немного денег в Ленинград уже немолодым родителям. Там в Казахстане работал и мой папа, и они познакомились. Потом мама вернулась в Ленинград, а папа долго и упорно писал к ней, добиваясь взаимности.

Когда они зарегистрировали брак в Тифлисе (сохранилось свидетельство о браке), отец привёз её в родное село Асуреты и мама познакомилась с семьёй отца. Мама часто вспоминала это время, ведь это был, наверное, их медовый месяц. Говорила, что село было чистенькое, с добротными домами, и выгодно выделялось среди окрестных сёл. Вспоминала, как много работали бабушка Вильгельмина и дедушка Якоб. А государство ввело такие налоги, что приходилось ещё прикупать масло, яйца, чтобы сдать государству, сколько требовали. Но в закромах ещё были припасы, и мама их усиленно опустошала, налегая на грецкие орехи, фрукты. Осталось несколько выцветших фотографий всей семьи этого времени. Это был единственный совместный отдых моих родителей, им так мало было отпущено.

Отец появился в семье мамы в 1937 г. Мамины родители – мои бабушка и дедушка, мама и её брат Петя жили в 4-комнатной квартире на Петроградской, где и я родилась и прожила 25 лет, только после войны квартира стала коммунальной.

Близкая подруга мамы была начальником отдела антенн в НИИ связи (ЦНИИ им. Крылова) и устроила отца работать в свой институт. Мама называла подругу Милушей, а та в свою очередь называла маму Надюшей. Они дружили с музыкальной школы, в которой вместе учились. Милуша говорила, что отец был очень способным инженером.

Отец занимался фотографией, увлекался радиолюбительством. Мечтал собрать телевизор. В ящиках старинного стола, за которым я делала уроки, было множество электронных ламп и других радиодеталей, сохранились увеличители для фотографий. Со всем этим мы расстались только в 1965 г., когда обменялись и переехали с мамой в отдельную однокомнатную квартиру.

Ещё помню со слов мамы, что папа очень любил слушать, как она играет на рояле. Она была очень музыкальной, и даже рояль был подарком за её блестящее выступление на концерте в музыкальной школе. Потом в блокаду мы выменяли его на хлеб, как и всё, что можно было продать.

В квартире на Петроградской мама с отцом прожили недолго, их семейная жизнь продолжалась не больше полугода. Раздался стук в дверь, вошли двое симпатичных молодых людей в штатском и сказали маме, что отец должен уехать с ними для выяснения каких-то обстоятельств. Растерявшись, мама спросила: «Когда он вернётся, брать ли вещи?». «Что вы, что вы – завтра ваш муж уже будет дома». Этот день – 27 февраля 1938 г., так написано в справке из архива КГБ. Мама узнала приговор: «10 лет без права переписки». Тогда все понимали это буквально, ещё не зная страшной правды, и мама стала бегать по тюрьмам в надежде увидеть мужа, что-то передать. Но больше не было ничего. Два раза у мамы были сильные кровотечения, врачи опасались плохого, тем более что передо мной у мамы уже был один выкидыш, это был мальчик.

Но Господь сохранил меня, и я появилась на свет 15 ноября 1938 г. после тяжёлых родов. Мама много раз с гордостью говорила, что я родилась крупная – 52 см и более 3 кг. Потом я превратилась в маленькую девочку, стояла в своём классе по росту почти в самом конце, ну а потом в маленькую женщину, очень похожую на маму. Правда, она говорила, что глаза и ещё что-то у меня от бабушки Вильгельмины, которая тоже была черноглазая и маленькая, особенно рядом с дедом Якобом. Про него мама говорила: «Это был настоящий немец, высокий, большой, светловолосый с голубыми глазами». Я родилась очень нервной, боялась громких звуков и начинала плакать при виде любого мужчины, даже родного дяди Пети. Мама очень волновалась за моё здоровье и посвятила всю свою жизнь, всю себя заботам о своём бесценном сокровище. Мамин хороший знакомый предложил записать меня при рождении на его русскую фамилию и национальность, чтобы облегчить мне жизнь в будущем. Мама колебалась, но, в конце концов, в графе отец был записан мой настоящий папа, за что я маме очень благодарна.

Блокада

Потом мама никогда не ходила в отпуск, она работала на трёх работах – кроме основной в больнице, преподавала в медицинском училище, консультировала в диспансере, а за отпуск брала компенсацию, чтобы я ни в чём не нуждалась. Мама работала в больнице Урицкого на Фонтанке, куда вернулась в конце войны, и где проработала больше 30 лет. К ней очень хорошо относились, сочувствовали и закрывали глаза на то, что она жена «врага народа».

Нас не тронули, а потом началась война. Маму взяли сразу в армию, хотя с маленьким ребёнком это было незаконно. Но мама, учитывая шаткость своего положения, не могла возражать. Большинство знакомых эвакуировались из Ленинграда, уехала и жена дяди Пети с дочкой.

Мы остались втроём в нашей квартире на Петроградской: два беспомощных старика и ребёнок. Мама работала в госпитале на передовой за Нарвской заставой, откуда раненых привозили прямо с фронта. Помню маму в пилотке, гимнастёрке со шпалами и сапогах, зимой ещё была шинель. И в таком виде в 40-градусный мороз и стужу, когда можно было отлучиться, шла она с противоположной стороны города, уж не знаю, сколько километров, домой на Петроградскую. Шла, чтобы убедиться, что мы живы, и отдать нам весь свой фронтовой паёк. У неё самой от голода опухли ноги, с трудом надевала сапоги. В городе начался голод, умирали тысячами. Трупы тащили зимой на саночках, я сама видела труп ребёнка, обглоданный крысами. В нашей семье не было ни запасов продуктов, ни возможности их достать, кроме маминого пайка, который, как и всем, постепенно урезали. Бабушка варила кисель из клея, которым дедушка пользовался при починке обуви. Мы жили в одной комнате нашей опустевшей квартиры, где стояла буржуйка. Её топили книгами и мебелью. Город бомбили, особенно госпитали, которые располагались часто в школах. Почему мы остались в живых? Сказать трудно. Во-первых – мамин паёк, он был больше, чем у гражданских. Ну, а во-вторых? Мама вспоминала такие случаи. Когда начали бомбить их госпиталь на передовой, врачи и санитарки стали выносить раненых, мама несла носилки вдвоём с санитаркой. И вдруг прямо рядом с ними разорвался снаряд, посыпались осколки – раненый на носилках был убит, а маму осколки не задели. В другой раз, когда стало понятно, что госпиталь засекли и бомбят прицельно, пришёл приказ срочно эвакуировать всех раненых в госпиталь в черте города, подальше от фронта. Врачи и сёстры погрузили раненых на грузовики, а сами остались. В приказе ничего не говорилось, сопровождать ли им раненых или остаться. Нарушение приказа на фронте грозило расстрелом, и, несмотря на страх, они ждали дальнейших распоряжений, когда о них вспомнят. Сидели (в госпиталях почти весь персонал были женщины), тесно прижавшись друг к другу, ожидая, что вот-вот начнётся бомбёжка. Но всю ночь было тихо, а днём узнали, что как только раненых разместили на новом месте – на госпиталь точно были сброшены бомбы, и никого не осталось в живых. Хорошая разведка немцев (или сам Господь) спасла жизнь маме и, значит, нам. Без неё мы могли прожить лишь считанные часы.

Напротив нашего дома через дорогу как раз была школа и в ней госпиталь. Хорошо помню, как мы втроём сидели за столом в центре комнаты и ужинали тем самым киселём из клея. Вдруг пол качнулся, стол наклонился, а на его середину упал большой кусок потолка. К счастью, этим и обошлось. Наша квартира и наша сторона дома мало пострадали, осколки бомбы попали на противоположную сторону. А от госпиталя не осталось ничего. Прямое попадание. Мама узнала о бомбёжке на нашей улице Мира по радио, отпросилась и побежала через весь город, ноги подкашивались от страха за нас. Уже издали увидела, что весь квартал и наш дом оцеплены, никого не пропускали. Но маму невозможно было остановить, она кричала «там мой ребёнок!» и прорвалась через оцепление. Раздался стук в дверь, бабушка пошла отпирать. У нас дверь была на большом засове, и после войны мы его тоже закладывали на ночь. Я выскочила в коридор. Мама стояла в дверях бледная, как полотно, в шинели, в пилотке. Она упала на руки бабушке, и по лицу текли и текли слёзы. В конце 1942 г. я стала умирать от голода, началась дистрофия, у меня стала выпадать толстая кишка. Последнее знаю точно, потому что это последствие блокады не оставляло меня до конца школы. Мама сделала всё возможное и невозможное и чудом демобилизовалась. Сохранился её военный билет. У неё было звание капитана медицинской службы, и она была заведующей отделением в госпитале. Но Ленинград был окружён, и выехать не было возможности. Только в декабре 1942 г., когда установился лёд, мы вчетвером эвакуировались по Ладоге, где начала работать Дорога жизни. Помочь маме с отъездом было некому. Дядя Петя (Пётр Ефимович Спивак) был физиком, и Курчатов взял его к себе в группу. Эта группа физиков-атомщиков работала над созданием атомной бомбы, и они работали в полной секретности. Даже его жена не знала, где он и, не получая денег, бедствовала где-то на Урале. Мама знала, что в Казани остались физики с известным учёным А. И. Иоффе, у которого Петя работал в Физико-техническом институте после окончания Политехнического. Мама добилась направления в Казань. По льду Ладоги люди ехали на довоенных небольших грузовиках-полуторках, ехавших строго друг за другом, объезжая полыньи, оставленные бомбёжками. Доезжали далеко не все машины, переправа была пристреляна, и её бомбили и днём, и ночью. Машины с людьми шли ночью, обратно они везли в Ленинград продукты. Был сильный холод, закутанные люди сидели в кузове молча. Мы видели, как взрывались снаряды и бомбы, какие-то машины уходили под лёд и под воду. Мама крепко прижимала меня к себе. Мы доехали до берега, а затем сели в эшелон, идущий на восток. Дедушка от голода был так слаб, что не мог ходить, поэтому он ехал с ранеными и больными в санитарном вагоне. В пути эшелон бомбили, часть вагонов была разбита, поезд расформировали по частям, нам надо было срочно пересаживаться в другой поезд.

Мама успела вытащить только меня и бабушку. Санитарный вагон был далеко от нашего вагона, впереди состава. И поезд с дедушкой и нашими вещами поехал на Дальний Восток. Часть вещей нам успели выбросить на ходу. Это помогло выжить на первых порах. Было что менять. Дедушка умер далеко от нас от голода и холода, обменяв пальто, в котором он ехал, на хлеб. Мама через физиков передала о случившемся Пете, но он из-за характера своей работы и условий того времени не смог приехать сразу. А когда разыскал дедушку, он почти перед самым приездом умер.

