Мендерский Иван Иванович, 1904 г. р., уроженец и житель г. Ленинград, поляк, беспартийный, инженер-технолог цеха № 3 Кировского завода, проживал: ул. Газа, д. 7/2, кв. 26. Арестован 1 сентября 1937 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 2 декабря 1937 г. приговорен по ст. ст. 58-6-10-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 8 декабря 1937 г.
ИВАН ИВАНОВИЧ МЕНДЕРСКИЙ
Мой папа – Мендерский Иван Иванович был арестован в 1937 году в возрасте 33 лет.
Папа был старшим сыном в семье. Его отец – Мендерский Иван Макарович служил помощником директора по хозяйственной части на Кировском заводе. Он организовывал быт директора на заводе. Обстановка, помещение, приём гостей. Однажды, я помню, он с банкета принёс гроздь винограда – синие длинненькие «дамские пальчики», как он сказал. Я сидела на дереве, когда он, проходя мимо, дал мне эту кисть. Я съела внутренность виноградин, а кожуру надела на пальцы, чтобы виноград оправдал своё название. Мне было не более 5 лет.
Бабушка Мария Казимировна была домохозяйкой. Она была очень бережливой и хозяйственной. Мы жили в двухквартирном домике на территории Кировского завода. Каждая квартира имела 3 комнаты. В одной квартире жили бабушка, дедушка и двое младших сыновей: Александр и Станислав, в другой мы: мама, папа и я. Хозяйство вела бабушка – готовила на всех, и я была целый день с ней. Режим дня был очень размеренный. Завтрак, потом я гуляла около дома, а там был очень зелёный
участок – деревья, кусты, цветы, пруд. В обед приходил папа, я его встречала, мы вместе обедали, и он уходил снова на работу. Бабушка мыла посуду, а потом ритуал – она молола и пила свежезаваренный кофе. Эта привычка у неё сохранилась до конца жизни. Мама рассказывала, что бабушка за общими трапезами всегда пыталась положить лучший кусок папе. Папа, видя это, говорил маме со смехом: «Аленька, а мне твой кусочек больше нравится, давай поменяемся». И переставлял тарелки. Так он отучил бабушку подкладывать ему лучшие кусочки.
Из всей семьи папа один имел высшее образование. Он окончил Технологический институт. Работал с большим интересом и ответственностью. Тогда было время индустриализации и развития технологий. Было много иностранных специалистов, привозили из США станки и тракторы-прототипы. Кировский завод осваивал собственное производство тракторов и военной техники. Папа был в гуще этих процессов. он быстро продвигался по служебной линии. Молодых специалистов тогда было мало, а старым не очень доверяли. Его назначили главным механиком Кировского завода. Году в 35–36-м папа получил приглашение быть главным инженером нового завода – Уралмаша. Бумага была подписана наркомом тяжелого машиностроения Орджоникидзе. Мама не хотела ехать на Урал, и папа отказался. Потом, когда стали распространяться слухи, что Орджоникидзе в опале у Сталина, мама эту бумагу сожгла.
Работы у папы было очень много. Часто он приходил домой к полуночи. Причём забывал даже, если они с мамой должны были идти куда-нибудь вечером – в гости, в театр. Мама ждала его, ждала. Он приходил к ночи и говорил виновато: «А я и забыл, что у нас билеты в театр...»
А вообще, папа был очень талантливый. Не знаю, учился ли он музыке, но он играл на многих инструментах. Причём мог быстро подбирать мелодию по слуху. Когда они с мамой бывали в гостях, папа часто аккомпанировал пению. Даже мама, не имея особого слуха, пела в компании: «Крутится, вертится шар голубой» (модная в то время песня), и когда мама особенно врала, папа давал громкие аккорды. Кроме того, папа хорошо рисовал. На старой квартире были две его работы: рисунок статуи Свободы США и акварель в рамке – три берёзы в половодье. Сейчас я не могу найти эти работы, очень жаль, что они потерялись. Помню также этажерку, которую полностью сделал папа – вполне профессиональная столярная работа.
