Олейников Николай Макарович

---

Памяти Николая Олейникова

Речь пойдет лишь об одном, кратком отрезке времени, ограниченном 1937 годом. Сколь ни скудны сохранившиеся документальные материалы, они позволяют, тем не менее, выстроить достаточно связную последовательность фактов.

В жизни Николая Олейникова год 1937-й был насыщен напряжённой работой. Будучи штатным редактором «Чижа», Олейников постоянно трудился над очередными номерами этого журнала. Одновременно он вёл редакционную работу в Ленинградском Детиздате и на радио.

В поэзии Олейникова явственно обозначилось новое звучание, проявившееся еще в 1936 году в многоплановом цикле «Мысли об искусстве». В этом обновленном ключе написаны стихотворения «Графин с ледяною водою», «Птичка безрассудная», «Неуловимы, глухи, неприметны» и обе созданные в 1937 году поэмы – «Вулкан и Венера» и «Пучина страстей». Олейников вновь пересматривает корпус своих стихотворных произведений, вносит в отдельные стихи некоторые купюры и, словно предвидя грядущие события, отдает жене на хранение экземпляр рукописного сборника. В это же время он завершает работу над сценарием кинофильма “Леночка и лев” и готовит к печати результаты своих математических исследований в области теории чисел.

С января 1937 г. в Москве начал выходить новый детский журнал – «Сверчок», авторский коллектив которого почти полностью составили ленинградцы. Здесь писали А. Введенский, Д. Хармс, Л. Савельев, С. Маршак и, конечно, сам редактор. Иллюстрировали журнал Б. Малаховский, Н. Радлов, В. Конашевич, В. Лебедев, А. Успенский, Э. Будогоский и другие талантливые художники. Почти еженедельно Олейников ездил ночным поездом в Москву с заготовками к очередным книжкам «Сверчка».

«Он часто ездил в Москву со своим туго набитым портфелем. [...] Этот портфель был вся его редакция. Николай Макарович делал [...] “Сверчок”. Там было много картинок, больше картинок, чем текста (в подзаголовке журнала значилось: “Веселые картинки для маленьких ребят”. – А. О.), [...] неплохой был журнал. Олейников очень его любил, нянчился с ним, всюду таскал его за собой, сам что-то клеил, верстал, сочинял», – вспоминала Лидия Львовна Жукова, вдова известного филолога-япониста Дмитрия Жукова. (Жукова Л. Эпилоги. Нью-Йорк, 1983. С. 183.)

В весенние месяцы 37-го Олейников часто общался с этой семьёй, стал приходить к ним чуть ли не каждый день. С Жуковым они познакомились еще в конце двадцатых годов. После этого Жуков некоторое время работал в Японии. В 1937 году тридцатитрёхлетний учёный заведовал сектором истории культур и искусств Востока в Эрмитаже.

«На кухне надрывались примуса, варилась картошка. И еще был лук. Олейников любил эту крестьянскую закуску, эти сладкие, хрустящие колечки, плавающие в постном масле. Масло пахнет семечками. Вкусно! И вот теперь они с Митей тихо пили и пели. Тогда Сталин изрёк свое бессмертное: “дело чести, дело славы, дело доблести и геройства”. И вот они тянули эти слова под “эй, ухнем!”, протяжно, умильно [...]: один хмыкнет, другой ухмыльнется. “Герой...ства! Э-э-э-х!». (Там же. С. 183.)

В мае Олейников выехал с женой на дачу. В июне он снова ездил в Москву, совершил непродолжительную поездку на юг. Здесь до него дошла весть об аресте Дмитрия Жукова. Олейников незамедлительно телефонировал жене друга: «”Всё остается как было. Как дружили, так и будем дружить”. Струсить – он не мог себе этого позволить!» (Там же. С. 183.)

Вернувшись домой, Олейников заболел и почти всю первую половину июля провел в Ленинграде. Вдова поэта, Лариса Александровна Олейникова, уточняет: «Николай Макарович тогда заболел и жил в Ленинграде, но не дома, а у моей сестры. О том, где он находится, знал только один человек – художник. Я не хочу называть его имени». (Здесь и далее воспоминания Л. А. Олейниковой приводятся по записи, сделанной О. Канунниковой и И. Хилькевич в Одессе. Хранятся в семейном архиве Олейниковых.)

Предчувствие надвигающихся событий, по-видимому, не оставляло Олейникова:

                               Птичка безрассудная
                               С беленькими перьями,
                               Что ты всё хлопочешь,
                               Для кого стараешься?
                               Почему так жалобно
                               Песенку поёшь?
                               Почему не плачешь ты
                               И не улыбаешься?
                               Для чего страдаешь ты,
                               Для чего живёшь?
                               Ничего не знаешь ты, –
                               Да и знать не надо.
                               Все равно погибнешь ты,
                               Так же, как и я.