Эвакуированные

Мы, уже втроём, добрались до Казани, где нас приютил академик Иоффе, добрейшей души человек. Все физики, их жёны собрались посмотреть на блокадников, стали угощать – у кого что было. А мне как блокадному ребёнку, сразу приготовили гоголь-моголь. Это яйца, взбитые с сахаром. И яйца, и сахар в то время были невиданным лакомством. Но я не привыкла к сладкому, а это угощение было приторно-сладким. К великому изумлению физиков, я тут же выплюнула весь их гоголь-моголь. Всегда с отвращением вспоминала это угощение, а после эвакуации ещё долго не могла есть сахар. В Райздраве Казани мама получила направление на работу в отдалённую чувашскую деревню. Я помню её название – Большие Шеменичи Тетюшского района, даже нашла на карте. Почти два года жили мы в Шеменичах. Мама была и врачом, и фельдшером, и на все руки. Она обслуживала все окрестные деревни, часто даже ночью подъезжала подвода с запряжённой лошадью и увозила её к больному в какой-нибудь дальней деревне. Здесь в глубоком тылу не падали бомбы, но голод свирепствовал. Несмотря на то, что у всех были подсобные хозяйства, люди голодали. Помню, как почти сразу после нашего приезда на телеге везли мёртвых мальчишек. Они вырывали из-под снега колосья и ели зерна, а в них была спорынья. Такой яд убивал сразу, и когда вызывали маму, она уже не могла помочь. Я была с мамой. Дело в том, что в деревне никто практически не говорил по-русски, а маме надо было знать, что произошло с больным, на что он жалуется, и переводчиком у мамы и бабушки была я. Я играла со своими сверстниками и общалась с ними без всяких проблем. Мама сутками пропадала на работе, стараясь помочь всем, за что её любили и здесь. На хозяйстве была бабушка. Она была сугубо городским жителем, никогда и не видевшей, наверное, деревни. Она была из очень бедной еврейской семьи с тремя красавицами дочками, совершенно непохожими друг на друга и очень способными. Одна из её сестер Тиля, белокурая, голубоглазая, очень хотела учиться, стать химиком, но тогда в России не брали женщин в высшие учебные заведения. Она уехала учиться в Германию, голодая заболела туберкулёзом, но получила диплом химика. Бабушка была с высокой прической из вьющихся тёмно-каштановых волос, с карими глазами. Окончила с золотой медалью гимназию, в совершенстве знала немецкий и французский. Она не училась дальше после гимназии, ездила во Францию в качестве компаньонки девушки из состоятельной семьи, а когда вышла замуж за дедушку, талантливого инженера, была с ним в Германии и Швейцарии. У бабушки было трое детей, и она не работала, но прекрасно готовила, шила. И вот на седьмом десятке лет в деревне – засадила огород, доила козу Машку, ловко орудовала ухватом в русской печи. Какой у неё получался вкусный хлеб! А на сладкое она парила в печке тыкву. Помню топлёное молоко из печи с коричневой корочкой и масло, очень белое, которое бабушка тоже сбивала сама. Самым тяжёлым было первое время, когда ещё было далеко до первого урожая. Бабушка очень хорошо шила и стала обшивать за продукты. Первым делом с заработанного мамой и на последние вещи купили козу, чтобы отпаивать меня молоком. Коза была очень умной. Когда в первый день мы её погнали в стадо, все переживали, что она может уйти к прежним хозяевам. Я хорошо помню, как с бабушкой вышли к открытой калитке встречать стадо, на дороге пыль, где же, где наша Машка? Мы ещё не привыкли к ней и не различали среди других. И вдруг от стада отделилась одна из белых коз и уверенно прошла в калитку. Бабушка на радостях стала её целовать. Машка давала совсем немножко молока, только для меня, но мама считала, что Машкино молоко спасло меня. Постепенно хозяйство налаживалось. В огороде, кроме картошки, морковки, помню, как цвела тыква, завивалась капуста. Завели и скот, ведь купить продукты было невозможно.

Купили баранчика. Он был маленький, беленький, и его звали по-татарски Асханчик. Мама с бабушкой, чтобы осенью было мясо, решили купить и откормить поросёнка. Но если Машку и Асханчика приобрели в соседних деревнях, и у них имена уже были, то тут надо было ехать на базар в райцентр, сначала что-то продать и на вырученное купить поросёнка. Райцентр был далеко, за 20 км от нашей деревни. Мама беспокоилась, что не успеет обернуться за день. Туда её подбросили на лошади, кто-то из её пациентов, тоже ехавших на базар. Она успешно справилась с непростой для неё коммерческой операцией, продала картошку и купила поросёнка. Но впереди оказалось самое сложное – попутной подводы не было, и ей предстояло пройти ещё более 20 км пешком по дороге, проходившей через лес, когда стало вечереть. Поросёнка мама засунула за пазуху, чтобы он не мёрз, но то ли потому, что он был очень маленький и хотел к маме, то ли не согласен был с уготованной ему судьбой, но отчаянно и непрерывно визжал. Мама прошла только половину пути, а его вопли были услышаны стаей голодных волков. Тогда в годы войны волков везде стало очень много, помню, в конце сороковых – на даче под Ленинградом – и то они подходили к самым домам и выли. А уж в такой глуши. Мама увидела их тени за деревьями и услышала вой. Она ускорила шаг, а потом побежала. Но волки твёрдо решили отведать поросёнка, а заодно, наверное, и маму. Они выскочили на дорогу всей стаей. Мама понимала, что ей одной не отбиться от стаи, знала, что мы с бабушкой ждём ее и не ложимся, что без неё нам одним не выжить. Но этот поросёнок достался нам так нелегко, столько о нём мечтали длинными вечерами, что она никак не решалась бросить его волкам, а самой спасаться. Волки бежали уже вплотную за ней и окружали всё более тесным кольцом, а она только сильнее прижимала к себе орущего поросёнка и бежала всё быстрее. И, наконец-то, когда они уже стали кидаться на неё, показались редкие огоньки деревни, было уже поздно, многие спали. Волки не решились сразу войти в деревню, замешкались. Мы с бабушкой, действительно, не ложились, волновались за маму, в окнах горел огонёк. Бабушка поставила на подоконник плошку с фитилём. Наша изба в деревне была крайней. Из последних сил мама бежала на этот огонёк, влетела в избу, тяжело дыша, стала подпирать двери. Поросенок продолжал заливаться, а волки кружили вокруг избы. Так, благодаря маминой стойкости и мужеству, появился ещё один член нашей семьи, Митька. Мы постепенно привязались к нему и полюбили, но он доставил нам ещё немало неприятностей. Несмотря на всю нашу заботу, он два раза сбегал из дома. Один раз, помню, ещё совсем маленький, вольнолюбивый Митька разбил оконное стекло и пустился наутёк. Маму любили, и безо всяких просьб искали и ловили Митьку всей деревней, и, в конце концов, торжественно водворили его на место. С едой было не густо, особенно с хлебом. Бабушка, когда пекла хлеб, добавляла картофельную шелуху, и кормили мы Митьку баландой из лебеды. Я сама собирала лебеду своему любимцу. И сейчас стоит перед глазами грубо стёсанное деревянное корыто с изрубленной подогретой лебедой, туда же сливались и все помои, а Митька, засунув туда свою мордочку и виляя голым хвостиком, удовлетворённо похрюкивал. С аппетитом у него было всё в порядке, и за лето Митька превратился в здоровенного хряка, но осенью мы не радовались, а загрустили. Ни мама, ни бабушка, ни тем более я не хотели с ним расставаться, да ещё так. А что делать? За кусок мяса наняли специалистов. С тех пор и я знаю, что в этом деле сначала надо перерезать горло и выпустить кровь. Жалко было, но до этого мяса мы вообще не ели и нам его хватило надолго. Коза Машка в положенное время принесла козлят. Она никак не могла разродиться, ужасно кричала, а ветеринаров не было. Пригласили какую-то деревенскую бабку для помощи. Думали уже, что ей не жить, но помню, что появилось несколько мокрых, дрожащих козлят. Мы их у себя не оставили, на что-то выгодно выменяли. Мама много раз попадала в самые критические ситуации, и её жизнь висела на волоске не только под обстрелами на передовой в голодном Ленинграде. Её спасали необыкновенное мужество, воля к жизни, чтобы защитить своих близких, и много, много раз – судьба. Зимы в Чувашии тоже были суровые, с морозами, метелями. Кончалась страда, и люди сидели по избам у тёплых русских печек. Но люди болели и зимой, и мамина работа не кончалась никогда. Однажды зимой её вызвали в какую-то деревню к больному, погода ухудшалась, начался снег, и маму уговаривали остаться заночевать, чтобы утром отвезти домой. Беспокоясь, что бабушка станет волноваться, она решила, что успеет добраться одна. Пошла по дороге лесом. Уже было пройдено более половины пути, как поднялась сильная метель, дорогу стало заносить, в сплошном снегопаде было плохо видно, и мама сбилась с дороги. Одна в лесу она не могла выйти на дорогу, кружила и кружила, сколько хватало сил, а потом села под деревом и стала замерзать. Вспоминала о бабушке, обо мне, пыталась бороться со сном, зная, что это конец. Наконец, все мысли, тревоги куда-то отошли, наступил полный покой и приятное состояние забытья. Вдруг ей почудился звон колокольчика, она решила, что это галлюцинации. Но на эту дорогу занесла нелёгкая лесника. Он был на подводе, лошадь учуяла человека, заржала, и лесник нашёл маму. Он посадил её в подводу, завернул в овчинный полушубок, отогрел и привёз домой.

Конец войны. Москва

Мы стали привыкать к непривычной для нас деревенской жизни, я вовсю чесала по-чувашски, бегала с ребятнёй на речку, знала все съедобные травы и была вполне счастлива.

