Концевич Сергей Григорьевич

СЫН И ОТЕЦ КОНЦЕВИЧИ

Шёл страшный 1937 год. Помню, что в нашей семье часто шли разговоры о том, за кем из знакомых ночью приходили из НКВД, кого забрали, арестовали. Спать ложились в ожидании этого возможного ужаса. Мне было пять лет, и атмосфера всеобщего страха каким-то образом действовала и на меня – маленькую девочку.

Я родилась 11 декабря 1931 года в Ленинграде, в квартире № 16 (ныне № 7) дома № 84 на улице Марата (бывшей Николаевской).

Мой отец, Сергей Григорьевич Концевич, 1903 года рождения, инженер-кораблестроитель, работал начальником корпусного сектора 2-го Государственного проектного института. Мама моя, Концевич Елена Александровна, была студенткой медицинского института и одновременно работала медсестрой. Она родилась в Санкт-Петербурге в 1909 году.

С нами жили мамины родители: Александр Алексеевич Аладинский, 1881 года рождения и Мария Карловна Аладинская, 1889 года рождения, и мамина бабушка – моя прабабушка Анна Карловна Боровская, предположительно 1863 года рождения. В квартире из 6 комнат (до революции всю квартиру занимала семья Аладинских), мы занимали 4 комнаты: родители – 2 большие, а дедушка с бабушками – 2 маленькие.

Больше всех меня любил папа. Приходя с работы, он всегда играл со мной. По выходным уходил со мной гулять на целый день, куда-нибудь мы с ним ездили, и по городу, и по окрестностям. Однажды в Ораниенбауме в кафе купил мне «ромовую бабу». С тех пор обожаю эту выпечку и каждый раз покупаю её, когда бываю в России. В детстве у меня были трёхколёсный велосипед и самокат, остальные игрушки достались в наследство от мамы. Папа купил мне большую машину с педалями, но вынести её на улицу, чтобы покататься, так и не успел.

Отец любил музыку и купил только что выпущенный патефон. У нас было много грампластинок, и в квартире по вечерам играла музыка. Был и радиоприёмник тех времён. Папа любил фотографировать нашу семью, а я присутствовала при печатании фотографий. Отец был очень трудолюбивым, писал книги («Котельное дело», «Судостроительные верфи») по ночам, когда все спали. Ездил в командировки в город Николаев и брал с собой маму.

Семья жила в ожидании прибавления. Все были счастливы, когда 12 сентября 1937 года родился мой брат Александр. Приходили друзья папы, танцевали, а меня укладывали спать.

Но счастье длилось недолго. Ночью 21 октября 1937 года – дату запомнила на всю жизнь – я проснулась от какого-то шума, громких мужских голосов. Было темно, и лишь серели окна, выходившие на улицу Марата. Мелькнула мысль, что вот и к нам пришли за кем-то. В комнату вошёл папа и поцеловал меня в кроватке несколько раз. Больше своего отца я никогда не видела. Тогда я ещё недопонимала всего ужаса случившегося. Скучала и при каждом звонке в дверь выбегала в прихожую, ожидая его возвращения…

При аресте в квартире был обыск. Бабушка рассказывала, что папа написал новую книгу по кораблестроению, но издатель сказал, что книга будет очень толстой, просил немного дописать, чтобы разместить всё в двух томах. Папа как раз закончил 2-й том книги, но во время ареста бабушка так испугалась, что от страха сожгла весь его труд.

Говорили, что отец находится в НКВД – в «Большом доме». Мама и бабушка и многие такие же страдающие родственники ночами стояли в очередях, чтобы что-то узнать и сделать передачу (еду и тёплые вещи) арестованным. Но возвращались ни с чем, т. к. в приёме передач было отказано и никаких сведений об арестованных получить было невозможно.