Писатель Евгений Шварц так рассказывает о своей последней встрече с поэтом: «...вышли мы (Е. Л. Шварц и его жена – Екатерина Ивановна. – А. О.) из кино “Колосс” на Манежной площади. Встретили Олейникова. [...] Был Николай Макарович озабочен, не слишком приветлив, но согласился тем не менее поехать с нами на дачу в Разлив, где мы тогда жили. Литфондовская машина – их в те годы давали писателям в пользование с часовой оплатой – ждала нас у кино. В пути Олейников оживился, но больше, кажется, по привычке. Какая-то мысль преследовала его. В Разливе рассказал он, что встретил Брыкина, который выразил крайнее сожаление, что не был Олейников на последнем партийном собрании. И сказал, чтобы Олейников зашёл к нему, Брыкину. Зачем? [...] Оба мы чувствовали, что от Брыкина хороших новостей нельзя ждать. Что есть в этом приглашении нечто зловещее. [...] Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: “Вот что я хотел тебе сказать...” Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю [...]. И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чём-то другом [...]. О чём? О том, что уверен в своей гибели [...]. О том, что делать? О семье? О том, как вести себя – там? Никогда не узнать. Подошёл поезд, и мы расстались навсегда. [...] Через два-три дня узнал я, что Николай Макарович арестован». (Шварц Е. Живу беспокойно. Л., 1990. С. 630–632.)

Встреча произошла, по-видимому, в середине июля. В это время Олейников уже должен был находиться под арестом.
2 июля 1937 г. пом. нач. УНКВД ЛО и нач. 3-го (контрразведывательного) отдела майор ГБ Н. Е. Шапиро-Дайховский утвердил, с санкции прокурора, постановление на арест Олейникова как «участника контрреволюционной троцкистской организации», проводившего «активную террористическую и вредительскую работу». Постановление подписано нач. 2-го отделения 3-го отдела ст. лейтенантом ГБ Н. А. Голубом и зам. нач. 3-го отдела майором ГБ Я. П. Ржавским. Ордер на арест, № 3141 от 3 июля, по адресу: «Кан. Грибоедова – д. 9 кв. 46» был выдан сотруднику УНКВД Френкелю. И тут поначалу произошла двойная неувязка. Дело в том, что первые дни июля Олейников провёл снова на даче в Луге, а затем вернулся в Ленинград (к невестке, на Караванную), будучи озабочен, по его словам, издательскими хлопотами. Видимо, оперативная группа в ночь ареста дома его не застала и, узнав о том, что он находится на даче, отправилась в Лугу. Л. А. Олейникова рассказывает: «Приезжает грязная машина. Очень пыльная и очень грязная. Из Ленинграда, как я поняла. Выходят два человека и спрашивают: “Олейников есть?” К Николаю Макаровичу всегда ходило много людей. Подумав, что это его знакомые, я ответила, что он в Ленинграде. Меня только удивило, что они как-то нелюбезно ко мне обратились, даже не поздоровались. Я предложила им ещё – вы, мол, устали, далеко ехали, отдохните, пообедайте. Дура такая. Они ни слова мне не ответили, развернулись – и сразу к машине”.

Снова в Ленинград! Для объяснения несостоявшегося поначалу ареста Н. А. Голуб вынужден был позднее (уже после ареста?) отметить на постановлении и ордере: «прибыл из отпуска 14/У11.37», имея ввиду Олейникова.

Через некоторое время тот же ордер был выдан оперуполномоченному 3-го отдела УНКВД сержанту ГБ Шваневу, и 20 июля поэта наконец арестовали. Обыск в квартире, по-видимому, продолжался довольно долго. Дворник потом рассказывал Л. А. Олейниковой, что они, видя, что Николай Макарович болен, предложили вызвать врача. Поэт отказался. «Только всё пил. Всю Неву выпил», – прибавил дворник. В протоколе обыска Шванев засвидетельствовал, что квартира опечатана, а изъяты «записные книжки, разная литература, 2 облигации займа 2-й пятилетки стоимостью по сто (100) рублей».

В Большой Дом его повели из писательского «недоскрёба» на канале Грибоедова 20 июля на рассвете – пешком. Но неожиданности продолжились. «Ираклий Андроников ночевал эту ночь в надстройке. Приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идёт Олейников. Он крикнул: “Коля, куда ты так рано?” И только тут заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками [...]. Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И всё!” – Описывает, со слов И. Л. Андроникова, его последнюю встречу с поэтом Лидия Жукова. (Жукова Л. Эпилоги. Нью-Йорк, 1983. С. 183.)  В этом драматическом описании отметим одну неточность: вряд ли оба сопровождавших были прилюдно с винтовками, пусть даже и рано утром. К тому же известно, что на Итальянской им повстречался ещё один знакомый Олейникова, артист Антон Шварц. (Двоюродный брат Е. Л. Шварца. Его жене, Наталье Борисовне, посвящены два стихотворения поэта.) Воспроизвожу его рассказ по воспоминаниям Л. А. Олейниковой: «Я вышел рано утром и встретил Николая на Итальянской. Он шёл спокойный, в сопровождении двух мужчин. Я спросил его: – Как дела, Коля? Он сказал: – Жизнь, Тоня, прекрасна! И только тут я понял...»