В 1944 г. всем стало очевидно, что война идёт к концу. Вернулись физики и с ними дядя Петя, но уже в Москву, где был создан известный курчатовский институт. В Москве Петя прожил до конца своей жизни, стал академиком. В каждый свой приезд в Ленинград, как правило, это были командировки, говорил, что мечтает вернуться в город своей юности, и очень по нему тосковал. Он умер в 1992 г. и похоронен в Донском монастыре, я ездила на его похороны. Думаю, это Петя сообщил маме в конце войны, что с большим трудом, по специальным пропускам, но кое-кто стал возвращаться в Ленинград. Мама стала рваться домой. Но не тут-то было. Её не отпускали, не было замены – найти врача в эту глухомань было проблемой. Мама умела добиваться. Она вспомнила, что в институте училась в одной группе с Колей Виноградовым, а тот стал заместителем министра здравоохранения. Недолго думая, она написала письмо в Москву, в Министерство. К её собственному удивлению, Коля хорошо помнил её – маленькую энергичную студентку – и поспешил на помощь. Из Москвы Коля прислал ей вызов, но даже с ним ей не хотели отдавать трудовую книжку. На очередном приёме у чиновников мама дошла до такого состояния, что запустила в лицо местному начальнику чернильницу. Ведь тут в глуши борьба с «врагами народа» не особо велась, и можно было позволить себе некоторые вольности, дать выход чувствам. В конце концов, видя её упорное сопротивление и не желая связываться с Москвой, отпустили. Этот отъезд уже был более лёгким и радостным. Во-первых, заканчивалась война, во-вторых, за нами приехал дядя Петя и отвёз к себе в Москву. Некоторое время мы жили в одном деревянном доме со всеми физиками. Там же жил и сам Курчатов. И хоть я по-честному помню только его бороду, мама потом часто повторяла: «Ты знала Курчатова, он разговаривал с тобой». Мама хотела, как всегда, жить своим трудом и рвалась в Ленинград в свою больницу. Кроме того, она беспокоилась за нашу квартиру. Она её забронировала в ЖЭКе, но знала, что из-за того, что много домов в городе разрушено, квартиры заселяют самовольно. Петя пристроил её в поезд с сотрудниками Иоффе, возвращавшимися в Ленинград, но разрешения – пропуска на въезд в город – у неё не было. Мама снова рискнула. Доехала благополучно, но Московский вокзал был перекрыт – проверяли пропуска. Она не знала, как быть, когда заметила, что под скамейками, которые в некоторых местах создавали ограждение, пролезают беспризорники. Мама была маленькой, да ещё после военных лет очень похудевшей, и смогла пролезть через щели, где ползли мальчишки. Так в 44-м году мама вернулась в свой город, который больше уже не покидала. С радостью её встретили в родной больнице, и квартира на наше счастье уцелела. Но её вскрыли, хотя и была опечатана, в ней жила одна молодая женщина. Когда хозяева квартир стали возвращаться, со всеми нашими вещами она перебралась в другое место. Мама еле умолила вернуть кровать, стол и ещё какие-то вещи. Мама стала работать, но как ни хотела, не забрала меня из Москвы. В Ленинграде было ещё очень холодно и голодно. А в Москве для физиков рядом с их институтом построили хороший кирпичный, как у нас теперь называют «сталинский», дом, и дяде Пете дали большую квартиру. Я оставалась в Москве около двух лет. Петя увлечён был работой и иногда сутками пропадал в своей лаборатории. Всё хозяйство вела бабушка – брала меня на рынок за продуктами. Готовила, убирала в доме. Для неё наступили спокойные обеспеченные дни рядом с любимым сыном. Для мытья окон, полов и другой тяжёлой работы приглашали со стороны, но когда можно было уже расслабиться и отдохнуть, сказалось пережитое и, хотя она ничем не болела, сильно состарилась. Для физиков привезли трофейную мебель из Германии, и они выбирали, что нравилось. Помню обитый бархатом диван красного цвета. Петя очень хорошо по тем временам зарабатывал. Кроме того, получал академический паёк. Большую часть его составляли американские продукты, были среди них вкусные мясные консервы с ключиками – ветчина, тушёнка. Первые послевоенные годы люди очень голодали. Мой муж в войну и после войны жил в Казахстане и вспоминал постоянное чувство голода – фрукты можно было добыть в садах, но ещё сильнее хотелось хлеба, а его совсем не было. Мама тоже голодала в Ленинграде. Продукты выдавали по карточкам. Я же долгое время, лет до 30, совершенно не хотела есть, у меня было сужение желудка и полное отсутствие аппетита. Съесть ложку супа или второе меня долго упрашивали, часто впустую. В Москве я пошла в школу в первый класс, есть фотография этого класса. Все дети наголо обриты – вши, были они и у меня. В школе проблем не было. Я давно и читала, и писала, и зачитывалась романами Гончарова. В школу пошла в третью смену, классы были переполнены. И целыми днями бегала с ребятами по большому нашему двору, по берегу речки Таракановки, где цвели мать-и-мачеха, лютики. Тогда это была окраина Москвы. На трофейном пианино меня учили музыке. Я не была в восторге, но легко исполняла заданное. Мама при всякой возможности, хоть на несколько дней, стремилась в Москву и, когда приезжала, играла со мной в четыре руки. Столько лет не подходившая к роялю, читала ноты и играла с листа. Её это радовало, а я стремилась убежать во двор – играть в казаки-разбойники и лапту. Я полюбила весёлую Москву. Когда, уже работая, бывала в Москве в частых командировках, приезжала в тот район и хотела найти тот дом. Физикам уже построили и новый институт, и новые дома рядом с площадью Курчатова, с памятником в центре. Всё так изменилось. Давно засыпали речку Таракановку, построили метро «Сокол» и новые дома. Я ничего не узнала.

Возвращение в Ленинград

Послевоенная жизнь стала налаживаться. Мама устроилась на нескольких работах и решила забрать меня в Ленинград. Мне не хотелось ехать. Я уже привязалась и к Москве, и к бабушке. Ленинград после весёлой пёстрой Москвы подавил меня своей мрачностью, чопорностью и всем своим серым видом. Ни в городе, ни в той самой 4-комнатной квартире я не чувствовала себя уютно. Из окна был виден двор колодцем, где никогда не было играющих детей – странно после весёлого двора в Москве. Пришлось идти в новую школу. Мама выбрала с английским языком, немецкий её пугал. Ленинградский сырой климат мне оказался не по нутру. Я постоянно болела ангиной, часто пропускала школу, но училась хорошо.

В 1949 г. знакомые надоумили маму сдать одну из двух комнат, оставшихся у нас от бабушкиной квартиры. Комнаты удалось сохранить только потому, что была прописана бабушка, жилищные нормы были очень маленькие, и комнату могли отобрать. Люди оказались непорядочные, заявили, что из этой комнаты никуда не уедут, и дело дошло до суда. В суде требовалось присутствие бабушки как доказательство её проживания. Пришлось ей срочно приехать из Москвы. Она приехала одна, и мы с мамой её встречали на Московском вокзале. Бабушка была абсолютно здорова, но в первом же разговоре со мной сказала, что приехала, чтобы умереть в родном городе. Комнату мы отсудили, но дело было в марте 1949 г., было слякотно, и была эпидемия гриппа. Бабушка заболела гриппом, а потом инсульт. Неделю она лежала без сознания на моей кровати, приезжал по просьбе мамы какой-то профессор, медицинское светило – вошёл в комнату, посмотрел на умирающую бабушку и воскликнул: «Боже, какая красавица!». Через неделю, не приходя в сознание, бабушка умерла, она похоронена в Ленинграде.

С самого момента, что я себя помню, в семье не было разговоров об отце. Даже когда я была совсем маленькой до школы, чувствовала, что маме этого не хочется, и ни разу не задала ей ни одного вопроса. Запомнила только, что ещё в Москве один раз бабушка мне сказала: «Не думай плохого, твой отец был очень хороший человек». А в школе подобные вопросы задавать никому и в голову не приходило. Во всём классе было только две или три девочки, у которых были папы. У большинства отцы погибли на фронте. Все, и я в том числе, считали естественным, что у нас есть только мамы. Вскоре после моего возвращения в Ленинград началась новая послевоенная волна репрессий, и вспомнили про нас с мамой. Раза два приходили из НКВД, разговаривали о чём-то с мамой. Потом она сказала, что нас решили выслать из Ленинграда куда-то на Север. Мама кинулась за помощью к Пете. Он стал видным учёным, открыл какую-то частицу (впоследствии получил Государственную премию и стал членом-корреспондентом). Курчатов по просьбе Пети пошёл к самому Берии, попросил, чтобы оставили в покое сестру Спивака, он ему очень необходим для дальнейшей работы по атомной энергии. И, о чудо, больше нас никто не беспокоил.

В 1953 г. умер великий вождь и учитель. Я была пионеркой, потом комсомолкой и искренне плакала. Мама молчала. Значительно позднее она говорила, что сначала Сталин, а потом Гитлер разрушили всю её жизнь, что их смерть была слишком лёгкой и что она хотела бы видеть их вместе в одной клетке. Мама всё зарабатывала своим трудом, никогда не брала в долг и не взяла ни одного рубля даже у Пети. Пока жива была бабушка, он предлагал помощь, но мама всегда отказывалась. Мама всегда говорила: «Он сделал для нас гораздо больше, чем деньги – спас нам жизнь».

В шестнадцать лет я получала паспорт. Мне хотелось записаться на фамилию отца, на бытовом уровне отношение к евреям было не всегда доброжелательное, и 5-й пункт в анкете тоже приносил одни неприятности. Мама как всегда молчала, но я знала, что ей будет приятно, если я запишусь на её фамилию. Так я стала на всю жизнь Спивак Елена Германовна, еврейка. Недавно взяла в руки Библию и узнала, что есть такой человеческий грех: променять первородство на чечевичную похлёбку. Я рада, что так же, как когда-то мама, пусть не совсем осознанно, сделала правильный выбор. Не поддалась искушению сделать жизнь более комфортной, избежать каких-то тягот. С годами поняла, что тяготы не только осложняют нашу жизнь, но и во многом помогают. Именно в этих обстоятельствах ярко высвечиваются и подлость, и благородство, мы видим истинные лица тех, кто нас окружает.

Оттепель

В 1956 г. я оканчивала школу, и мама стала переживать, как мне поступить в институт. Детей «врагов народа» не принимали. Мамина подруга, та самая Милуша, занимала в ЦНИИ Крылова большую должность, была единственной женщиной начальником отдела, к тому же беспартийной, что по тем временам большая редкость, но ради карьеры не предала дружбу. По работе она часто ездила в Москву в Министерство. Милуша посоветовала маме написать письмо прямо Хрущёву, а так как письма не доходили до такого адресата, вызвалась сама его бросить в Москве в почтовый ящик в Кремле. Так они и сделали. Мама написала письмо Хрущёву с просьбой о пересмотре дела отца и его реабилитации, а Милуша отправила его уже в Москве. Очень скоро пришёл ответ о положительном решении вопроса и пересмотре дела. Спустя какое-то время пришла из Ленинградского трибунала справка о реабилитации, справка о том, что отец умер в 1944 г. (уверены были, что в лагере под Магаданом), и приглашение получить компенсацию в размере месячного оклада отца – 100 рублей. Мама давно была убеждена, что отца нет в живых, поверила этой справке и так и умерла, не узнав всей правды. Но насчёт 100 рублей колебалась. Советовалась со мной, хорошо ли брать такие деньги. Я тоже не знала что сказать, ведь это была цена за жизнь отца. В конце концов, мама не стала оставлять их государству и получила. Мама, как я писала, вспоминала село Асуреты, родных отца, короткую совместную их жизнь в Ленинграде, но я никогда не слышала каких-то высоких слов об их обернувшейся трагедией любви. Говорят только факты. До конца жизни мама осталась верной памяти отца, его вдовой и не знала ничего кроме работы и меня. Она так любила классическую музыку, но ни разу не была в филармонии. Она уставала на нескольких работах, да и одеть-то ей было нечего. Она, если выдавалась минутка, слушала радио, станцию, по-моему, «Ленинград», по которой передавали симфоническую музыку. Зато мне она добывала лучшие места на интересные концерты, премьеры в театрах. Мне удалось послушать даже Вана Клиберна, пришлось, правда, стоять за билетом всю ночь. Она потом подробно расспрашивала об исполнении, артистах и помнила долгие годы. Я уже давно забывала, что была на каком-то концерте, а она мне напоминала, когда я была, и что мне понравилось. Маленькая мама не была красивой женщиной, но её одухотворённое лицо и излучавшие свет глаза останавливали внимание даже посторонних. В ней самой было тепло и мужество, и люди тянулись к ней. Больные её обожали. Уже в последние её годы работы в больнице было несколько случаев, когда я приезжала в этот район, чтобы сделать рентген или ещё за чем-то. 

На улице ко мне подходили совершенно незнакомые люди и спрашивали: «Вы дочка Надежды Ефимовны? – Я кивала. – У Вас такая мама, такая мама!». Несколько раз приезжали даже домой, чтобы поблагодарить. Тогда подношения были не в моде, во всяком случае, с мамой такого не было ни разу. Ей хватало слов благодарности. И в медучилище, где она преподавала, её уроки по терапии были самые интересные и любимые. Были и мужчины, неравнодушные к ней. Но для мамы существовала только я, а я даже представить себе не могла, что мама ещё кого-то станет оделять своей заботой и любовью. Мама жила только для меня, а я считала это естественным и единственно возможным.