Примерно одновременно откуда-то наша семья узнала, что арестован и мой дедушка – папин отец Григорий Митрофанович Концевич, руководитель Кубанского казачьего хора. Со слов бабушки, он с хором выступал в Большом театре в Москве в 1937 году перед Сталиным, которому концерт очень понравился. Но вскоре после этого он был арестован.

Ходили слухи среди родственников арестованных, что детские письма Сталину очень действенны. И я писала письмо товарищу Сталину с просьбой освободить моего папу, но ответа на письмо так и не последовало.

Через какое-то время стало известно, что моего отца осудили по 58-й статье на 10 лет без права переписки. Но куда его отправили отбывать наказание, было неизвестно. Пытались узнать, чтобы передать хотя бы письмо, но тщетно: всё было засекречено. Помню, как мои родные спрашивали у возвращавшихся арестованных, не встречали ли они Сергея Григорьевича Концевича в тех местах, где они сидели, но никто его не встречал нигде.

Лишь через несколько десятилетий я узнала, что папу расстреляли через два месяца после ареста, а ещё через пять дней такая же участь постигла и дедушку – Григория Митрофановича Концевича. Видела ли я своего дедушку, совершенно не помню. Возможно, это было в младенческом возрасте. Помню лишь, что, приезжая из Краснодара, мои родители привозили корзину винограда с множеством ползающих на нём божьих коровок.

Как «жену врага народа» маму выслали из Ленинграда, несмотря на то, что у неё были шестилетняя дочь и полуторамесячный грудной ребёнок. Мама училась в медицинском институте и поэтому уехала отбывать свою бессрочную ссылку (не был указан срок отбывания) в город Саратов, где продолжила учёбу. От страха дальнейших репрессий родители мамы заставили её оформить развод с папой.

Друзья отца, бывавшие ранее у нас в гостях, боялись даже позвонить и поддержать нас в трудную минуту. Я и мой полуторамесячный брат остались на попечении дедушки и бабушки. После всех этих событий у нас сразу отняли две большие комнаты, принадлежавшие родителям, куда вселили две посторонние семьи. Мама приезжала из Саратова очень редко. Сына она уже не знала, а я отвыкла от неё, но поняла всю свою ущербность только тогда, когда сама стала матерью.

Прабабушка в 1939 году уехала в Данию к дочери Терезе. Мы жили вчетвером, о судьбе папы так ничего и не знали. Мне шёл уже девятый год, и в 1940 году я пошла в школу в 1-й класс. Во 2-й класс меня не пустили бабушка с дедушкой, т. к. шла Великая Отечественная война. Бомбили и обстреливали Ленинград, горели Бадаевские склады, началась блокада города. Было очень страшно, настал голод. Транспорт не работал, электричества не было. Люди обзавелись «буржуйками» – маленькими печурками с дымоходом, вставленным в печку или в форточку. На этих печурках готовили еду, какую Бог послал, и грелись. В топку шла распиленная мебель. Люди от голода падали на улицах и уже не могли встать. После их смерти такие же голодные люди вырезали у них мягкие части тела и ели. Пропадали дети, выпущенные на улицу. Были съедены все кошки и собаки. По квартире нагло ходили крысы. Хлеб (и прочее) выдавали по карточкам – по 125 граммов на человека. Те, у кого продовольственные карточки украли, были обречены на голодную смерть. Так обстояло дело и с нашей соседкой по комнате – Елизаветой Александровной Бар. Бабушка подкармливала её, чем могла, но мы сами голодали. Помню, как бабушка посылала меня будить тётю Лизу, чтобы покормить. Она спала в своей комнате, покрытая горой одеял и пальто. С кровати спрыгивали крысы. Я её звала, а она не просыпалась. Мне было очень страшно. Вскоре тётя Лиза умерла. Девочка, моя ровесница, из семьи, вселённой в одну из наших комнат после ареста папы, пропала – не вернулась с улицы.