21 июля, на первом (обычно ознакомительном) допросе Олейникову сразу объявили: «Вы арестованы, как участник контрреволюционной троцкистской организации, проводившей до момента ареста контрреволюционную троцкистскую работу. Дайте правдивые показания по существу предъявленного Вам обвинения». Протокол допроса краток: «Ответ: Предъявленное мне обвинение я отрицаю. Вопрос: Если будете упорствовать, то будете изобличены имеющимися у нас следственными документами. Ответ: Пожалуйста». Этот допрос проводил Н. А. Голуб.

После ареста Николая Макаровича его невестка позвонила сестре, и Л. А. Олейникова сразу приехала в Ленинград:

«Вернулась в свою квартиру – она опечатана. Неживая от страха, прислонилась я к двери, и так стою. Было начало десятого. Мимо проходили люди; пробегали, едва здороваясь, стараясь не заметить, не узнать. Тогда впервые в моей жизни раскрылась передо мной человеческая сущность. Дом наш был Литераторский – все друг друга знали. Я простояла в коридоре под своей опечатанной дверью несколько часов. Никто, никто – все пробегали мимо – не остановился, не предложил зайти, никто даже не вынес стула. А был у нас один сосед, литератор, Николай Александрович Брыкин (Брыкин Николай Александрович – очеркист, в 1937 г. член правления Ленинградского отделения Союза писателей СССР.) Николай Макарович его почему-то не любил. Так вот, я гляжу – выходит Николай Александрович с запиской и прикалывает к моей двери: ”Я в такой-то комнате. Олейникова”. И говорит мне: ”Пойдемте ко мне, Лариса Александровна”. Привёл меня к себе, угостил по-холостяцки – чай, яичница. Это был подвиг.. Я сразу позвонила в НКВД. Сказала, что мне надо попасть в квартиру. Мне ответили: “Ждите”. Я прождала до четверти двенадцатого ночи. Никто не приехал. Приехали только на следующее утро. Открыли дверь. Я спрашиваю: “Почему же вы вчера не приехали?” “А я приезжал”, – говорит. “Когда же вы приезжали? Я прождала до четверти двенадцатого.” – “Вы до четверть двенадцатого ждали, а я в половину приехал.” Скажи – до десяти, он сказал бы – в пол-одиннадцатого, и так далее...»

28 июля 1937 г. сотрудник 3-го отдела УНКВД П. А. Слепнёв, в присутствии дворника Снегова, распечатал квартиру, за исключением пустой комнаты с телефоном. Все имевшиеся дома рукописи Николая Макаровича Олейникова – стихи, проза, математические исследования – исчезли...

Не получив признаний от арестованного, чекисты, по-видимому, решили временно изменить тактику. Вернемся к воспоминаниям Л. А. Олейниковой: «Ко мне стал ходить энкаведист. Такой элегантный мужчина, очень хорошо одетый. Коричневый костюм и коричневые лакированные туфли. Пришел ко мне, спросил: как, что? Представился следователем Николая Макаровича и начал ходить, как нанятый. Придёт, спросит: “Ну как вы живете, как Сашенька?” Как-то раз спросил ребёнка: “Я увижу папу, что ему передать?” Сашка сказал: “Елки-палки!” Он рассмеялся. И ходил. Как окаянный ходил. Житков (Житков Борис Степанович – писатель, друг Н. Олейникова.) говорил: “Что ему надо? Я умираю от ужаса, когда он приходит”. Мы даже условились с Житковым, что когда этот человек придёт, я буду оставлять на окне Сашкиного медведя. Чтобы понятно было. В те дни не очень много людей к нам заходило. Но никого нельзя даже вот настолечко обвинять. Потому что хватали всех. И никто не знал – кого возьмут и когда...» Вскоре Олейников получил разрешение написать записку родным, и следователь, всё тот же помощник оперуполномоченного 2-го отделения 3-го отдела Слепнёв, доставил её домой. Клочок бумаги чудом сохранился: «Дорогие мои Рарочка и Сашенька, Целую вас, посылаю вам привет. Рарочка, чувствую я себя хорошо, всё время думаю о вас. Наверное Сашенька уже говорит хорошо, а ходит ещё лучше. Рарочка, если можешь, то приготовь и передай мне следующее: бельё, носки, одеяло (лёгкое), подушку маленькую, полотенце, мыло (туалетное и хозяйственное), зубную щётку, зубной порошок, пальто и несколько маленьких мешочков (для сахара-песка, рафинада и т. д.) и наконец простыню. Вот и всё. Целую вас обоих, люблю, думаю о вас постоянно. Коля. 2 августа 1937 г.» Посылку Слепнёв унес с собой. Больше писем из тюрьмы не было. Однако ещё через некоторое время Слепнёв сказал, что может передать передачу. «Какую?», – спросила Л. А. Олейникова. «Ну, размера обувной коробки...» «Я пошла в обувной магазин и попросила дать мне коробку самого большого размера, какой есть. Сказала девочкам, что мне в тюрьму надо передачу послать. Купила сухую колбасу, какие-то консервы хорошие, шоколад... Упаковала. В определённый час он пришёл и забрал эту посылку».