Справка о реабилитации была получена, и можно было думать об институте. Выбор профессии меня не затруднял. Ещё до школы я очень твёрдо говорила, что не хочу быть ни врачом, как мама, ни преподавателем. Заявляла, что буду физиком, как Петя, или, в крайнем случае, инженером, не только не говорила «как папа», но и не думала об этом. Знала, что должно быть так и всё, ведь ещё неизвестно было, есть ли у меня хоть какие-то способности к точным наукам. У мамы их не было вовсе. В школе она могла помочь мне написать сочинение, ходила даже готовиться в библиотеку, но только не в физике и в математике. Ещё в младших классах она радовалась моим успехам, когда я решала классические задачки насчёт того, как в одну трубу вливается вода, а из другой выливается, и говорила, что для неё это всегда было неразрешимой задачей. Ничего не изменилось в моих намерениях и к окончанию школы по прошествии стольких лет. Одноклассники считали, что я буду поступать в университет, что у меня больше склонностей к гуманитарным наукам. Но, чтобы поступить в университет, надо было иметь безупречную анкету. Кроме того, по окончании даже физического или математического факультета, основная масса становилась педагогами, а меня это по-прежнему не устраивало. Остановилась на техническом вузе, а в нём выбрала самый модный тогда радиотехнический факультет. Но именно поэтому на него был сумасшедший конкурс – 5 или 6 человек на место. Я не отступила и стала сдавать экзамены. Как бы хорошо я не отвечала, мне занижали отметки. Сдавали экзамены группами, и я попала в такую группу, где были одни школьники, из неё никто не поступил. Тогда отдавали предпочтение так называемым производственникам, уже работавшим или после армии. На экзамене по математике нам дали задачи, которые вообще не имели решения. Я их записала, потом их решал весь ЦНИИ Милуши и пришли к такому печальному выводу. Всё же я чуть ли не единственная получила по математике три балла, остальные были 4 и 5, мне предложили поступить на оптический факультет. Но я терпеть не могла оптику, гордо отказалась и, к великому огорчению мамы, в институт с первого раза не поступила. Мама очень переживала, потому что знала, что у неё рак груди и нужно оперироваться, но так как операция всегда риск, не хотела её делать, пока я не буду устроена. Я о болезни мамы не знала. Первые полгода после школы я болела ревматизмом, а потом решила поступить на подготовительные курсы в этот же институт. Все знали, что к тем, кто учится на курсах, совершенно другие требования. На них брали только тех, кто работал, и я полгода работала в медучилище, где преподавала мама. Там без конца слышала похвалы в её адрес. На следующий год все, кто занимался на курсах, сдавали вступительные экзамены в особой группе. В результате я сдала всё на одни пятёрки, притом, что не слишком повысила уровень своих знаний по сравнению с прошлым годом. Что значит подход. На этот раз я встретила сопротивление со стороны медицинской комиссии, я была близорука, и они отговаривали меня от профессии, связанной с большим напряжением зрения. Не помню, прибегала ли я к помощи мамы, но как-то это препятствие удалось обойти. Потом хором запротестовала приёмная комиссия: «Зачем вам институт, вы же сразу выйдете замуж, всё равно не будете работать». «Я не выйду замуж», – твёрдо и серьёзно сказала я. «Все так говорят», – засмеялись они. Но я слово сдержала, и более 40 лет проработала инженером. Как только вывесили списки поступивших, объявили, что все мы едем поднимать целину. У меня и в мыслях не было, что можно под каким-то предлогом не ехать, хотя была очень хилой и у меня после ревматизма плохо сгибались ноги. Ехали в теплушках на нарах, как во время войны, но все молодые, весёлые. На радиотехническом факультете было очень мало девочек, в нашей группе только три. Потом, уже после первого курса, переводились с других факультетов и даже институтов, нас стало больше, и я поняла, что зря упорствовала и потеряла год.

На целине было много нового: и трудного и весёлого. Здесь все познакомились, присмотрелись друг к другу. Обратно ехали радостные и в обычном вагоне с полками. Мне, как козявке, досталась третья багажная полка, но всё равно лежать на ней после нар теплушки казалось блаженством.

Когда приехали, мама меня не встречала, сердце у меня оборвалось. Тут появился муж маминой двоюродной сестры, и я узнала, что мама в больнице, что ей уже сделали операцию и всё хорошо. Через день или два дома появилась мама. Она выписалась под расписку, как только стала на ноги. Я её еле узнала – бледная, похудевшая и постаревшая лет на 10. Рассказала, что у неё рак молочной железы. Она знала, но тянула с операцией, пока я не поступила в институт и не уехала на целину. Рак уже перешёл в 4-ю стадию, когда не оперируют, её никуда не брали. Пришла на помощь её больница. Тогда был известный в этой области хирург – профессор Холдин. Он делал расширенные операции в тяжёлых случаях, но оперировал сам очень редко, делал показательные операции в Америке. Всей больницей собрали большую сумму денег, упросили, и он сам её оперировал. Всех больных в этом отделении на Берёзовой уверяли, что оперирует профессор, но он сделал только одну операцию. Она была очень тяжёлой – длилась 5 или 6 часов. Маме удалили не только грудь, но и рёбра, оставив незащищённым сердце, грудь была левая. Мама была маленькая, для неё доза наркоза оказалась велика, она не могла очнуться после операции, сжала зубы и не дышала. Какими-то инструментами ей разжимали зубы, чтобы дышала, и в результате все передние зубы выбили. Но мама не теряла мужества ни в какой ситуации. Буквально через несколько недель она стала добиваться возвращения на работу, отказавшись от инвалидности и от дальнейшего лечения облучением и химией. Ей и тут пошли навстречу. Мама по-прежнему стала работать, а я получала стипендию, и нам хватало на всё необходимое, прежде всего для меня. К маме довольно долго приезжали в гости её соседки по многоместной палате, в которой она лежала, – все молодые женщины лет 30, симпатичные с маленькими детьми. Мама угощала их чаем. Они говорили мне, что их поддерживает мамина стойкость, жизнелюбие, что от нас они уходят в хорошем настроении с надеждами. Потом мама сказала, что у них нет надежд, потому что развились метастазы и дни их сочтены, а я подумала об их детях. Я уже училась в институте, но не мыслила себя без мамы – она мне казалась вечной. Это был 1957 г., онкология мало что могла, и мама оказалась единственной в палате, которой суждено было прожить ещё 30 лет. Она всегда говорила, что верит только в золотые руки хирурга и своей жизнью обязана Холдину. Он был старше мамы и давно ушёл из жизни, умер от рака желудка. Случайно увидела его могилу в Комарове под Ленинградом, там стоит ему памятник.

Училась я прилично, но с комсомолом отношения не складывались. Как-то вместо комсомольского собрания пошла с молодым человеком на кинофестиваль, чем тогда все увлекались. Когда стали допытываться, почему пропустила такое важное мероприятие, я выложила правду да ещё добавила какие-то комментарии. Меня пригрозили исключить из комсомола и из института, маме принесло это большие волнения и огорчения. Она просила Милашу, а через неё её мужа заступиться за меня. У него были знакомства в ректорате.

Военная кафедра у нас в институте была морская. На первых курсах на ней обучались и девочки. Помню, как на каблучках мы сдавали строевую во дворе института. Никак не получалось остановиться перед командиром, обязательно приставив левую ногу, и чётко сказать «Матрос (с ударением на первом слоге согласно морской терминологии) Спивак в ваше распоряжение явился». Ещё сложнее было собрать и разобрать автомат Калашникова, Мне потихоньку помогали ребята, а я за это помогала им с английским. Незаметно учёба подошла к концу, написали дипломные работы. Меня совершенно случайно распределили на преддипломную практику в ЦНИИ Крылова. Наверное, ходила по тем же коридорам, где когда-то недолго ходил отец. Там писала диплом и защитилась на «отлично». На предложение остаться работать отказалась. Сторонилась организаций с нулевой секретностью. Когда пригласили на комиссию по распределению, меня вызвали, в порядке успеваемости, одной из первых, практически все места были свободны. Все стремились попасть в закрытые НИИ, связанные с обороной, потому что там побольше платили. Я же опасалась секретности, зная, что моя анкета не из лучших. Попросила открытую организацию поближе к дому, с зарплатой поменьше. Ребята учились хуже девочек, меньше зубрили и ждали своей очереди. Они очень удивились и порадовались моему выбору, так как на одно хорошее место осталось больше.

На работе организовали курсы японского языка, уж не знаю с какой целью. Все побежали записываться, и я тоже. Очень скоро из 30 набранных остались считанные единицы. Мама была очень недовольна. Японского словаря у меня долго не было, я ездила после работы вечерами в центр города в библиотеку и там разбирала японские иероглифы. «Зачем тебе, только ослепнешь?». Но тогда всё было интересно.

После оттепели. Домашние беды

В 1965 г. мы с мамой, наконец-то, выменяли наши две комнаты на отдельную однокомнатную квартиру. Несколько лет до этого после работы, наскоро перекусив, мы ходили с ней по адресам в объявлениях по обмену, расклеенных на заборах, столбах. В нашей квартире не было телефона, но была злая соседка, и не хотелось там оставаться. Это стимулировало наши усилия. Когда всё-таки поменялись, мама говорила, что нашей радостью мы обязаны именно соседке. В старой квартире не было горячей воды, ванны, мы ходили в баню. Новая называлась «хрущёвка», была очень маленькая, но зато отдельная, недалеко от метро. Я больше всего была рада ванне с душем.

Маме всё труднее становилось работать. Добираться ей было очень далеко, в переполненном транспорте, где все толкались, Сил у неё оставалось всё меньше, и вскоре после переезда, проработав года два после оформления пенсии, она всё же ушла с работы. Помню, как тяжело она это переживала.

Все отпуска я проводила в путешествиях – покупала обычно туристскую путёвку. Больше всего раз побывала на Кавказе. Выбирала путёвки с пешим походом через какой-нибудь перевал – Военно-Грузинскую, Военно-Сухумскую, Военно-Осетинскую дорогу, а потом неделя отдыха на море. Любила Гагры, Новый Афон. Я не умела плавать, и море не доставляло такого удовольствия, как горы. С рюкзаком ходить было тяжело, но это меня не останавливало, отдыхать в горах нравилось. Там уходила усталость, накопившаяся за год. Упоительный воздух, запахи горных трав. Один раз была в горном Крыму. Лето было очень жаркое. Всё выгорело на солнце, и я вспоминала пышную зелень Кавказа. Побывала во многих красивейших уголках – на Алтае на горном узком Телецком озере с температурой 7 градусов, в живописном Закарпатье, на Иссык-Куле. В Средней Азии была не один раз – в заповедной Киргизии, Узбекистане, Таджикистане, на Тянь-Шане. Самый последний поход с рюкзаком был по предгорьям Памира – Фанские горы, озеро Искандер-Куль. Меня поразили огромные лиловые скальные вершины, которые обрывались совершенно отвесно и внушали страх даже снизу. Они были совершенно бесснежными. Снег на Памире лежит гораздо выше, чем на Кавказе – на высоте семитысячников. Я приобрела простенький фотоаппарат и на слайдах запечатлела все эти красоты.

В одном из путешествий на Дальний Восток, на берег Тихого океана, познакомилась со своим мужем Юрой. Мы побывали с ним на Байкале, плавали по Енисею, по Волге. Муж по профессии был строительным рабочим. Работал бригадиром по монтажу вентиляции, со своей бригадой устанавливал импортные кондиционеры во всех новых кинотеатрах, больницах, концертных залах.

Мама последние 10 лет жизни очень болела и даже не могла выходить из дома. Во время операции швы проходили у самого сердца. Она избавилась от рака, но стало сдавать сердце. Мама перенесла несколько инфарктов, но никогда не прибегала к медицинской помощи, за исключением той операции, и сама за всю жизнь не употребила ни одной таблетки. Меня тоже приучила не слишком полагаться на медицину. У неё были сильные боли в области сердца и болели ноги из-за нарушенного кровообращения. В это время Юра, живший в коммунальной квартире, отработав на стройке 30 лет, получил право на отдельную квартиру. По моим настояниям он долго ходил с просьбами к главному инженеру. На стройке каждый год своим работникам выделялось несколько квартир, и весной 1988 г. муж получил квартиру на Светлановском проспекте. Мы занимались переездом, ремонтом старой комнаты, покупкой мебели, и я поздно приходила домой. В это время в мае у мамы случился тяжелейший инфаркт с рвотой. Это случилось утром. Как она нашла силы дождаться меня? Она умерла у меня на руках. У мамы не было ни слёз, ни жалоб. Когда боли стали совсем нестерпимыми, она произнесла: «Смерть, где ты, иди скорей, я тебя не боюсь». Мама ушла из жизни так же достойно, как и жила, не опираясь ни на чью поддержку, ровно через 50 лет после отца. В малом зале крематория мы были вдвоём с мужем.