Хоронить никто никого не мог. Мёртвых зашивали в белые простыни и везли, кто мог, на детских саночках в отведённые для этого места. Умерших складывали штабелями в бывших конюшнях ипподрома, что располагались против нашего дома. Были лютые морозы.

Мучила неизвестность о месте наказания отца и условиях его содержания.

Вся наша семья заболела дистрофией и цингой. Деда, работника Горздравотдела, положили в больницу. Бабушка ходила к нему ежедневно, не зная, вернётся она домой или нет. Мы с четырёхлетним братом дома оставались одни. Во время тревог мы с заранее собранным чемоданчиком вещей выходили и спускались в дворницкую, служившую для нас убежищем, т. к. располагалась под лестницей. Каждый взрыв отдавался эхом на лестнице. Было жутко. С тех пор прошло 70 лет, а я, к своему стыду, до сих пор вздрагиваю от каждого громкого звука, а в молодости – ещё и подпрыгивала невольно.

Бабушка, к счастью, всегда возвращалась. В литровой банке приносила от деда часть его больничного питания: нижний слой – суп, в середине банки – второе, а верхний слой – компот или кисель. Всё это делилось на троих и было подспорьем для выживания.

Шёл 1942-й год. Мама закончила медицинский институт в Саратове и в качестве врача по распределению отправилась продолжать отбывать ссылку в село Вешкайма, райцентр Ульяновской области. К тому времени она второй раз вышла замуж и взяла фамилию мужа – Сиунова. Её муж – Александр Иванович Сиунов, 1895 года рождения, работал в том же селе адвокатом. Для проживания маме был выделен дом на территории районной больницы. Боясь за нашу детскую жизнь, бабушка и дедушка решили уехать из блокадного Ленинграда к своей дочери в Ульяновскую область.

3 июня 1942 года мы эвакуировались по Дороге жизни, т. е. по Ладожскому озеру.

В Ульяновской области для нас началась хорошая жизнь. Закончился голод. Целыми днями мы, дети, играли и бегали по двору, любовались красотой природы. Там я полюбила лес. Завели кур, гусей, уток, за которыми я любила наблюдать и с удовольствием за ними ухаживала. В Вешкайме я поступила сразу в 3-й класс сельской школы.

30 января 1945 года отчим усыновил нас с братом, и я стала Сиуновой Оксаной Александровной, а брат – Сиуновым Александром Александровичем.

Бабушка с дедушкой жили с нами, но после окончания войны сразу вернулись в Ленинград. Комнаты в нашей квартире на улице Марата были уже заняты посторонними людьми. Им же «отошли» и все наши вещи, оставшиеся там. Жилплощадь старикам так и не вернули. Пришлось им жить в семейном общежитии Мединститута, куда дед устроился на работу.

Мама работала врачом-педиатром, продолжала считаться репрессированной и раз в месяц должна была ходить на «отметку» как «жена врага народа», хотя имела уже другую фамилию. На все кассационные жалобы об освобождении от репрессии, которые посылал мой отчим, приходили только отказы.

А в 1948 году маму опять как «жену врага народа» выслали, уже в Казахстан. Там её хотели отправить в Тургайскую пустыню, но она так плакала, что оставили в Кустанае.

В Кустанае начались наши беды. Негде было жить. Отчим на последние деньги купил маленький дом из тростника, отштукатуренного снаружи и изнутри. Мама устроилась на работу в поликлинику педиатром на 650 руб. Отчима, дипломированного юриста, на работу не брали, т. к. он был, по документам МГБ, «убеждённым баптистом». Три раза в месяц до 19 часов мама была обязана являться на «отметку». Там с ней разговаривали так, что она приходила домой, обмочившись от страха.

Кустанай – город со скудной растительностью, обилием песка и песчаными бурями, в те годы был, в основном, одноэтажным. У поликлиники транспорта не было, и все домашние вызовы маме приходилось выполнять пешком. Стояли лютые морозы: до минус 42 и ниже, ветры, пурга. Количество вызовов доходило до 40 в день, и мама не успевала их выполнить, и тем более явиться на «отметку» до 19 часов. В этих случаях в два часа ночи к нам со страшным стуком приходили солдаты с автоматами, чтобы убедиться, что «Сиунова-Концевич» не сбежала из ссылки.