В следственном деле следующий протокол допроса Олейникова – от 26 августа. Подписан Голубом и Слепнёвым. Текст написан Слепнёвым. Под ответами на вопросы и в конце каждой страницы – подписи Олейникова. Во время этого допроса как будто бы произошла очная ставка Олейникова с Жуковым. Под ответами Жукова – его подписи. В архивном следственном деле Олейникова есть и машинописная копия этого протокола допроса – на семи страницах, заверенная чекистом Л. С. Трухиным.

Поначалу Олейников всё отрицает: «Участником контрреволюционного троцкистского подполья я не являюсь». Во фрагменте очной ставки повторены касающиеся контрреволюционной деятельности показания Жукова и ответ Олейникова: «Нет, не подтверждаю». Затем он вдруг «решает дать правдивые показания» и, «будучи изобличён следственными материалами и очной ставкой», признаётся в существовании организации из трёх человек: В. И. Матвеева (Матвеев Владимир Павлович – писатель, редактор, директор издательства. В 1935 г. репрессирован. В следственном деле Н. Олейникова неверно указано отчество Матвеева.), себя и Жукова, а также в том, что кроме Жукова он пытался завербовать С. Я. Маршака, но вот конкретно о террористической деятельности лишь обещает сообщить дополнительно – если вспомнит.

На постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении ему первоначального обвинения Олейников поставил подпись только 10 сентября 1937 г. Накануне, 5 сентября, были арестованы несколько сотрудников Лендетиздата по тому же обвинению. В деле Олейникова больше нет протоколов его допросов – лишь копии допросов Д. П. Жукова (почти перед расстрелом, 15 ноября 1937 г., из него выбьют показания об участии вместе с Олейниковым в шпионаже в пользу Японии), Н. А. Невского, Н. А. Ненарокова, С. К. Безбородова, В. И. Эрлиха, А. И. Любарской, К. Н. Боголюбова, А. Б. Серебрянникова.

Слепнёв и осенью не оставлял посещений Л. А. Олейниковой: «...Следователь сказал, что наступают холода, а Николай Макарович в демисезонном плаще. Ему нужно зимнее пальто. “Как же его передать?” Он говорит: ”Угол Невы и Литейного... Вы принесёте туда вещи: пальто, валенки и т. д.” Я собрала всё теплое, что только можно было, и пришла. Встала на углу. Со мною вместе пошла приятельница. Через какое-то время – очень продолжительное – я говорю ей: “Уходите, ради Бога, я буду одна...” А морозище! А холодище! И я стою с этим тюком здоровенным. Прислонила его – там карниз был небольшой – и так стою. Спустя долгое время он пришёл, приподнял принесённые мною вещи и сказал: “Ого!” Я ему: “Вы же говорили – тёплые вещи. Там валенки, шуба, шапка – все”. “Хорошо. Подождите меня здесь. Я вернусь скоро. Стойте и не уходите”. И ушёл. У меня текли слезы и превращались в лед. Холод. Нева. Ветер. Подошли какие-то люди, совершенно незнакомые. Спрашивают: “Вам некуда деться? Зайдите к нам, погрейтесь”. Я говорю: “Не могу. Я жду. Я должна быть здесь”. Зажглись фонари, потемнело... И я подумала: из окон НКВД видно меня. Сейчас он указывает на меня Николаю и говорит: “Вот видишь, она стоит и еще будет стоять” – и вымогает у него признания. Так ли это было? Через некоторое время следователь всё-таки вышел ко мне. Я спросила: “Сколько можно ждать?” Он сказал: ”Это от меня не зависит”. Взял мой сверток и пошёл к Большому Дому»

Когда составлено обвинительное заключение по делу Олейникова, неясно, так как даты под ним нет, а клише в левом верхнем углу: «УТВЕРЖДАЮ. ЗАМ. НАЧ. НКВД Л/О Старш. Майор Госбезопасности: (ШАПИРО) ” “ января 1938 года» – не заполнено. Подписано обвинительное заключение Слепнёвым, Голубом и новым начальником 3-го отдела майором ГБ Я. Е. Перельмутром. Олейников обвинялся в том, что в 1930 году он был завербован в контрреволюционную троцкистскую организацию В. И. Матвеевым, сам завербовал в неё Жукова, «занимался террористической деятельностью над руководителями ВКП(б) и Советского правительства, будучи осведомлён о готовящихся терактах над т. т. СТАЛИНЫМ и ВОРОШИЛОВЫМ», «проводил вредительство на литературном фронте» и «знал о связи участников контрреволюционной троцкистской организации с японской разведкой и проводимом ими шпионаже в пользу ЯПОНИИ». На основании приказа Наркома внутренних дел № 00593 дело направлялось на рассмотрение НКВД СССР.