Мы с мужем обменяли две наши однокомнатные квартиры на одну в спальном районе. Когда переехали, из окна был виден лес, на велосипеде можно было добраться до озера или поехать в лес собирать грибы. Конец 80-х были для нас самые обеспеченные годы, мы оба работали и неплохо зарабатывали. Впереди была безбедная старость, но тут грянула перестройка и реформы. Деньги полностью обесценились, наши книжки так и остались в сберкассах, и на них уже можно было купить не квартиру и дачу, а пару булок. Дальше больше, стали приватизировать предприятия, и так как я работала в открытой организации, за неё взялись в числе первых. Дирекция стала сдавать здание института в аренду, нам по полгода не платили зарплату, мужу на стройке платили регулярно, но инфляция была такая, что купишь что-нибудь из продуктов в обед, а после работы зайдёшь – цена другая. Моя зарплата стала в 3 раза меньше, чем у мужа, да и ту не платили. Муж гордо выкладывал заработанное, называл меня канцелярской крысой и убеждал уйти с работы, раз всё равно не платят. Многие так тогда и сделали, начали подрабатывать в торговле. Мне не хотелось оставаться иждивенкой, которой я фактически стала, но работу не оставляла. Нам едва хватало на питание. Как раньше, по стране уже было не поездить. Кончилось тем, что институт фактически прекратил существование, всех разогнали. Мы разрабатывали измерительный комплекс, в котором было заинтересовано закрытое КБ. Они сказали, что несколько человек могли бы взять к себе для завершения работы и эксплуатации этого комплекса. Наш начальник лаборатории взял меня и ещё одного сотрудника. Втроём мы перешли работать в это КБ. Оставался год до пенсии, думала, заработаю тут на пенсию, поскольку на прежней работе вовсе не платили, и уйду. А осталась там больше, чем на 10 лет. Работа была интересная, с испытаниями на загородном полигоне среди леса, где можно было встретить и лису, и зайца, подышать свежим воздухом. Бывало это, правда, редко. В день испытаний так нервничали, что было не до прогулок. Привезённая аппаратура состарилась вместе со мной и часто отказывала. Зарплата была очень скромная, молодёжь она не устраивала, поэтому нас и держали. Средний возраст работников в КБ тогда приближался к 70, и в противном случае нас всех бы уволили, и пришлось бы сидеть на пенсии, на которую ни прожить, ни умереть.

В 1995 г. пришла в наш дом беда. Юра поехал на работу, а в метро ему стало плохо, он вернулся домой. Вызвали врача, он сказал, что это бронхит, которым Юра страдал. Через день он ходил в поликлинику, всё время жаловался на боль в груди. Но врачиха даже не сняла электрокардиограмму. После месяца лечения Юре стало не лучше, а хуже. Я поняла, что дело серьёзное, и стала искать возможность положить его в больницу. После смерти мамы не осталось никаких связей с медициной, все мои попытки были безуспешными. Наконец, помогла Феруза, дальняя родственница моей умершей приятельницы. Она сама была хирургом и работала со знаменитым хирургом Угловым, делавшим операции на сердце. Хотя она уже была на пенсии, заведующий клиникой был её учеником, и она не сочла за труд помочь нам и положить Юру в клинику. Там обнаружили, что у него был микроинфаркт и развилась стенокардия. Стали лечить, но у Юры был тяжёлый характер, он рвался домой и был в мрачном настроении. Феруза говорила, что он очень сложный пациент. Чтобы его подбодрить, я почти каждый день ездила в клинику. Поехала и 18 марта в субботу. Юра был не в лучшем настроении, я расстроилась и возвращалась домой в 6 часов вечера, ничего не замечая вокруг. На пальцах я носила два золотых кольца – обручальное и маленькое с камушком, подарок мамы. В метро стояли молодые люди и наблюдали за руками людей на поручнях эскалатора. Я и вообще очень рассеянная, а тогда вся ушла в свои переживания и не заметила, что они пошли за мной. Когда вошла в парадную, села в лифт и нажала ход, двери стали закрываться. В этот момент в парадную вскочили двое, ногой остановили не успевшие полностью закрыться двери и оказались со мной в лифте. Я ни о чём не подозревала, даже толком не взглянула на них. Лифт остановился на моём 7-м этаже. Стала выходить и больше ничего не помню. Осталось только блаженное состояние полного покоя, исчезли все мои переживания, тревоги. Прошло не менее часа, как я была без сознания. На моё счастье возвращалась моя соседка по этажу со знакомым. Увидали меня лежащей на площадке в крови. Знакомый предположил, что это какая-то пьяница, но соседка всплеснула руками: «Да это же наша Елена Германовна, она вообще не пьёт». Соседи вызвали милицию и «скорую помощь». Соседи потом говорили, что я отвечала на их вопросы и сама вошла к ним в квартиру. Но я помню окружающее только с того момента, как увидела перед собой милиционера, спрашивающего, что у меня взяли. Голова гудела, всё было как в тумане, вернулись все мои страдания, в том числе теперь и физические. С ужасом обнаружила, что взяли сумку с ключами от квартиры, колечек было не жалко. Явилась «скорая помощь» с носилками. Я отказывалась ехать. А как же квартира, ключи, ключи! Но меня уложили на носилки и увезли в больницу. Через какое-то время сделали рентген, сказали, что череп не повреждён и я могу идти домой лечиться в районном травматологическом пункте. Я оказалась поздно вечером на улице без шапки (соседи потом мне её отдали). Вся голова замотана бинтами – ведь меня ударили кастетом чуть выше виска. Не могла сообразить, что делать, куда идти. Ведь я не могла попасть домой. Оставалось только вернуться в больницу к Юре. Не помню, как добралась и остановилась перед входной дверью. Её запирали часов в 8–9 вечера, когда кончалось посещение больных. А вдруг не отопрут? Стала стучать. На моё счастье показалась пожилая дежурная. Когда рассказала, в чём дело, она меня пустила. Вошла в знакомый коридор, там больные сидели ещё вокруг телевизора и среди них Юра. У него были ключи, но уже было поздно. Сёстры оставили меня переночевать, хотя я так и не сомкнула глаз. На другой день была дома, собирались поменять ключи, да так и не поменяли. Украденная сумка была такая старая, страшная, с кучей бумажек, радиодеталей, всякого мусора, что воры решили не утруждаться и до сих пор не посетили.

Попытка уехать

Юре дали вторую группу инвалидности без права работы. Сначала мы стали оспаривать такое решение, но вскоре поняли, что с такой стенокардией он всё равно работать не сможет. У него нашли сильное сужение аорты. Ему посоветовали коронарное шунтирование, но сказали, что лучше делать в Израиле или в Германии. Кроме того, у нас практически бесплатных операций не делали, и позволить такое могли себе только новые русские. И вот как-то Юра спросил, а почему я не хочу поехать в Израиль? Потом ещё и ещё. Я, как и мама, даже представить себе не могла куда- то ехать. В 1997 г. узнала, что один из моих знакомых уезжает в Германию, что Германия принимает евреев, а также и немцев. Я задумалась. Пыталась что-то разузнать, и, наконец, решилась пойти в германское консульство.

Сначала я решила выяснить вопрос с немецкой эмиграцией – ведь в любой стране лучше быть человеком коренной национальности, а не принадлежать к меньшинству. Записалась на приём по телефону и в назначенный час пошла с тяжёлым сердцем. Тяжко идти с протянутой рукой за подаянием. Понятно, что не мы себя так унижаем, а наше государство так нас унизило, но всё равно было гадко. Мои документы вроде и подходили, но требовалось пройти тестирование по немецкому, причём всем членам семьи. Кто-то поинтересовался, а если человеку за 80? «Всё равно», – последовал ответ. Я поняла всю безнадёжность этого мероприятия. Если я могла бы хоть попытаться подучиться, то Юра наотрез отказался, да ему это и не под силу. И хоть здесь не было никаких затруднений с подачей документов, можно было свободно подать в любой день, пришлось от этого отказаться. Но у меня ещё была мама – мама, которая выручала меня всегда и во всём. Я обратилась к еврейской эмиграции. Здесь всё оказалось очень сложно. Была запись более тысячи человек, только чтобы получить анкеты. Эта очередь отмечалась каждую неделю по четвергам. Что делать? Не хотелось отступать. Каждый четверг отпрашивалась с работы, сначала записалась и получила номер тысяча с хвостом, а потом ездила его отмечать. Юра наот­рез отказался помогать мне в этом деле. Эти четверги я называю чёрными. Отстояв несколько часов в огромной толпе в тысячу человек, собиравшейся перед консульством, я убеждалась каждый раз, что продвинулась лишь на несколько человек, хотя анкеты каждый раз получали около 20 человек. Из разговоров выяснилось, что эти номера просто покупают за несколько сот долларов. Я не знала, как быть – денег лишних не было, да я и не знала, кому и как их дать. Каждый раз ехала домой чуть живая, чувствуя себя оплё­ванной. Но за несколько месяцев стояния приглядела несколько симпатичных мне женщин, мы стали стоять вместе, разговаривать, обменялись телефонами. И это несколько скрасило так тяготившее меня занятие. Когда осталось несколько сотен номеров, стала ездить два раза в день. Днём в 12 часов происходил приём анкет, и, надеясь, что кто-то не придёт, я давилась в очереди к дверям, куда пропускали по спискам. А вечером ещё ехала второй раз отмечать номер, иначе могли вычеркнуть. И хотя были случаи, что проходили и с большими номерами, мне не везло. Я никак не могла попасть в заветную дверь и уже стала отчаиваться. Меня выручила новая знакомая из очереди – Нина Исааковна. Тоже инженер, моего возраста, и наши организации были совсем рядом. Мы даже иногда в обед встречались. Её знакомый, решив ехать в Америку, отдал ей два близких номера. По одному она про­шла сама, а через месяц отдала второй мне, и я, наконец-то, после стольких мытарств получила анкеты. Потом начала сбор необходимых документов, но это уже было просто хлопотно, не более. В сентябре 1997 г. мои бумаги приняли с первого раза, чем могли похвастаться немногие.