Мама не имела права выйти за черту города: только до реки Тобол, перейти через мост на другой берег она уже не могла. В дни государственных праздников не имела права выйти за ворота своего дома до 14 часов.

Город был населён ссыльными греками, чеченцами, ингушами, финнами и др. Среди высланных были учёные и преподаватели: физик Александр Адамович Виролайнен, географ Георгий Никанорович Тарасенков, генетик Сергей Романович Царапкин. Помню, как Георгий Никанорович водил меня в гости к Царапкину, как чай пролила на скатерть, было очень стыдно.

Отчим продолжал писать кассационные жалобы и всякий раз получал отказ. Его в течение нескольких лет так и не брали на работу. Маме отказывали в совместительстве: «Вы же ссыльные». Денег катастрофически не хватало. Мы голодали и ели только один раз в день. Помню, как наша кошка стащила у соседей-торгашей большой кусок мяса и сбросила с чердака на пол. Из этого мяса мы сварили такие вкусные щи, о которых я до сих пор не могу забыть.

Из-за бедности меня посылали торговать на рынок всяким рваным старьём, не давая при этом трёх рублей заплатить за место. Брат же торговал журналами «Огонёк» военного времени. Город был небольшим, мимо меня проходили учителя из нашей школы, я испытывала неимоверный стыд.

В 1948–1950 годах в Казахстане с русских детей, учившихся в 8–10-х классах, взимали плату за учёбу в размере 150 руб. в год: по 75 руб. за полугодие. Казахские же, как дети «отсталого народа», учились бесплатно. Однажды за неуплату за место на рынке меня забрали в милицию. А мне нужно было заплатить 75 руб. за учёбу во втором полугодии 10-го класса, но платить было нечем. В милиции я так плакала и кричала, объясняя эту ситуацию, что меня отпустили без наказания. С тех пор торговать меня больше не посылали.

В женской школе им. Горького я была постыдно самой бедной из учениц, голодной. Всем девочкам родители давали по 1 руб. 20 коп., чтобы на перемене купить булочку «жаворонок». Я же себе этого не могла позволить. Бывало, девочки собирали по 2 рубля на подарок учителям, и мне приходилось объяснять, что у нас нет денег. Все удивлялись, не верили мне, стыдили, но я никому не говорила, что мы ссыльные, а я – дочь «врага народа».

В 10-м классе нас обязали сшить школьные формы: коричневые платья и белые фартуки. Всем купили материал на формы, а мне – нет. Меня стыдили и одноклассницы, и учителя. Однажды на мне было голубое платьице, которое сшили мне ещё в 6-м классе, в Вешкайме. Платье было повсюду рваным, особенно подол – в ленточку. Но я его зашивала так, чтобы рвань была незаметной. При очередном пристыживании меня библиотекаршей, мол, платье могли сшить, а форму сшить не могут, пришлось прямо на улице поднять подол платья и показать «художественную» штопку. Только после этого она отстала. Но мама у кого-то заняла денег, и форму всё-таки сшили.

Закончилась учёба в школе. На выпускной вечер собирали по 50 руб., но родителям дать мне было нечего. Девочки пригласили меня без денег. Сидела на вечере, сгорая от стыда.

Закончив школу в 1950 году, я решила поступать в 1-й Ленинградский медицинский институт им. Павлова. Ехала с деревянным чемоданом, запертым на висячий замок, в осеннем пальто, сшитом мне в 6-м классе, и в ситцевом платье из материала, купленного на сданные кожаные голенища от старых сапог.