16 ноября 1937 г. начальник Ленинградского управления НКВД Л. М. Заковский утвердил восьмой по счету список (альбом) 50 японских шпионов с ходатайством о вынесении им высшей меры наказания. Формулировки обвинительного заключения относительно Олейникова воспроизведены в этом списке. 19 ноября Комиссия НКВД и Прокуратуры СССР рассмотрела список и приговорила всех «шпионов» к расстрелу. 24 ноября все были расстреляны в Ленинграде.

Вскоре Л. А. Олейникова получила предписание о высылке, ничего не зная об участи мужа. После этого Слепнёв снова встретился с нею. «Принесли бумагу, что меня высылают. Я говорю следователю: “Меня высылают, что же делать?” И тут я впервые увидела в нём человека. Он закричал: “Чего вы от меня хотите?! Что я могу сделать?!” – “Почему вы на меня кричите?” Он тотчас пришел в себя и сказал: “Я хочу вам объяснить, что я бессилен совершенно”. – “Может быть, мне уехать?” – “Вы что, хотите, чтобы я вам что-то советовал? Я вам ничего не могу сказать. Поступайте, как считаете нужным». Больше я его не встречала.

У меня отобрали паспорт, я стала совершенно бесправной. Если и ехать куда-нибудь – не прописаться. Я упустила время. Если бы уехать раньше, меня не стали бы искать. Но куда ехать? Декабрь месяц, с ребёнком... В какой город? Кто обрадуется моему приезду, кому я нужна? Никому я радости не принесла бы. Даже родным... Была одна женщина в Стерлитамаке, одесситка. Она рассказывала: “У меня было две сестры: одна – красавица, – бери билет и смотри, другая, – уродина – ложись и умирай...” У меня было именно такое положение – ложись и умирай. Направляли меня в какую-то тьмутаракань, к чёрту на рога. Женя Шварц нашел на карте то место, куда меня высылали. Это было селение, от железной дороги триста километров вглубь Башкирии. Куда же зимой с ребенком?

И тогда Ирина Щёголева (Щёголева Ирина Валентиновна – жена художника Натана Альтмана.) дала мне телефон... Я позвонила по этому телефону и закричала: “Я вас умоляю, не вешайте трубку! Выслушайте, что я скажу!” И слышу спокойный голос мужской: “Я не повешу трубку. Я выслушаю всё, что вы мне скажете”. Я стала, захлебываясь, говорить, что ребёнку полтора года, он болен, сейчас уже поправляется, но куда же я в декабре, за триста километров от железной дороги? Он спросил: “Чего вы хотите?” – “Я хочу, чтобы мне изменили место ссылки на пункт у железной дороги.” – “Например?” Я сказала: “Стерлитамак”. – “Почему Стерлитамак?” – “Там живет семья уже сосланного Штейнмана”. (Штейнман Зелик Яковлевич – критик, в 1936 г. был репрессирован.) Он сказал: “Хорошо”. И обещал позвонить. Проходили дни, а звонка всё не было. Я позвонила ещё раз: “Вы обещали позвонить мне и не позвонили. Вы меня обманули.” – “Я вас не обманул. Вы позвонили слишком рано.”
                На следующий день мне принесли новую бумажку о высылке. В ней значилось: Стерлитамак. Было 5 декабря. День Сталинской конституции. И тогда я позвонила в третий раз. Поблагодарила за то, что поеду теперь спокойно, что меня встретят, во всяком случае не окажусь на улице... Он сказал: “Я вам желаю, чтобы вы доехали хорошо, чтобы всё было благополучно. Всё со временем когда-то решится...” Не знаю, кто был этот человек.

...Итак, я отправляюсь к месту назначения, в город Стерлитамак. Накануне виделась с Эйхенбаумами. (Эйхенбаум Борис Михайлович – литературовед, доктор филологических наук, профессор, Эйхенбаум Рая Борисовна, его жена.) Приходил Лесник. (Лесник (псевдоним) – Дубровский Евгений Васильевич – юрист, лесничий, писатель; погиб в блокаду.) Принёс пирожки, которые испекла его жена, Наталья Людвиговна. В день моего отъезда, утром, зашел попрощаться Заболоцкий. (Заболоцкий Николай Алексеевич – поэт. В 1938 г. был арестован. После пребывания в лагере находился в ссылке до 1946 г.) На вокзал меня провожал Е. Шварц. Со мною вместе поехала до Москвы будущая жена Житкова (Вера Михайловна Арнольд.) У них я и остановилась на день, пока оформляли билеты: в Москве была пересадка.»