Я узнала, что в городе есть русско-немецкий центр и при нём курсы немецкого, бесплатные для тех, кто имеет хоть самое отдалённое отношение к немецкой национальности – бабушка, дедушка и т. д. Решила обязательно туда попасть. По-немецки я знала три – четыре слова со времён войны типа: Achtung, Hände hoch. Так в 60 лет я снова стала ученицей и два раза в неделю бежала после работы на курсы. К началу занятий не успевала, тяжело дыша усаживалась на своё место и с трудом пыталась понять, о чём толкует преподавательница. Она оказалась русской, преподавала в одном из вузов по старинке, как когда-то нас учили английскому. Она объясняла правила, и мы делали упражнения по учебнику, который она сама и написала. Не было магнитофона, мы не могли научиться воспринимать незнакомый язык. Мне очень хотелось отблагодарить Нину Исааковну, которая дала мне номер. Стала ходить к руководителям курсов и просить за неё. В конце концов, всё устроилось. Мы сидели за одной партой и подружились. У неё с памятью получше, и она смогла кое-что усвоить. У меня же после рабочего дня так уставали глаза от компьютера, и совсем не было памяти, что мои дела были плохи. Юра, спрашивая о моих успехах, советовал бросить курсы, но, тем не менее, помогал, чем мог. Видя, как я устаю, он взял на себя все домашние заботы, встречал с подогретым обедом, ждал, когда я вернусь, если задерживаюсь. Я после работы поем, что Юра приготовит, помою посуду, посмотрю бразильский сериал, туда-сюда и уже 11 вечера, а в начале седьмого мне уже на работу вставать. Бросить работу всё не решалась. Несколько лет мы проходили на эти курсы. Хотя успехов и не было, мы всё ещё ценили занятия за знакомство с новыми интересными людьми, привыкли друг к другу и радовались возможности пообщаться. Через пару лет финансирование курсов пошло через Москву. Сказали, что на нас уже денег нет, оставили начинающие группы, а нас распустили. Я сразу стала забывать то немногое, что усвоила. Знакомые стали один за другим уезжать. Документы по еврейской эмиграции поступали в Кёльн, и уже оттуда их распределяли по разным землям. Нам говорили, что средний срок ожидания где-то два года. Прошло три года, и Нина Исааковна сообщила, что её документы попали в землю Баден-Вюртемберг. У неё в этой земле была двоюродная сестра, уехавшая раньше, она в анкете просила эту землю, и сестре удалось выяснить, что её документы там. Мне тоже захотелось узнать, где мои бумаги, в какой земле, не потерялись ли они. Ответили, к величайшей моей радости, что документы тоже в земле Баден-Вюртемберг. Но оказалось, что в этой земле самый большой срок ожидания, 5–6 лет. У Юры возникли новые проблемы со здоровьем. Он стал говорить, что не дождётся, а я расстраивалась. Я написала письмо в землю, спрашивая нельзя ли ускорить приглашение, мне ответили гневной отповедью, чтобы я их больше не тревожила, а то хуже будет. Наступил 2000-й год, оказавшийся ещё более тяжёлым, чем 1995-й. Юра очень злоупотреблял куревом. Началась сильнейшая стенокардия. Он очень похудел, остались одни уши. Больно было на него смотреть. Но выходил на улицу, летом немного катался на велосипеде. Дома всё делал по хозяйству.

Знакомство с делом отца

Где-то в середине 90-х я услышала и прочитала, что открывают архивы КГБ и можно узнать о судьбе родных. Я стала думать, продолжая верить полученной когда-то справке, есть ли смысл ехать в Магадан, попытаться найти лагерь и что-то разузнать об отце. Знакомая принесла мне даже телефон общества «Мемориал». Я позвонила, но только выяснила, что они работают несколько часов днём. Решила отложить это до выхода на пенсию. Увидела как-то объявление о том, что раз в месяц юрист даёт желающим консультации в розыске родственников. Я пошла и сказала, что у меня есть точные данные только отца. Он посоветовал сходить в Большой дом на Литейном. На курсах немецкого у большинства были какие-то немецкие корни, кто-то из родных либо погиб, либо его репрессировали, многие через это прошли. Когда сказала, что хочу сходить в Большой дом, все дружно стали отговаривать: «Это слишком тяжело, у нас ходили дети или внуки». Отговаривал Юра: «Зачем?». Отговаривали знакомые, когда я им об этом говорила: «Дело прошлое, зачем эти переживания». Но я уже твёрдо решила сделать всё возможное, чтобы узнать о судьбе отца и его родных. Поняла, что в мои годы нельзя такие вещи откладывать на будущее, тем более, что конец работы никак не просматривался. Детей и внуков нет, пошла сама. Я пришла в приёмную ФСБ, где предложили написать заявление, что я хочу ознакомиться с делом отца. Дали телефон архива, чтобы узнать, когда можно прийти. В назначенный день я попросила у начальства отлучиться. На вопрос «куда», ответила, что в Большой дом. Начальник спросил: «Надолго ли?» – «Не знаю» – «Ну, постарайтесь хотя бы вернуться» – сострил начальник. «Раньше сядешь – раньше выйдешь», – ответила в тон ему. Я пошла, а ноги отказывались мне служить. Несколько раз прислонялась к стене, стояла, но надо было поспеть к назначенному времени и двигаться вперёд. Сердце выскакивало из груди. Почему? Ведь я не могу узнать что-то новое – успокаивала я себя. Все уже знали, что «10 лет без права переписки» – это расстрел, и какая судьба ждала попавших в застенки Лубянки в Москве или Большого дома в Ленинграде – тоже знали. Об этом писали в документальных и художественных произведениях и ставили фильмы. Так я себе говорила, но шла с трудом, маминого мужества мне всегда не хватало. Разыскала нужное здание среди разных корпусов на Литейном и вошла. Вооружённая охрана спросила, куда я, и велела подождать, женщина из архива ещё не подошла. Когда она подошла, меня пригласили войти, и она через пару минут принесла толстый том дела. Я увидела, что почти все листы были закрыты. Мне объяснили, что в деле материалы не на одного отца, фигурируют около 10 человек, с ними я знакомиться не имею права, но и в той части, что относилась к отцу, многие листы были закрыты. Для чтения было оставлено листов 10 – анкета, биография, протоколы допроса. Из прочитанного я сделала вывод, что погубили отца большие способности, позволившие простому парню из глубинки без всякой поддержки получить высшее образование. Из всех детей именно ему дедушка Якоб дал наказ учиться в Ленинграде. Наверное, это был город дедушкиной мечты, осуществление которой он возложил на самого способного – папу. Папа приехал в Ленинград впервые в 1929 г. в 20 лет и поступил учиться в немецкий техникум, где готовили преподавателей немецкого языка. В техникуме учились и другие русские немцы, с кем-то он подружился, вместе ходили в кирху слушать орган. Как и мама, папа любил музыку. После техникума папа преподавал немецкий у себя на родине в Грузии. Но ему очень хотелось получить высшее техническое образование. Дед был не против, но сказал, что материально дальше его поддерживать не сможет. Отец поступил учиться в Тифлисский институт связи. Пришлось не только учиться, но и одновременно работать. Папа добился своего. Закончил институт, стал радиоинженером, после переезда в Ленинград работал в НИИ связи. В этом институте и оборвалась дорога отца, которая могла достичь так многого. Дела арестованных должны были быть групповыми, чтобы разоблачать не отдельных людей, а целые организации. Такие были установки партии. Вот друзья и приятели времён техникума и составили «шпионскую контрреволюционную организацию», расстрелянную спустя 10 лет. Главарём «шпионского гнезда» в деле отца был назван пастор кирхи в Петергофе, а его правой рукой органист по фамилии Лисс. Папу долго пытали о его связях с ними, но он мог только сказать, что бывал в кирхе и слушал орган. Это явилось главным доказательством активного участия в шпионской деятельности. Папа обвинялся в разведке на Ленинградской железной дороге, а когда возразил, что в это время преподавал в Грузии, быстренько заменили железную дорогу на Тифлисскую. Да и какая разница? Тем более, что в селе, где он преподавал во время «разведки», не было никакой железной дороги.

Я просматривала дело в таком состоянии, что не всё помню отчётливо. Запомнилось – папа любил музыку, слушал орган, бывал в церкви и, значит, светлым был не только его разум, но и душа. Как богато одарила природа моих родителей и как безжалостно обошлась с ними судьба. Я смогла перечислить только запомнившиеся факты из жизни папы, что отражены в этих страшных бумагах. Но никогда не найду слов, чтобы описать состояние его души. Все подробности навсегда скрыты в недрах советского гестапо. Сегодня достаточно одной фразы из дела: «после длительного запирательства признал факты шпионской деятельности». Я просмотрела разрешённые страницы. В деле перечислены 10 братьев и сестёр отца, их мужья, жёны и дети. Впервые узнала их имена. Мне сказали, как получить справку из архива, свидетельство о смерти отца, справку о реабилитации и удостоверение пострадавшей от политических репрессий. Что можно было сделать спустя столько лет? Когда спросила о предполагаемом месте захоронения, сказали: «Левашовская пустошь». На мой вопрос, какое содействие я могу получить в установлении судьбы родственников, ответили – никакого. Это моё частное дело, и его я должна решать самостоятельно.

Люди, сталкивавшиеся с этой проблемой, говорили мне, что шансы на успех ничтожно малы, особенно, если учесть, что речь идёт о Грузии и Азербайджане, тогда как Союз уже прекратил своё существование. И как мне это ни претило, ещё раз посетила приёмную ФСБ, чтобы попросить послать официальный запрос. Почему-то мой вопрос и просьба вызвали сильное удивление: «Как, разве вас не предупредили в архиве, что мы этим не занимаемся?». – «Предупредили, но спросить-то можно?». На другой день мне позвонила прямо на работу женщина из архива с тем же разъяснением, а я пообещала больше к ним не наведываться.

Левашовская пустошь

Я не знала, где находится Левашовская пустошь, и Юра взялся помочь. Он съездил туда на велосипеде, потом вместе поехали на электричке, в другой раз вдвоём на велосипедах. Это оказалась довольно большая площадь, отгороженная зелёным забором и вся поросшая лесом. Деревья большие, ведь прошло 60 лет. Кругом кресты, доски и фотографии прямо на деревьях. Всё это символически. Сведений о каждом расстрелянном нет. Документально подтверждено, что на Левашовской пустоши может быть похоронено 46 тысяч человек, начиная с 37-го года. Есть памятники православным, эстонцам, полякам, немцам. Полякам и эстонцам из гранита, а немцам, где уже конец территории, железный крест. Под него положила свои цветы. Когда была в первый раз, шло богослужение у памятника православным. Вокруг стояли родственники, в основном пожилые люди, немногие были с внуками. Это место такой скорби, которая не поддаётся описанию. Когда ездишь в крематорий или другое кладбище, там печально, но светло. Тут совсем другое. Об этом говорят и надписи на деревьях и записи в крохотной единственной комнате музея. Это и стихи про стукачей и палачей, и по несколько слов: «Очень страшно», «Если забудем – всё повторится». Среди небольшого числа документов этого музея – ордера на арест, протоколы допросов, приговоры троек и т. д.

Сильное впечатление произвело письмо, написанное кем-то из узников своей жене. Такое письмо мог написать каждый из них. Не знаю, как оно уцелело и дошло ли до адресата. Я восприняла его, как письмо моего отца моей маме. Перескажу примерно кусочек его содержания: «Милая моя девочка! Я не виновен и верю, что ты никогда не поверишь в мою виновность. Я не дал никаких показаний против моих товарищей, несмотря на пытки и горжусь этим. Но они нашли способ, чтобы я подписал все эти чудовищные измышления о шпионаже. Они мне показали ордер на твой арест, и я подписал всё. Мне уже ничего не поможет, хочу, чтобы ты с сыном была счастлива».

Тяжело писать об этом, но и забыть невозможно. Молча ходили мы по тихому, тихому лесу, стояли то тут, то там. Слово человеческое бессильно, как и мы. За что? Где ты был, наш Бог? Нет ответа. Хотелось остаться стоять посреди Левашовского леса, чтобы чувствовать связь с ушедшими, принять хоть часть их боли. Но жизнь бежит и не даёт остановиться даже на таком трагическом мгновении. Бежала на работу, бежала с работы и всё время была в решении житейских проблем. Хотела поставить в Левашове в память отца металлический крест с фотографией в центре. Долго обзванивала по справочнику какие-то конторы, занимающиеся металлическими конструкциями, да так ничего и не нашла. Везде говорили, что кузнечные работы мало, где делают. Тогда остановилась на гранитной плите. Когда стала договариваться с мастером мемориала об установке, встретила упорное сопротивление. Вот так все начнут устанавливать, принесите справку из ФСБ, что захоронение именно в Левашове. Я была одной из первых, во всяком случае, у немецкого креста моя плита стала первой, и потому встретила такое непонимание.