В Ленинграде жила в семейном общежитии у бабушки с дедушкой. Сдала вступительные экзамены и прошла по конкурсу в институт. При заполнении анкеты, отцом пришлось записать отчима, не упоминая о своём папе Сергее Григорьевиче Концевиче, его осуждении и маминой ссылке. В противном случае в институт не приняли бы. Всё обошлось. Тех же, кто был в раннем детстве в оккупации, из института сразу исключали.

Несмотря на то, что родилась в Ленинграде, прописали меня в общежитии лишь на год, и затем ежегодно на каждом курсе нужно было хлопотать об этом.

Однажды на занятии по марксизму-ленинизму преподаватель С. И. Жирмунская спросила нас: «Что будут делать при коммунизме с людьми, вошедшими туда с капиталистическим свинством?». Все молчали, а я решила показать свои «знания» и сказала: «Их отправят в ссылку». Реакции преподавателя и сокурсников я испугалась. Все закричали, что в нашей стране, а тем более при коммунизме, ссыльных нет и не будет. Я была вынуждена извиниться и «признать» ошибочность своего высказывания. Никто в институте и никто из моих друзей не знал, что я из семьи репрессированных, а если бы узнали, то не было бы меня в институте.

Училась хорошо. Медицина была мне очень интересна. Старалась все экзамены сдать на «отлично» и получать повышенную стипендию, чтобы в материальном плане не обременять родителей и своих стариков. Во внеучебное время ходила дежурить в хирургическое отделение больницы им. Карла Маркса, где уже с 3-го курса под руководством дежурных хирургов делала операции по поводу аппендицита (аппендэктомии).

В 1952 или 53-м году внезапно исчез из института наш заведующий кафедрой фармакологии профессор В. В. Закусов. Поползли слухи о том, что раскрылось какое-то дело о вредительстве врачей и наш профессор вместе с профессорами М. С. Вовси и другими арестованы.

5 марта 1953 г. умер Сталин. В 7-й аудитории нашего института стоял его большой портрет в чёрном окаймлении. Студенты плакали, и народ плакал. Наступили времена оттепели. Теперь я надеялась на то, что папа, если жив, то вернётся. Хотя посещали мысли о том, что, находясь в тяжелейших условиях существования, мог погибнуть от отогенного сепсиса: всю жизнь он страдал хроническим воспалением среднего уха.

После смерти Сталина кафедры истории партии, марксизма-ленинизма, политэкономии, философии сразу потеряли ориентир. Преподаватели были в растерянности: перестали знать, чему учить студентов по данным предметам, как учить и что спрашивать. В таком же замешательстве были и студенты. Длилось это в течение нескольких лет. В 1956 году на 6-м курсе, сдавая госэкзамен по этим наукам, которые были объединены, я что-то мямлила на вопросы попавшегося билета, не зная, как ответить, а экзаменатор не знал, что должен услышать. Но, видя, что все госэкзамены у меня сданы на «отлично», поставил тоже «отлично». Закончила институт с красным дипломом. Предложили остаться в ординатуре, но прописку продолжительностью один год не продлили, а жилплощадь, принадлежавшую нам до ареста папы и до эвакуации, не вернули, несмотря на хлопоты. Дедушке исполнилось 74 года, он вышел на пенсию из института, администрация потребовала освободить комнату в семейном общежитии.

Так, при распределении после института я получила направление в город Йыхви Эстонской ССР на должность хирурга в центральной районной больнице. Получив здесь квартиру, перевезла к себе бабушку с дедушкой, и стали мы жить снова вместе.

В 1958 году в Эстонии я вышла замуж и стала Авдеевой. Родила двух сыновей и дочку. Теперь имею четырёх внуков и одну внучку, одну правнучку. В течение 50 лет проработала врачом-хирургом и специалистом службы крови на благо народа Эстонии.

Бываю счастлива, когда хоть на какое-то время могу выехать и побывать в России, т. е. «где русский дух, где Русью пахнет!». Я и вся наша семья являемся гражданами Российской Федерации.