Вдова поэта тревожилась, предчувствовала недоброе. В следственном деле Олейникова сохранились пять её запросов из Стерлитамака. Сначала – адресованные начальнику 8-го (учётно-архивного) отдела УНКВД ЛО. Кто-то подсказал ей верный адрес: начальник этого отдела М. А. Егоров – секретарь Особой тройки УНКВД ЛО – ведал учётом всех осуждённых. На первом же письме («Очень вас прошу тов. начальник написать мне, где находится мой муж Олейников Николай Макарович арестованный 20 июля 1937 г. и высланный в конце декабря в северные лагеря. Ну скажите, каким путём мне узнать где он? Как я могу ему написать? Пожалуйста, я очень вас прошу, сообщите мне в каком лагере он находится. Неужели я не могу этого узнать? Если только вы можете, то пожалуйста ответьте мне. Л. Олейникова») Егоров начертал: «в архив к делу». Ещё и в апреле, дважды в июле, в октябре пишет она в НКВД; наконец, в ноябре направленное ею заявление поступило в канцелярию областного прокурора М. Д. Балясникова и затем... тоже было подшито к делу.

Спустя двадцать лет, 5 июля 1957 г., после новых и новых запросов, Главная военная прокуратура сообщила Л. А. Олейниковой, что дело Николая «Макарьевича» (неверно, как и в деле Олейникова) «направлено для окончательного разрешения в Военную Коллегию Верховного Суда СССР». Ещё через два с небольшим месяца Военный трибунал Воронежского военного округа известил её о полной реабилитации Н. М. Олейникова, а ЗАГС прислал свидетельство о его смерти «от возвратного тифа 5 мая 1942 г.». Прошло ещё сорок лет, и в январе 1996 г. ГУВД С.-Петербурга и Ленинградской области сообщило, что, оказывается, и Олейникова Лариса Александровна «решением УООП Леноблгорисполкомов от 01 апреля 1964 г.» была реабилитирована.

Александр Николаевич Олейников, Петербург, 1998.

 

Аресты сотрудников Лендетиздата начались весной.

29 апреля 1937 г. как «участник контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации» был арестован детский писатель Тэки Одулок (Николай Иванович Спиридонов). Его арест и протоколы его допросов послужили основой для формирования двух групповых следственных дел в 3-м (контрразведывательном) отделе УНКВД ЛО – дела «контрреволюционной организации в Институте народов Севера» (Спиридонов окончил аспирантуру этого института) и дела «троцкистской шпионско-террористической и вредительской группы» среди писателей и востоковедов. Первое велось в 7-м (финляндском) отделении 3-го отдела УНКВД ЛО, второе – во 2-м (восточном) отделении. Оба дела увязывались следствием с японским шпионажем. Некоторые из арестованных бывали в Японии, другие – были их друзьями или знакомыми. Арестовали всех «подозрительных» и неблагонадёжных. Сначала – 21 мая – сотрудников Института народов Севера и учёных, связанных с ними по работе: Я. П. Кошкина, Н. Ф. Прыткову, И. С. Сукоркина, В. И. Цинциус, А. С. Форштейна, Ю. А. Крейновича и редактора Детиздата К. Б. Шаврова. В показаниях Спиридонова значились и другие участники «организации», но не все были арестованы.

Следователь Спиридонова, сержант ГБ В. И. Куберский добывал компрометирующие материалы и в Институте народов Севера, и в Детиздате. Так, 26 июня 1937 г. писатель Г. Мирошниченко написал на имя Куберского о Спиридонове: «...Вёл он себя всё время, как то странно, что являлось подозрительным – член партии с 1925 г., а не знает, что значит мнение парт. собрания... Он намерился ехать в Мурманск. Я зная, что Мурманск становится одной из наших военных баз – подумал – не разведать ли кое что он хочет... Книга его, неизвестно почему получила очень широкое распространение за границей, и если не ошибаюсь, она была издана в Японии. Не знаю точно, но мне кажется все дороги ведут туда”. Мирошниченко указал чекистам и другие сомнительные имена – писателей И. Шорина («чуждый нам человек... сын кулака») и В. Бианки («требует особого внимания»). Писатель М. Чумандрин (на него самого выбьют потом показания из арестованного А. Серебрянникова) вторил Мирошниченко – мол, в Хабаровске Спиридонов проживал рядом с домом японского консульства, и «окна Спиридонова были настолько близки с окнами консульства, что из окна в окно можно поздороваться, передать документы и т. д.».

Понятно, что следователи, «раскалывая«» Спиридонова, уверяли его в неопровержимости собранных против него материалов, но какими методами, можно лишь догадываться. А вот как выбивали показания из Крейновича на Дмитрия Жукова и Николая Чуковского, а из Жукова – на Крейновича и Николая Олейникова, затем из Олейникова – на Матвеева, Маршака и других сотрудников Детиздата, судить легче.

