Комлев Семен Павлович

---

СЕМЕН ПАВЛОВИЧ КОМЛЕВ

Мой отец родился в Псковской области, где и проживал до репрессии. Жизнь прошла у него короткая но честная. Он прошел всю гражданскую войну, пришел домой с больными ногами.

Дома он рыбачил. У нас был рыболовецкий колхоз, и был Гослов от Ленинграда – там работал мой отец 8 лет с начальником Никитиным Степаном Никитьевичем. Степан Никитьевич был с 1905 года коммунист, но честный, он даже получку свою делил с папой, потому что у нас большая семья, а у него дети уже взрослые. Папа изобрел тралы, что в одну подходку брали по 15 тонн леща, это в Чудском озере, и дали ему путевку на Афон. Это было в 1936 году, а в 1937 году – другую путевку.

Про расстрел мы, конечно, не знали. Мама несколько раз ходила за 30 км на передачу, но приходила домой с горячими слезами. Нам без отца жилось очень тяжело, было нас четверо детей: старшей 10 лет, а младшему 4 года. Хватили мы и голода, и холода. Мама пошла работать в швейную мастерскую, заработок там был маленький, да и то задерживали деньги. Нас выручал продавец, папин друг, – хоть в долг, но давал нам всегда хлеба, а другой раз и сахару даст.

Ну, потом война началась, опять голод. Наши деревни все немец сжег, а нас отправил в лагеря. Вот так мы и скитались по Эстонии, сейчас все мои родные остались там и живут, а я одна мучаюсь.

Долго мы ждали отца, но так и не дождались. Спасибо добрым людям, что не забыли их всех, мучеников.

Зинаида Семеновна Капкина (Комлева),
С.-Петербург

 

Из ответов Зинаиды Семеновны на расспросы

 

Папа не был коммунистом, он был беспартийный.

Степан Никитич с женой жили у нас, комнату снимали. Образованные были он и папа, культурные. Ну, не пили, как там рыбаки всегда пили все пьяные. Папа не пил, он говорил: «Я лучше килограмм масла куплю». Для семьи.

И вот этот Степан Никитич в блокаду с женой погибли. Редко таких коммунистов встретишь. Мама говорила, он получку получает и папе дает свою денежку. Папа не берет: «Степан Никитич, зачем же, я зарабатываю, не надо. У тебя большая семья, четверо детей». «А у меня, – говорит тот, – хватает. У меня двое детей, они все взрослые, живут в Ленинграде, так что мне хватает, мне не надо». Вот – замасленную тужурку носил и ходил так. Начальник Гослова. А папа был заведующий пунктом приема рыбы.

Папа мой делал тралы. Такие конструировал тралы, что они по пятнадцать тонн леща в Чудском в одну подходку делали! Жаль, наверно, стало колхозу, что они много вылавливают, а у них такого нет. Ну и они этот Гослов забрали себе в колхоз. А работники – кто куда. Степан Никитич уехал домой в Ленинград. Папа пошел рыбу принимать в рыбпункт. Вот такие дела.

Папа приходит на обед – мы все бежим, кто сзади, кто спереди, все на него вешаемся. Он с нами хорошо всегда. Мама даже не покупала ничего сама, а он поедет вот в Чудское озеро и что надо всем нам покупает – всем измерит ноги и все нам покупал сам. Очень был интеллигентный. Так что мама пятнадцать лет его ждала, никого не надо было.

Папа был общительный. Когда папу взяли, мама все его ругала – плачет, ругает: «Наверно, где-нибудь что-нибудь сказал». А маме говорили: «Не ругай Семена Палыча, не ругай». «Я, – говорит она, – не знаю, я сейчас живу, а завтра не знаю, что будет. Все жили, все, нашего первого взяли».

Забрали его, когда он начал прощаться с нами. Пришли ночью два солдата, и два понятых было. Никакого обыска, ничего. Он пошел из дома в сапогах дырявых на кривых каблуках. «Ничего, – говорит, – до заставы дойду». Ну, а когда стал прощаться, к нам на кровать пришел, мама тогда обхватила его и закричала.

Забрали его, увезли, и сразу замерзло озеро. Ему так и поставлено: что он за связь с буржуазной Эстонией. Якобы он закупал военные катера. Это сейчас, может быть, закупят и отправят. Но тогда, ведь тогда даже нельзя было близко подойти. Мать написала заявление следователю. Это было летом, я помню, и она такое заявление написала, все адреса достала. Где он был, с кем он был, сколько в гражданскую войну был – всё достала. Следователь говорит: «Так красиво написано». (Ну, писал, конечно, грамотный. Моей тетушки муж. Мама диктовала, а он писал.) И она сказала следователю: «Вот ставьте к стенке и стреляйте меня, я все равно скажу, что мой муж прав. Он ничего не делал плохого».