Мой папа, Сергей Григорьевич Концевич, 9 сентября 1957 г. определением Военного трибунала г. Ленинграда № 1021-Н-57 был посмертно реабилитирован.

Дедушка, Григорий Митрофанович Концевич, также был посмертно реабилитирован в 1989 году.

Мама, Елена Александровна Сиунова, была освобождена 21 апреля 1955 года из ссылки, длившейся 19 лет. В 1956 году мама и отчим переехали из Кустаная в Калинин, ныне Тверь. Мама реабилитирована 6 марта 1959 года. Отчим умер в 1979 году. Мама умерла в 1982 году. Оба похоронены в Твери на Лебедевском кладбище.

Итак, погиб мой отец – скромный, трудолюбивый и умнейший человек, который в свои молодые годы имел печатные труды и должен был получить учёную степень.

Погиб мой дедушка – регент Кубанского войскового хора до революции, выдающийся фольклорист, музыкант, первый художественный руководитель Кубанского казачьего хора.

Был арестован и расстрелян в Москве горный инженер и учёный-нефтяник Александр Фомич Притула – брат Марии Фоминичны, жены моего деда.

Сколько умнейших людей, оторванных от своих семей и науки, безвинно прозябали в ссылке в Казахстане. Как могла бы продвинуться вперёд наша страна, если бы не велась политика уничтожения научной элиты общества.

Всю свою жизнь мечтала побольше узнать о своём отце и дедушке, реабилитировать их профессионально. Думала, что о них никто не помнит. Но однажды рано утром включила телевизор и в передаче «Играй, гармонь» вдруг услышала рассказ Виктора Гавриловича Захарченко, нынешнего художественного руководителя Кубанского казачьего хора, о моём дедушке Григории Митрофановиче Концевиче – в связи с празднованием 195-летия хора. Я была поражена. После полугода раздумий решила написать В. Г. Захарченко о существовании потомков Г. М. Концевича. Завязалась переписка. Я получила много материалов о творческой деятельности моего дедушки и Кубанского казачьего хора. А в ноябре 2011 года была приглашена на концерты в Санкт-Петербурге, посвящённые 200-летию хора. Кроме меня присутствовали на концерте правнук и двое праправнуков Григория Митрофановича. Все мы были восхищены репертуаром, исполнением, патриотизмом хора.

Спасибо всем, кто помнит моих родных, пострадавших от репрессий.

Оксана Александровна Авдеева,
г. Йыхви, Эстония

Сергей Григорьевич Концевич, а также его однодельцы Иосиф Казимирович Дымкевич, Иван Иосифович Кудзевич, Александр Николаевич Маринин и Гирш Моисеевич Оркович расстреляны в соответствии с заданиями партии и правительства по так называемому Списку «Поляки» № 41 «польских шпионов, диверсантов, вредителей и террористов». Их имена открывают предписание на расстрел 100 человек, приговорённых к высшей мере наказания. Все 100 считаются расстрелянными 20 декабря 1937 г. Возможное место погребения – Левашовское мемориальное кладбище. Все помянуты в 4-м томе «Ленинградского мартиролога».

Григорий Митрофанович Концевич был арестован в Краснодаре 30 августа 1937 г. Обвинялся в том, что был «активным участником контрреволюционной казачьей повстанческой организации, действовавшей на Кубани, по заданию которой входил в террористическую группу, готовившую совершение теракта над членами Советского правительства и, в первую очередь, над тов. Сталиным». Тройкой УНКВД Краснодарского края 13 декабря 1937 г. приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян в Краснодаре 26 декабря 1937 г. Помянут в данном томе «Ленинградского мартиролога».

Александр Фомич Притула был арестован 10 июня 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 28 августа 1938 г. приговорен за «шпионаж» к высшей мере наказания и расстрелян. Помянут в книге памяти «Расстрельные списки: Москва, 1937–1941: „Коммунарка“, Бутово» (М., 2000). – Ред.