Д. П. Жуков был арестован 29 мая 1937 г. как участник «контрреволюционной троцкистской организации». Жена Жукова работала в Институте народов Севера и была знакома с Ю. А. Крейновичем, знал его и сам Жуков. Известный ученый-лингвист Юрий Абрамович Крейнович, выжив в лагерях и ссылке, в 1955 г. сумел добиться реабилитации осуждённых по его делу. Крейнович объяснил, как был состряпан «признательный» протокол его допроса от 21 июля 1937 г. следователем Куберским и нач. 7-го отделения ст. лейтенантом ГБ С. Ф. Заниным (во время допроса будто бы состоялась «очная ставка» Крейновича с Жуковым, но подпись Жукова в протоколе отсутствует):

На одном из допросов Куберский сказал мне: «это я вашу группочку выловил, я.» ... Впервые я увидел Куберского при следующих обстоятельствах. На допрос меня вызвал Моргуль (лейтенант ГБ Н. К. Моргуль, зам. нач. 7-го отделения. – А.Р.). Вдруг дверь кабинета раскрылась и в комнату в полусогнутом состоянии вбежал человек и подскочив ко мне крикнул в лицо мне «шпион». ... Обзывая меня шпионом, троцкистом, блядью и прочим, Куберский требовал от меня показаний о моей контрреволюционной деятельности. Когда я говорил Куберскому, что я ни в чём не виновен, он мне однажды сказал: «вот мы арестовали вас, а вы попробуйте, докажите, что вы невиновны». Когда я сказал Куберскому, что напишу заявление и потребую прокурора, он мне ответил: «ваше заявление прежде всего попадёт ко мне в руки; так как вы числитесь за мною, а там я посмотрю: захочу – перешлю ваше заявление прокурору, не захочу – не перешлю. Неужели вы не понимаете, что я перед вами как гора, как стена, сквозь которую вы не пробьетесь никакими силами". (Из заявления Ю. А. Крейновича в военную прокуратуру от 21 марта 1955 г. – А.Р.)

Два месяца меня терзали на дневных и ночных допросах, стремясь запугать, запутать то с одним, то с другим лицом, но я не шёл ни на какую подлость Тогда, 19 июля 1937 г., в 9 часов вечера меня вызвали из камеры на допрос и отпустили обратно в камеру 27 июля в 7 часов вечера. 192 часа, восемь суток без сна, стоя на ногах, а последние двое суток и без пищи пробыл я на допросе, пока не стал ненормальным, невменяемым... На пятые сутки допроса Куберский схватил меня за голову, бил ею о стену, оскорблял меня нецензурными словами, чтобы я подписал ложь. ... Не помню на какие сутки я стал бредить и произносить несвязные слова и предложения. Чтобы я не засыпал, голову мою поливали водой из кувшина. По ночам меня заставляли ходить от стены к стене; по пути я засыпал и просыпался от сильного удара лицом о стену. ... Утром, вероятно это было 26 июля, в середине седьмых суток допроса, Куберский положил передо мною лист бумаги, вложил в руки перо и стал диктовать на его имя, сержанта Куберского, заявление, а я стал писать, что Жуков привлёк меня в контрреволюционную организацию. Куберский предлагал мне включить в список контрреволюционной организации всех научных работников института, но этого я не сделал и включил в этот список фамилии людей, называемых мне Куберским, которых я едва знал. Когда Куберский назвал мне имя писателя Чуковского, сына Корнея Чуковского, я сказал ему, что совершенно не знаю его, но Куберский велел мне написать, что я знаю о нём, как о члене контрреволюционной организации со слов Жукова, и я это так и написал. ... Утром пришёл начальник отделения Занин принес другой написанный листок и сказал: «теперь ты подпишешь вот это». ... Помню, мозг мой терзали ужасные крики Сазонова (сержант ГБ, оперуполномоченный 7-го отделения 3-го отдела. – А.Р.), который орал: «что блядь профессором думал быть. Мы из тебя сделаем профессора на одноколёсном автомобиле» ... Ночью меня заставляли подписывать протокол, который переписывался с образца, который заранее был кем-то составлен. ... Запомнилось мне, что Куберский изменил дату подписания протокола, сказав мне, что для меня безразлично, когда я подписываю протокол... Занин тогда сказал: плохо, что протокол написан двумя разными почерками, ну-да чёрт с ним, сойдёт. (Из заявления Ю. А. Крейновича на имя К. Е. Ворошилова от 15 июля 1954 г. – А.Р.)

Не припомню на какие сутки конвеерного допроса, когда я стоял в углу, ко мне подошёл незнакомый следователь, еврей (видимо, Н. А. Голуб. – А.Р.), и сказал мне: «ты знаешь, что из тебя Жуков сделает? Ты знаешь, что такое “цфардия”, “киним”, “орэйв” (библейские слова, означающие беды, несчастья, которые бог обрушил на египтян. – поясн. Крейновича)? Вот это он из тебя сделает«». Ночью, Куберский и Сазонов, ввели меня в комнату. Комната была перегорожена двумя столами. За столами, на диване сидел следователь еврей и Жуков. Жуков, глядя в землю, стал говорить какую то ложь, и я вскочил, закричал «подлость», «ложь» и побежал к столам, но Куберский и Сазонов схватили меня за шиворот и не дав вымолвить ни слова, выволокли из комнаты в коридор. Я утверждаю, что Жукова заставили говорить на меня какую-то ложь, содержания которой я уже не помню. (Из показаний Ю. А. Крейновича 28 февраля 1955 г. пом. военного прокурора ЛВО Гончаруку).