Мама была домохозяйкой, а когда взяли папу, тогда пошла в мастерскую швейную. Шила. И кому мама не писала – всем писала, чтоб освободить. Никто. Ответа не было. Только один прислал ответ, депутат какой-то был, что ваш муж осужден правильно, находится в пределах лагеря. А он уже был расстрелян, они писали просто так. И сейчас у меня одна похоронная – не расстрелянный, а просто прочерк сделан (боялись, это теперь пишут «расстрелян»). А вторая похоронная – «умер от воспаления легких». Ну, я написала в скобочках: «Кому мне верить, какому?» – «Верьте, что расстрелян!».

Мои-то, они сейчас в Тарту живут, не помнят ничего. Сестра младшая, она не помнит. Я почему-то все помню. Даже помню, как он прощался.

Последний вечер – маленький был Виктор у нас – папа спал отдельно, на диване. Мы все на кровати. Четверо, с мамой. А папа в комнате. Ну, не комната, за занавесом была кровать, а посреди – не посреди комнаты, возле стенки был диван. И вот он все бегал: «Папа, копойной ночи, папа, копойной ночи». Четыре года ему было. Не «спокойной», а «копойной ночи». И вот мама еще говорит: «Ну что вы так разбегались-то, что ты прощаешься-то все «Папа, копойной, папа, копойной ночи». Наверно, его душа чувствовала. Вот такого человека не страшно стрелять было. Молились каждый день. Ждали: вот придет, вот придет.

Мама богомольная была. Папа тоже богу молился – так, в душе. Он был на Украине в гражданскую войну, и у него был обет дан, что он когда придет домой, если выживет выстроит часовню. На берегу озера. Там такая красота. Там раньше, не помню в каком году, был монастырь. Там Досифей преподобный был настоятелем. Когда мама была еще молодая, она читала в этой церкви, она нам рассказывала. Этому Досифею преподобному церковь была построена, Петру и Павлу церковь была построена, она построена не знаю когда, может быть вместе с монастырем. Досифей пришел во сне одному богатому и сказал: «Постройте мне церковь». Тот дал сразу на половину церкви. А потом сами стали строить. Вот так, мама говорит, только привозят с Великой реки липу, в колокол ударят – все бегут, стар и мал, все выгружать, все, все строили. Мама девятьсот второго года рождения, еще маленькая была, но бегала, говорит. Так и построили, церковь была красивая. Ведь все сгорело, все сгорело. А немец не тронул церковь, не тронул. Приехали после войны – все сожжено, негде укрыться. Все в церковь забрались. И вот в церкви они прожили сколько-то, неделю, две прожили, а потом она протекать начала, надо было покрыть хорошо.

В гражданскую папу взяли в белую армию. А потом в красную армию взяли. Он пришел когда, сбежал считай, – отбился от белых, от фронта и сидит, не знает куда идти. А идет наша же беловская. Он говорит: «Что мне делать, куда мне идти?» Она говорит: «Ты же возле дома, пошли домой». И пришли домой. Здесь были, возле самых наших островов. А потом забрали красные. И отправили воевать, где воевали наши. Было очень тяжело, пришел он без ног домой, ноги в ревматизме были, очень болели ноги. Вот он и хотел построить часовню на этом месте, на Досифее преподобном. Но здесь пошло – восемнадцатый год, девятнадцатый, здесь разве можно было что-то построить.

Это все мама рассказывала. Что он говорил, она нам все рассказывала. Холодно, печку стопим, на печку заберемся все, и вот она рассказывает всю свою молодость, как с папой они сошлись, как жили с папой, как чего. Сильно много злых людей было. Все время писали заявления на него, очень много заявлений писали. Завидовали. Он не пил, жили сыто, корову держали. А был у нас актив такой, который беднота, писали заявления и сажали вот этих людей, предавали. Они после финской войны шестьдесят семей уехали сюда под Ленинград на дома. Потому что дома готовые, и в бане даже лавочки покрашены.

Сон видела, что в бараке сидят много, за столом много-много людей. А папа стоит за печкой. Я подошла, его поцеловала.

Была бы я в Эстонии, мне было бы легче. Живу я одна сейчас. Очень мне тяжело. От своих родных уехала сюда. Уехала, вышла замуж. Все умерли. Муж умер, дочка погибла. Внук остался, внука растила с четвертого класса. Вот так и живу.

По диктофонной записи,сделанной О. А. Комаровой 5 сентября 2002 г.

Семен Павлович Комлев, потомственный рыбак с Талабских островов, уроженец острова Верхний (в советское время Белов или им. Белова – по имени красного комиссара), помянут в 4-м томе «Ленинградского мартиролога», а также во 2-м томе Книги памяти «Не предать забвению» (Псков, 1997). Он расстрелян по так называемому Списку эстонских шпионов № 6. Список утвердила «двойка» в Ленинграде, а потом «двойка» в Москве.

Семен Павлович хотел поставить часовню в память о преподобном Досифее Верхнеостровском (ум. 1482).

Анатолий Разумов