Решила обратиться к директору, звонила почти каждый день в течение месяца по несколько раз, но не застала. Одновременно снова пошла в ФСБ просить справку. Наконец, почти через два месяца получила требуемую справку, и мастер, сломленная моим упрямством, сама позвонила мне и выразила своё согласие. Изготовить плиту оказалось делом несложным. Но чтобы не просто положить на землю, а установить на каком-то расстоянии, её надо было поместить в металлическую оправу с ножками для установки. Нужна была сварка. Плита давно была готова и стояла у меня дома, а я не придумала, как быть. Опять обзванивала разные фирмы, а потом подумала о своей работе. У нас есть опытное производство и сварщики. Проблема в том, как мне её потом через проходную вынести. Поговорила с моим начальником, он вызвался помочь и договориться с охраной. На работу плиту смогла принести сама, она весила меньше 10 кг. Договорилась со сварщиком, он быстро всё сделал, но сварил тяжёлую металлическую оправу с четырьмя ногами, и общий вес стал для меня неподъёмным. Пришлось просить помочь молодёжь донести до дома, а там уж Юра отвёз на велосипеде до места. Мастер встретила меня как родную, не стала брать справку, которую я так долго доставала, и разрешила выбрать место по желанию. Я выбрала позади креста немцам России.

Я была под большим впечатлением от моего первого посещения Левашовской пустоши и её музея и написала:

 

Идём, «дети врагов» –

Старики и старухи.

Кто будет вас навещать?

Изредка забегут внуки?

Где ты? Тихо. Ничего не услышать.

А ведь вас здесь лежит 46 тысяч.

Надпись прочла – словно ожог:

«Где же ты был, наш Бог?»

Граниты прибалтам. Вглядываюсь окрест.

На самом краю немцам железный крест

Кто скажет, где лежишь ты?

Под крест положила простые цветы

Фотографии на деревьях – вам всем по двадцать.

Не хочу, не могу, не буду плакать!

Знаешь, мне уже 60 лет.

Столько и тебя на земле нет.

Нет в живых любимой Надюши.

Пусть хоть встретятся ваши души.

Мама полвека ждала этой встречи.

Бессильны любые слова и речи.

Прости – можешь слёзы сдержать помочь?

Вот я и пришла, твоя эгоистка дочь.

 

Родные нашлись в Германии

Когда листала дело в архиве, единственное, что смогла выписать, были данные на родных отца в Грузии и Азербайджане. Поняла, что могу рассчитывать только на удачу, и сразу отправила письма. Не зная адреса, написала просто: «Грузия, Тбилиси, ФСБ» и «Азербайджан, Баку, ФСБ». Из Азербайджана ответа нет до сих пор. А из Грузии пришла архивная справка, что Берхдольт Яков Христианович и все члены его семьи в 1941 г. выселены в Казахстан. Стала писать в Казахстан. Сначала в Алма-Ату и новую столицу Астану, затем в разные районные центры, тоже не зная точного адреса: в Кустанай, Караганду и т. д. На десяток писем получила только два ответа. Одно со сведениями о том, что бабушка Вильгельмина, её дочь Лидия и сын Готлиб жили в селе Пресногорьковка, бабушка в 1950 г. умерла, а остальные в 1956 г. сняты с учёта и дальнейших сведений нет. Во втором – сведения о младшей сестре отца Марии, её муже и сыне Вилли, что их тоже сняли с учёта в 1956 г., и они переехали в Джамбульскую область. Написала письмо в Управление внутренних дел Джамбульской области, а так же и в Пресногорьковку, Кустанай, Караганду и даже в Туринск, куда, возможно, уехал один из детей Лидии. Спустя продолжительное время пришёл только один ответ, но какой! Это были сведения о Марии. Она с мужем в 1988 г. выехала в Германию, мне советовали обратиться в Министерство иностранных дел в Астане. Я обратилась, ответа не было. Тогда в мае 2001 г. пошла в немецкое консульство в Петербурге. Мне дали адрес «Красного Креста» в Мюнхене. На другой день отправила туда письмо. Первое время заглядывала в почтовый ящик, потом махнула рукой, ругая немцев. Четыре месяца не было ответа, и вот в конце сентября днём раздался звонок, я была на работе, говорил муж. От него узнала, что звонила сестра из Германии и вечером перезвонит. Я поняла, что нашла родню, но почему сестра, а не брат? Я ведь искала своего ровесника Вилли, сына тёти Марии.

Вечером всё прояснилось. Взволнованный женский голос в трубке: «Я Лиля, твоя двоюродная сестра, дочка Марии». Тёте Марии исполнилось 87 лет, и, к моей большой радости, она была жива.

Позднее Лиля написала в письме: «27.09.2001 будет для меня памятным днём. В 14.30 мне позвонили из «Красного Креста». Я долго плакала и не знала, как сказать маме – у неё высокое давление, сердце. Я совсем просто и обычно ей всё сказала, но в первый момент она как будто бы перестала меня понимать и мне пришлось 3 раза всё повторить. Когда я с тобой, Лена, говорила по телефону, я включила громкую связь, она сидела рядом и тоже всё слушала: и голос твой, и понимала, и на глазах её были слёзы».

Из всех братьев и сестёр (детей у бабушки Вильгельмины было 12, один умер в детстве) родные ничего не знали только о судьбе моего отца. Оказалось, что брат Вилли, которого я так долго разыскивала, погиб ещё в Казахстане молодым – несчастный случай на работе в 1974 г., а Лиля родилась уже после воссоединения семьи в 1953 г. Лиля уверяла, что у Марии прекрасная память, она может многое рассказать, и все родные хотят поскорее со мной встретиться. По словам Лили, в Германию в 1988–90-х гг. переехали 25 моих двоюродных братьев и сестёр. Меня не пришлось уговаривать, чтобы ехать со всеми встретиться. Казалось, вот оно, рукой подать, но до нашей встречи должно было пройти целых два года. При поддержке начальства мне удалось снизить 2-ю форму секретности на 3-ю, и это дало возможность оформить загранпаспорт. Пришлось спозаранок занимать очередь в ОВИР, стоять часами, а потом 3 месяца ждать оформления. Лиля прислала приглашение, и я, собрав необходимые документы, пошла оформлять визу в консульство. Мы с Лилей считали, что, приложив справку из «Красного Креста» и с учётом возраста тёти Марии, я могу рассчитывать на положительное решение. Весьма неприятный тип в окне заявил, что у меня с визой возможны проблемы из-за подачи документов на постоянное место жительства. Но ведь я подавала в 1997 г., задолго до введения таких ограничений. Кроме того, у меня указаны уважительные причины для поездки. Всё же документы приняли. Стала собирать вещи и договариваться на работе с начальством об отпуске за свой счёт. Родные соображали, как им вместе собраться для встречи со мной. И напрасно. Я получила паспорт без визы, да ещё с каким-то штампом, запрещающим въезд во все страны Шенгена. К сему вручили бланк, где было написано, что причину отказа объяснять не обязаны. С трудом выяснила: причина – опасения, что я, въехав по гостевой визе, нарушу очерёдность. Тогда Лиля в Германии узнала, что мне уже дано разрешение на постоянное место жительства. Казалось, причины для отказа нет, я снова пошла в консульство. Там сказали – раз есть разрешение, по нему и поезжайте, а гостевую визу не дадим. Лиля упросила своих чиновников обратиться в наше консульство, и наши чиновники им – уже вежливо – объяснили, что допущена ошибка, не заметили разрешение, но исправлять ошибку они не собираются, и я могу выехать в Германию только на постоянное жительство.

В ожидании приглашения я писала письма в Германию, пытаясь дать родным представление о прожитых годах, а из ответных писем узнала историю их жизни. О многом написал брат Готлиб, в Союзе бывший просто Игорем. В 2001 г. ему было 78 лет, он хорошо помнил выселение, рассказал о наших корнях. Его семья жила в Азербайджане. Оказалось, что мои предки – швабы. По странному стечению обстоятельств, они когда-то пришли из той самой земли виноградарей, куда я получила приглашение на постоянное место жительства. Это земля – Баден-Вюртемберг. В 1816 г. мои предки приехали в Россию для освоения земель Кавказа, видимо, после добровольного присоединения Грузии к России. Все грузинские и азербайджанские родичи, за исключением моего отца, были крестьянами, работали в колхозе, выращивали виноград. У них были собственные дома с участками, где росли овощи, фрукты, держали скотину. Готлиб вспоминает, что в октябре 1941-го всех согнали с насиженных мест, погрузили в теплушки. Состав тронулся, а две их дворовые собачки так и бежали рядом с вагоном, сколько хватило сил. В вагоне было темно. Горела одна стеариновая свечка. Их привезли в Баку, где погрузили на пароход. Пароход был набит до отказа – 3000 человек и 500 солдат охраны. Люди были так убиты горем и уверены, что их погрузили, чтобы утопить в море, что никто и не пикнул. В трюме было темно и сыро. Женщины, готовясь к близкой смерти, пели религиозные гимны, слёзы текли из глаз. За то, что с 1816 г. своим трудом превращали Кавказ в цветущий райский край, выгнали из дому, как врагов. Через сутки пароход прибыл в Красноводск. Это уже на другом берегу Каспия – Туркмения. Всего на Кавказе было несколько десятков немецких поселений, и всех немцев отправили по одному этапу – через Каспий в Красноводск. Так же плыли, готовясь к смерти, и мои бабушка и дедушка, и все грузинские родственники. Из Красноводска добирались до железной дороги. На руках несли поклажу, немногое, что разрешили взять с собой, детей. И снова товарные вагоны, которые повезли их в город Тобол. Прибыли в ноябре, когда в этих местах уже зима, Тобол встретил первым снегом. Голодные, без тёплой одежды, в туфлях, тапочках на босу ногу. Все грудные дети и многие старики умерли в дороге или вскоре по прибытии. Товарные вагоны были неотапливаемые, матери сушили пелёнки у себя за пазухой, молоко у них пропало. В эту зиму умер мой дедушка Якоб, а тётя Мария потеряла родившуюся в 1941 г. девочку грудного возраста. Вилли выжил. Все взрослые и дети, вышедшие из пелёнок, выжили, несмотря ни на что. Подростков, как Готлиб, забрали в так называемую «трудовую армию», т. е. на принудительные работы. Он работал на строительстве железной дороги Казань – Саратов и был рад, что не попал на земляные работы на трассе от Тобола. Там были такие нормы, что через пару недель половина народу полегла. После строительства железной дороги брат попал на север в Воркуту добывать уголь. Не лучше было и родным из Грузии. Они все оказались на севере Казахстана, где лежал снег и начались морозы. Мужей и жён разлучили. Мужчин отправили на север, на лесоповал, тётя Мария с другими женщинами попала на работу в рудники Караганды. Дети остались не только без отцов, но и матерей. Шестеро из них оказались на руках моей бабушки Вильгельмины, старой и больной, в селе Пресногорьковка на севере Казахстана. Жили в землянках, голодали. Есть было нечего, только трава и то, что подбрасывали сердобольные соседи – казахи. Наверное, погибли бы, но спустя какое-то время отпустили маму троих из них, сестру отца Софию. У неё, ещё молодой женщины, были силы и о детях позаботиться и что-то подработать. Дети  помогали взрослым – собирали бурьян, сушили и этим топили, босиком пасли овец, но и тогда часто нечего было есть, кроме травы. Мне рассказали немало удивительных историй, вроде следующей. Несколько наших детей, оставшись без родителей, тоже жили с бабушкой. Старшему из братьев было уже 15–16 лет, и он взял на себя обязанность добывать пропитание, подрабатывал, где мог. Но в этом возрасте уже брали в трудармию, и его тоже забрали. Бабушка пыталась как-то прокормить малышей, но заболела и слегла в горячке. Наступил день, когда у них не осталось ни крошки, бабушка сказала об этом детям, и они все долго молились, потом голодные легли спать. А утром, выйдя на крыльцо, увидели большую мосталыгу с мясом и собачьи следы. По сей день они считают это чудом, но не в том смысле, что эта кость с мясом упала с неба. В километре от них находился мясокомбинат, где делали мясные консервы, тушёнку, и собаки крутились неподалёку. Как собаке удалось утащить большую кость, а главное, почему она оставила её нетронутой на их крыльце? Известно только, что несколько дней дети были сыты, а тут вернулся их старший брат. Начальство всё-таки вняло его мольбам, проявило сочувствие к детям и отпустило. Каждый раз, когда голод и холод достигали крайности, приходило чудесное избавленье. Неопровержимый факт, что все эти дети, а это мои двоюродные братья и сёстры, все смогли выжить в этих нечеловеческих условиях без обоих родителей. Разве это не чудо?