Особая задача следствия заключалась в сборе компрометирующих материалов на С. Я. Маршака. Его имя в этой связи упоминается в первом же протоколе допроса Спиридонова. Следователь Куберский говорил также Шаврову, что он собирает материал для дискредитации Маршака (Шавров рассказал об этом помещённому с ним в одну камеру Крейновичу). Дальней целью НКВД был, может быть, и Корней Чуковский, но к нему подбирались иначе – за его дочерью вели наблюдение, расстреляли его зятя, М. П. Бронштейна, и выбили из заключённых несколько показаний о его сыне как о контрреволюционере и содержателе конспиративной квартиры. Про запас.

С началом массовой операции 1937 г. по репрессированию «врагов народа» упростился порядок оформления следственных материалов. Теперь в заведённом по московскому образцу следственном деле достаточно было наличия одного признательного протокола допроса обвиняемого. Особый порядок рассмотрения дел на польских и японских шпионов был определён соответствующими приказами наркома внутренних дел. «Польский» приказ № 00485 от 11 августа 1937 г. см. во втором томе «Ленинградского мартиролога» (с. 454–456). В приложении к третьему тому мы поместили так называемый «харбинский» приказ № 00593 от 20 сентября 1937 г., согласно которому местные управления НКВД обязаны были «ежедекадно составлять альбом (отдельная справка на каждого арестованного), с конкретным изложением следственных и агентурных материалов, определяющих степень виновности арестованного» – на «харбинцев», на всех обвиняемых в японском шпионаже, отнесённых к первой (расстрельной) и второй («лагерной») категориям. Готовые альбомы направлялись для утверждения в Москву и, конечно, чаще, чем раз в декаду. Как и протоколы заседаний Особой тройки УНКВД ЛО, они действительно напоминают внешне школьные альбомы для рисования.

Имена арестованных сотрудников Лендетиздата и Института народов Севера были помещены именно в такие альбомы. См. об этом подробнее в комментарии к воспоминаниям А. И. Любарской.

Сержант ГБ Виталий Иванович Куберский в начале 1938 г. был переведён в НКВД Киргизской ССР, в марте 1939 г. арестован, в августе осуждён Военным трибуналом войск НКВД Средней Азии на 10 лет лагерей, в мае 1942 г. освобождён, служил в армии. После войны работал инженером Петрозаводского строительного управления, затем нач. отдела капитального строительства завода им. Халтурина в Ленинграде. Куберский допрашивался 12 февраля, 26 февраля 1955 г. и 2 апреля 1959 г. в качестве свидетеля по делам 1937 г. и заявил, говоря о деле сотрудников Института народов Севера: «Лично я убеждён в том, что все лица, привлечённые по нему к ответственности, виновны. Другое дело, что в процессе следствия было допущено много недоделок для полного обоснования виновности обвинявшихся по делу лиц». К ответственности по ленинградским делам Куберский не привлекался.

Николай Кондратьевич Моргуль 19 июля 1940 г. был откомандирован в распоряжение Особого отдела НКВД ЛВО, откуда 4 декабря уволился на пенсию. После войны уехал на родину в Полтавскую обл.

Семён Федосеевич Занин вскоре после описываемых событий стал капитаном ГБ и начальником контрразведывательного отдела УНКВД ЛО (блокадной зимой 1941 г. в его отделе готовили к расстрелу известных ленинградских учёных по очередному лживому делу «контрреволюционной фашистской организации»). В марте 1955 г. полковник Занин, уже нач. 5-го отдела УКГБ по Свердловской обл., кавалер ордена Ленина, допрашивался в качестве свидетеля по ленинградским делам 1937 г. Сославшись на давность времени, он смог припомнить только имена своих подчинённых и отрицал факты нарушения ими законности. Выездная сессия Военного трибунала 8-го Военно-морского флота определила 28 октября 1955 г. возбудить в отношении Занина уголовное преследование за фальсификацию следственных дел в военное время. К ответственности Занин не привлекался.

О чекистах Слепнёве, Голубе, Перельмутре см. подробнее  в комментарии к воспоминаниям А. И. Любарской. О чекистах Л. М. Заковском и Н. Е. Шапиро-Дайховском, расстрелянным по обвинению в польском шпионаже, см. подробнее: Ленинградский мартиролог 1937–1938 гг. Т. 1. С. 677–678, 681.

Анатолий Рарумов

(Ист.: Ленинградский мартиролог. Т. 3. СПб., 1998.)

 

 

---