Мои личные воспоминания о папе очень скудные. Во-первых, мой возраст – до 5 лет, потом очень большая занятость папы на работе. Я помню наши совместные обеды – папа, приходя с завода, наскоро обедал, видимо, обдумывая свои производственные проблемы, быстро жевал, и в уголках его рта появлялись и лопались пузырьки. В воскресенье я забиралась на кровать к папе, он, лёжа на спине, сгибал колени, сажал меня на них и, раскачивая, напевал романс: «Не пылит дорога, не дрожат листы, подожди немного, отдохнёшь и ты». Он очень любил эту грустную песню. На работе папе, видно, в честь 30-летия, подарили карманные серебряные часы-луковицу. Массивные часы с двумя крышками. На нижней внутренней крышке была выгравирована дарственная надпись. Папа их не носил. Они лежали в комоде. Мне часы очень нравились. Они были красивые и громко тикали. Я стала хвастаться этими часами своим подружкам – они попросили показать им часы. Я взяла их из комода, вынесла во двор. Мы с удовольствием их долго рассматривали со всех сторон, открывали
крышки, слушали тиканье. Потом потеряли интерес и стали играть в другие игры. Короче, часы я потеряла. Когда это вечером выяснилось, мы все в темноте ходили по двору и искали подо всеми кустами, в цветах, но так и не нашли. Помню всеобщее огорчение, но не помню, чтобы меня наказали за это.
Вообще, папа был очень надёжный человек, на него можно было положиться во всём. Так, о женитьбе он стал думать только тогда, когда достиг материального благосостояния – получил квартиру от завода, обставил её. Только тогда он сделал маме предложение. Он знал, что мама из бедной многодетной семьи (пятеро детей), к тому же она в то время училась в медицинском институте, заработка у неё не было. Первым подарком папы – жениха своей невесте были часы и кожаный портфель. Часов мама никогда до этого не имела и поэтому, не зная, на какой руке их носят, надела на правую руку и поехала в институт. По дороге в трамвае её приятельница поинтересовалась, а почему у неё часы на правой руке. Мама после секундной паузы небрежно сказала: «А у меня левая рука болит». Маме в то время было около 22 лет. Надо сказать, что мама с 3-го курса ушла из медицинского института (не могла привыкнуть к препарированию трупов), но после моего рождения папа посоветовал маме поступить в механический техникум. Мама поступила и окончила его через 3 года. Это ей очень помогло в дальнейшей трудной жизни – у неё была специальность «техник-конструктор».
В 1936–1937 годах начался период массовых репрессий на Кировском заводе. Папу часто вызывали в 1-й отдел и требовали доносов на его коллег. Он говорил, что со своими сотрудниками говорит только на производственные темы. Кольцо сжималось. Начались преследования поляков. Папу понизили в должности. Он стал инженером-технологом в 3-м цехе. И, наконец, в сентябре 1937 года – ночью «чёрный ворон», обыск и арест папы. Мы стали как прокажённые. Знакомые при встрече отворачивались, переходили на другую сторону улицы. Даже дети старались не играть со мной, я была дочерью «врага народа». Папиных родителей и брата папы Станислава сослали в Андижан (Узбекистан). Дедушка и Станислав там умерли, а бабушка работала в чужой семье в услужении. Нас с мамой из квартиры выселили и сослали в Соль-Илецк Оренбургской области, где мама работала в соляных шахтах. В 1940 году мама оформила заочно развод с папой. Перед войной маме разрешили проживание на 101-м км от Ленинграда, и мы переехали в Лугу.
В 1941 году мама вышла замуж за Серафимова Евгения Ивановича, с которым она училась ещё в школе. И развод с папой, и новое замужество были вынужденными действиями для того, чтобы облегчить нам дальнейшую жизнь. При этом более «чистой» становилась анкета, которую необходимо было заполнять много раз в последующие годы. А анкета тогда была очень подробная, даже при поступлении в учебный институт надо было заполнить анкету, содержащую 35 вопросов. Я писала в анкете, что мама развелась с отцом, меня воспитывал отчим, и приводила его «чистые» анкетные данные. Аналогично писала и мама. Благодаря этому мама могла устроиться на работу, но не во все предприятия. В организации, связанные с обороной (всякие КБ и п/я), где были более высокие оклады и в которых требовались конструкторы, она не пыталась поступить. Там оформляли допуск, более тщательно проверяли анкету, поступать туда было опасно. А при моём поступлении в 1950 году в ЛЭТИ, Электротехнический
институт им. Ульянова (Ленина), произошёл такой случай. Я окончила школу с медалью и поэтому вступительные экзамены не сдавала, было только собеседование. И вот на этом собеседовании-комиссии ректор ЛЭТИ Скотников, ознакомившись с моей анкетой, задаёт мне такой вопрос: «А в каком городе оформлен развод родителей?» Вопрос явно провокационный, если бы я ответила «в Соль-Илецке», это был бы признак того, что дело нечисто – это было печально известное место ссылок. Но я тогда не знала, где был оформлен развод, и так и ответила. Ректор сказал: «Узнайте у матери и обязательно сообщите в приёмную комиссию». Когда мама узнала это, она очень испугалась за меня, под угрозой было моё зачисление в институт. Но в комиссию я не ходила, и в дальнейшем ко мне с этим вопросом не обращались. А у меня на протяжении всей учёбы было очень неприязненное отношение к ректору. Хотя моя тётя, которая была участковым врачом у Скотникова, уверяла, что он милейший человек.