Лилин отец Иоганес Баудер тоже валил лес на севере. Но в 1947 г. ему удалось вырваться оттуда, и он приехал к Марии в Казахстан. К этому времени они смогли забрать и сына Вилли к себе. Он был у нашей бабушки в селе Пресногорьковка на севере Казахстана. Там бабушка Вильгельмина и умерла, у неё была опухоль головного мозга. Лилины родители стали вдвоём работать на шахте в Караганде. Все немцы должны были регулярно отмечаться в комендатуре, и им не разрешалось никуда выезжать.

Для моих родных освобождение пришло только в 1956 г. Но, в какой-то степени, условное. Вернуться в родную Грузию им запретили. В северном Казахстане им, южанам, было холодно и неуютно. Тогда семьи моих родных одна за другой потянулись на юг Казахстана, многие, в том числе тётя Мария с семьёй, обосновались в городе Чу, где и родилась Лиля. Там они построили дома, обзавелись хозяйством, выращивали овощи-фрукты. Я много раз была в Средней Азии. Многодетные семьи, уклад общинный, материальная поддержка не только родственников, но и соседей. Дом одному возводят при помощи труда, денег всей улицы, потом так же следующему. Вот так и мои родные, которые провели военные и послевоенные годы в землянках, помогая друг другу, объединившись, смогли каждую семью обеспечить благоустроенным домом. Работали в колхозе, кто плотником, кто слесарем, и, конечно, много сил отнимало подсобное хозяйство, но оно помогало прожить. Моя сестра Элеонора, работая в Чу круглый год, зарабатывала только на ситцевый сарафан на лето и на байковый халат на зиму. Но оказаться в тёплых краях, иметь собственный дом – уже было счастье. Там навсегда остались и похоронены многие братья и сёстры отца.

С 1989 г., как когда-то в 1956 г., потянулись они семьями одна за другой в Германию. Элеонора в Германии постоянно вспоминала Казахстан и Чу, где прошла её молодость. Там и климат лучше, более сухой, чем в Германии, и овощи сочнее, и фрукты слаще. В родных – неистребимая тяга к земле, а в Германии даже арендовать клочок земли – проблема. Элеонора считает, что была бы счастливее в Казахстане, разделяя тяготы жизни с соседями, чем в Германии с большим комфортом и материальными благами. Для человека родное всегда милее, богатое оно или бедное.

Поскольку все братья и сёстры отца пережили войну и имели не по одному ребёнку, сейчас в Германии около 25 семей, если считать семьи уже ушедших из жизни. Например, семья Вилли, там его жена и дети, и внуки. Наибольшее число родных, в том числе тётя Мария с семьёй, обосновались на юго-западе Германии в 8 км от границы с Францией. Но есть семьи на севере Германии, на юге. Я была совершенно ошеломлена количеством найденных братьев и сестёр. Когда-то в Ленинграде выступал пианист Рудольф Керер. Так и он мой родственник, только троюродный брат. Он родом из той же немецкой колонии, что мой отец, учился в Тифлисе, поддерживал отношения с некоторыми из моих родных.

В начале 2003 г. я получила приглашение. Решила воспользоваться, хотя и не собиралась оставаться в Германии. Рассудила, что получу по приезде место в общежитии и социальное пособие, не буду родным в тягость. Муж ехать отказался, но меня отпустил, взяв обещание побыстрее вернуться. К этому времени у него обнаружили тяжёлое онкологическое заболевание, опухоль миндалин была неоперабельной. В марте 2003 г. муж проводил меня в Пулково-2, и я через несколько часов оказалась во Франкфурте, на исторической родине и впервые в Европе. Первое время всё воспринимала восторженно. Меня не раздражала чужая речь, непонятная мне. С первого шага не чувствовала, что попала в чужое государство, не боялась ездить одна, разыскивать учреждения, магазины, что-то спрашивать. Днём на улицах маленьких городков было пустынно, одни машины.

Меня встретили Лиля с мужем и на машине отвезли сначала к себе, а на следующий день в приёмник-распределитель в Карлсруэ, откуда дали направление в общежитие в Вислохе. Общежитие оказалось совсем новым и поэтому чистеньким. Внизу в зале стояли стиральные и сушильные машины. Я поселилась в комнате на человека, въехала первой, но вскоре она оказалась полностью заселена. Моими, как я их называю до сих пор, сожительницами стали женщины моего возраста – две с Украины (Харьков, Одесса) и одна из Азербайджана. Вместе мы были всего 3 месяца, но до сих пор они тепло ко мне относятся, звонят, поздравляют. Приезжая в Германию, я останавливаюсь у них, а родных навещаю. На выходные и праздники родные приезжали за мной и забирали к себе. Всё общежитие смотрело, как я усаживалась в Гольф или Ауди, и завидовали мне. А я чувствовала себя в гостях стеснённо и начинала тосковать по общежитию, где моей собственной территорией была только койка, но своя. Когда мчались по автобану, слева и справа оставались однотипные чистенькие города с красными черепичными крышами, шпилями кирх на фоне зелёных предгорий, много полей с ярко-красными маками. На полях не было ни одного человека, от ряда посевов к ряду шла автоматическая поливка. Целые поля были покрыты полиэтиленовой плёнкой. Это посадки шпаргеля (спаржи), очень популярной по всей Германии.

На автобанах нет ни пыли, ни грязи, не видно вдоль дороги бумаг и бутылок. Здесь не принято их бросать в окна автомобилей. Я оказалась на юго-западе Германии, самой тёплой части страны, где кругом виноградники, до самой Франции и дальше. Места, где живут родные, очень красивые – предгорья и со всех сторон видны невысокие горы, сплошь зелёные, покрытые лесом. Когда приехала, цвели плодовые и зелень только начала распускаться.

На первый праздник сестра Лиля собрала всех родных из разных мест, сняли большой зал, напекли пирогов и устроили торжественную встречу. Все – пожилые и молодые – отнеслись ко мне с большой теплотой. Родственников набралось чуть ли не 50 человек. В одном из братьев я нашла большое сходство с отцом. Вся молодёжь поёт, играет на музыкальных инструментах. Маленькие дети такие красивые, беленькие, голубоглазые, как ангелочки. Когда детям исполняется 18 лет, семья собирает деньги на водительские права, достаточно дорогие, и машину. Без машины невозможно ни учиться, ни работать. Из маленьких городков приходится для этого ездить.

Центром притяжения многочисленной родни была моя тётя Мария. Когда мы, наконец-то, встретились, ей было уже 90. Невысокая, полная, темноглазая, она была ещё бодра для своих лет. Она жила с дочкой Лилей, зятем и внуком в небольшом курортном городке, куда Лиля с мужем привезли меня по приезде. Их белый дом с красной черепичной крышей – один из многих в этом городке. Участок земли небольшой, но есть и огород, и фруктовые деревья, и лужайка перед домом, а крыльцо увито виноградом, и он плодоносит. Дом не очень большой, купили его в кредит в банке на 3 инвалидные пенсии – Лили с мужем, инвалидами с детства, и тёти Марии. Первый этаж – зала, спальня, кухня и ванна с туалетом. Его занимала Мария. Лиля с мужем – второй этаж. Кроме всех помещений первого этажа, там ещё есть и кабинет. На третьем этаже – сын. Помещений меньше и они с наклонными потолками. Везде идеально чисто. Тщательная уборка у всех строго по пятницам. Мария сама обслуживала себя, готовила на своей кухне, днём возилась на огороде. По-русски она понимала, но говорить не могла, только по-немецки. Поэтому без Лили в качестве переводчика было не обойтись. Я узнала, что дед Якоб служил в своём селе в местной церкви, кирхе. Он вёл там церковные книги, отвечал за имущество церкви, выдавал молодым библии при конфирмации. Лиля показала мне библию, где рукой деда на дополнительных страницах внесены данные о рождении всех его детей. И эти сведения послужили документом при их эмиграции в Германию. Мои двоюродные сёстры говорят по-русски чисто, а братья, как прибалты, с акцентом. Все родные люди верующие. Вера помогла им выжить. Много веков они были протестантами-лютеранами. Но в советские времена все кирхи были закрыты. В Казахстане стихийно возникали религиозные общины по домам, преследовавшиеся властью. И, живя в разных местах, родные примкнули к разнообразным евангельским протестантским течениям. Сейчас они посещают собрания там, где живут. В лютеранскую церковь ходила только Мария.

С нашей первой встречи прошло 8 лет. За это время я ещё два раза была в Германии, в 2007 и 2011 г. Через полгода после нашей встречи с Марией её не стало, и с её уходом как-то ослабели связи между семьями родных. Радостно было видеть, как благополучно сложилась жизнь родных. Во все стороны разрослось могучее дерево рода Берхдольтов, в каждой семье много детей, а у моих двоюродных уже правнуки. Дед Якоб был бы горд. У Лили уже три внука: два мальчика у дочки и девочка у сына. Почти все смогли построить собственные добротные дома, не гнушаясь работой. Так, моя племянница с мужем, имея инженерное образование, работают: она медсестрой, окончив курсы, а он ремонтирует сельхозтехнику. Это дало им возможность возвести целый особняк по собственному проекту. Если бы дедушка Якоб мог это видеть! Как ни печально, время стирает память. Уже поколению детей события, пережитые их дедушками и бабушками, кажутся очень далёкими, у них нет желания побывать в России, но они ещё учились в начальных классах в Казахстане и знают русский. А внуки не знают русского совсем и будут ли проявлять интерес к своим корням? Но мы ещё живы и пока живы – помним. Благослови Господь тех, кто отдаёт своё время, себя сохранению памяти о том поколении начала 20-го века, которому выпало жить и умереть в сталинских застенках и горниле войны.
Времена не выбирают, в них живут и умирают.

Елена Германовна Спивак, С.-Петербург

 

Герман Яковлевич Берхдольт расстрелян по так называемому списку «Немцы» № 18. В предписании на расстрел значится 19-м из 93 приговорённых к высшей мере наказания. 92 человека считаются расстрелянными 28 июня 1938 г. (есть основания полагать, что Ласло Хайдыч расстрелян после 9 августа). Все помянуты в 10-м томе «Ленинградского мартиролога». Генрих Карлович Шлиппер умер до приведения приговора в исполнение и помянут в 12-м томе «Ленинградского мартиролога».

Вместе с Берхдольтом расстреляны его однодельцы: Вольф Фёдорович Лисс, Эрнест Густавович Зейдель, Вольдемар Густавович Зейдель, Аксель Эрнестович Унбегаун, Герберт Карлович Гессе, Рейнгольд-Павел Адольфович Май, Вальтер Германович Тидеман, Георгий Карлович Эйхфус, Вольдемар Филиппович Кем, Эдуард Эдуардович Глоков и Вильгельм Мартынович Шокк. Возможное место их погребения – Левашовское мемориальное кладбище.

Анатолий Разумов