В 1956 году я окончила институт, а в 1958 году меня пригласили в Военный трибунал Ленинградского военного округа.
Мама решила, что мне идти не стоит, и пошла сама. Там ей вручили справку о посмертной реабилитации папы. Она сказала, что дочь ничего не знает и она ей сейчас ничего не хочет говорить. Ей ответили: «Ну и правильно, не знает и не говорите». Это мама сделала, чтобы мне не менять анкету. Страх, годами укоренявшийся в человеке, нельзя было быстро снять. В загсе маме выдали справку о смерти папы в 1942 году от воспаления лёгких. Тогда было время неполной правды, и родственникам расстрелянных в годы репрессий выдавали свидетельства о смерти с ложными сведениями. Действительное свидетельство о смерти папы я получила лишь в 1990 году – расстрел 8 декабря 1937 года, через 2 месяца после ареста. Из КГБ прислали сведения о деле отца. Обвинение написано корявым безграмотным языком: «подготовка диверсионного акта» – это о папе, который до ночи просиживал на заводе, осваивая новую технику и внедряя новые технологии.
Конечно, когда папу арестовали, я плохо понимала, что происходит. Мама от меня ничего не скрывала, но старалась мало об этом говорить. Она очень боялась, что я с кем-нибудь буду говорить об этом, и это как-то скажется на моей судьбе. Когда я была постарше, она периодически вспоминала о папе и его аресте, но всегда в конце разговора делала большие глаза и говорила: «Но смотри! Никому ничего! А то…». И это вошло в мою плоть и кровь. Только в 60-х годах, через несколько лет после реабилитации папы, я смогла начать говорить о нём с моими друзьями.
В 1964 году вышло указание (нигде не печатаемое, но сведения о нём просочились) – семьям, имевшим до репрессии отдельные квартиры, а в настоящее время проживающих в коммунальных, выделить отдельные квартиры. С большим трудом мама нашла свидетелей, помнивших, что мы проживали в отдельной трёхкомнатной квартире, и после многочисленных хождений по различным инстанциям нас поставили на особую очередь. Благодаря этому в 1965 году в Ленинградском отделении Центрального экономико-математического института, где я работала, нам выделили отдельную квартиру в академическом фонде.
И ещё я вспомнила о папе, когда была в КГБ по делу своего сына Андрея в 1976 году. Андрей, ему было тогда 17 лет, был задержан и находился в КГБ на Литейном за распространение листовок с призывом
к демократии и гласности. Я написала в КГБ, что мой папа пострадал невинно, а теперь ещё сына забрали. И сказала это начальнику отдела, который занимался Андреем. А тот (дурак, видно, большой был, прости мне, господи, или ещё не успел перестроиться) говорит – «Ну и что, Андрей за деда не отвечает». Я даже опешила, говорю: «Вы, вы отвечаете, не он!» Присутствующий при этом следователь Егерев, более быстро соображающий, сказал: «Да, да! Там была наша ошибка». И, может быть, это в какой-то степени повлияло на то, что Андрея через 2 месяца освободили. Во всяком случае, в бумаге, которую они нам дали, говорилось, что Андрей освобождается «в связи с неоднократными обращениями матери». Но из университета его исключили, и жизнь пошла по другому пути. Вместо учебы – армия. Университет он закончил гораздо позднее.
Когда мы знакомились с делом папы в КГБ, нам сказали, что папа похоронен в Левашове. И теперь каждый год 30 октября я посещаю это кладбище. Очень жаль, что там нет памятника, на котором бы были высечены имена всех жертв репрессий, которые покоятся на этом кладбище.
Галина Ивановна Мендерская, С.-Петербург
Иван Иванович Мендерский расстрелян по так называемому Списку польских шпионов № 40. В предписании на расстрел он значится 54-м из 100 приговорённых к высшей мере наказания. 99 человек расстреляны 8 декабря 1937 г. и помянуты в 4-м томе «Ленинградского мартиролога». Один умер до приведения приговора в исполнение и будет помянут в 12-м томе.
Всего расстрелянными 8 декабря 1937 г. значатся 910 человек.
Анатолий Разумов