Филановский Борис Касриэлович

---

Ленинградская блокада глазами ребёнка

Моё первое воспоминание о войне – это немецкие самолёты с крестами на крыльях.

Их было много. Они летели очень низко. На нас не обращали никакого внимания. Дело было в посёлке Ляскеля недалеко от городка Сортавала. Наверно, в конце июня 41-го. На берегу Ладоги. Отца с нами не было. Его призвали сразу, числа 22–23-го. Перед уходом он сказал матери: «Выбирайтесь в Ленинград, здесь очень близко к границе. А в Ленинград немцы уж точно не дойдут». Никому даже в голову не могло прийти, что осенью немцы будут стоять на Средней Рогатке. В конце Международного проспекта (с 1950-го – проспект Сталина, с 1956-го – Московский). Километрах в семи от Сенной.

В Ляскеля мы оказались не случайно. Отец, Касриэль Иосифович Филановский, 1911 г. р. – русский солдат, оттопал всю Финскую войну. Как он сказал, «случайно остался живой». (К слову, больше ничего об этой войне он не рассказывал, только «кровь и грязь, грязь и кровь».) После победы над Финляндией СССР оттяпал западный берег Ладоги. И предложили солдатам-ветеранам участки земли на берегу Ладоги. Отец купился на это предложение. Так он оказался владельцем (?), (арендатором?) красивого дома в ладожских шхерах. Тогда СССР боролся с финским капитализмом. Поэтому отец и рассчитывал на долгую спокойную жизнь. Даже вишни посадил.

Кстати сказать, мамин брат, Абрам Менделевич Игдалов, красавец штурман торгового флота, возил в Гамбург зерно до июня 1941 года (мне сестра Таня, дочка моряка, рассказала, что их судно чуть не интернировали). Оттуда он привёз трёхламповый приёмник «Телефункен» и электропатефон. Это примерно, как в 1988-м видеомагнитофон + «Грюндиг».

Нет-нет, я не отвлекаюсь. Это именно Абрам помог нам выжить зимой 41-42 года. Его призвали, как и отца, сразу в июне 41-го. Он служил в Кронштадте. И несколько раз (узнать бы сколько, да уж не у кого) приезжал к нам на Плеханова (ныне снова Казанская) и привозил мешочки шоколада (очень маленькие). Это я очень точно помню. Потом уж мать рассказала, что хлеба он не привозил, т. к. матросы не отдавали. Сами пухли с голода. А вот шоколад отдавали. Детям и старикам. Бесплатно. Поскольку, что мог им дать лейтенантик-то. Его убили весной 42-го. Такие дела.

Как мы добирались до Ленинграда я, естественно, не помню. Как-то добрались. Мы жили тогда на улице Плеханова, 38/25, недалеко от Сенной площади. Мне было в августе 1941 четыре с половиной. То, что я помню, не было связной картиной. Поэтому, что помню (и как помню), так и рассказываю.

Помню первые налёты немцев. Тогда нас ещё выгоняли в бомбоубежище. Собственно, это был просто подвал во дворе дома. Тогда ещё сухой. Это потом (может даже и после блокады) его залило водой. Налёты были, сколько я помню, в основном ночью. У входа стоял дежурный. А у другого входа (выхода, что ли) – никого. Поэтому мы, шкеты, выбирались во двор. Зрелище было, доложу я вам. Сценой был обычный питерский двор-колодец. Небо было чёрное. По небу шарили прожекторы. Иногда в луч прожектора попадался маленький игрушечный серебряный самолётик. Тогда сразу его ловили 2–3 прожектора и не отпускали. Пока не собьют. Такая компьютерная графика. Но это одна сторона медали. Другая – бомбы. Перед тем, как взорваться, они долго летели и свистели. Этот свист остаётся в ушах надолго. Я помню уже после войны класса до шестого–седьмого ночью во сне этот свист. Бомба летит, свистит, а я не могу проснуться. Я был не сильно впечатлительный шкет (был бы впечатлительный – не выжил), и то впечатались в память эти бомбёжки. Кстати сказать, знаменитые артиллерийские обстрелы не так запомнились. В соседний дом № 40 попало несколько снарядов, и ничего. Разрушило несколько квартир, а дом уцелел. А вот на углу Демидова переулка и канала Грибоедова стоял чёрный шестиэтажный дом. В него попала бомба. От дома ничего не осталось. Буквально ничего. Говорили, что это была бомба весом в тонну. Может, и так. (После войны этот дом реконструировали грязные пленные немецкие юбер-менши. Которые у нас выпрашивали кусочки хлеба. Но это уже совсем другая история.) Дом на углу Плеханова и Столярного переулка (где сейчас школа) был разрушен тоже одной бомбой. Но там остался холмик. По-моему, мы с него катались. Только на чём?

Это всё было осенью. Как я сейчас понимаю, это были только цветочки. Ещё финны не подошли к своей старой границе у Белоострова. Там у границы они остановились. И замкнули кольцо окружения города. И если бы да кабы. И если бы не было той финской войны. Которую затеяли, чтобы подальше отодвинуть границу от Ленинграда. Чтобы финны не лезли к Питеру. Но блокада началась, и сколько народа погибло от голода и холода. В том числе и мой дед Мендель Игдалов. Дед отдавал нам свою пайку и умер в январе 1942.

Выжили мы тоже случайно. Дед собирался сделать в квартире ремонт. В доме был довольно большой полотняный мешок обойного клея. (Я этот мешок могу и сейчас нарисовать.) Это был, видимо, просто крахмальный клейстер. С какими-нибудь добавками. И несколько бутылок с олифой. Видимо, тоже съедобной. Поскольку мать с бабушкой жарили оладушки из клейстера на олифе. Оладушки были очень-очень тонкие. И белые-белые. И хрустели.

И ещё у деда была довольно большая картонная коробка папирос «Звёздочка» с шикарным военным-мотоциклистом на пачке. Дед был заядлый курильщик и запасся на славу. Эта «звёздочка» той зимой стала ценнейшей валютой. Когда дед уже умер. Ну, как «сертификаты с синей полосой» в брежневское время. Когда Брежнев ещё не умер. На папиросы наши меняли продукты питания. В основном на продукт под названием: «дуранда». Если кто не знает. А ведь есть ещё люди, которые не знают, что такое дуранда. После отжима подсолнечного масла из семечек со скорлупой остаётся прессованный брикет. В нём ещё есть какие-то остатки калорий. Вот этот брикет и называется дуранда. Поверьте мне – это было восхитительное занятие. Жевать дуранду. Даже с моими молочными зубами.

Но я перескакиваю с пятого на десятое. Когда наступила зима, ни один человек в бомбоубежище уже не спускался. Во-первых, наверно уже некому было народ выгонять из квартир. И потом, как наши говорили, смысла нет. Лучше пусть дома убьёт, чем в подвале завалит. Да, вспомнил. Ещё осенью, когда были большие налёты, другой мамин брат, Люсик, притащил домой бомбу-зажигалку. Люсик вообще был тот ещё парень. Он учился в 8-м классе и был полон идей. Он притащил зажигалку и решил истопить печку зажигалкой же. Поскольку с дровами была катастрофа. И я очень хорошо помню, как толстенная чугунная дверца печки раскалилась и начала потихоньку плавиться. Она расплавилась не до конца, просто зажигалка кончилась раньше времени. И эта сюрреалистическая дверца у нас оставалась до середины 50-х годов, когда наконец-то в центре Питера поставили паровое отопление. А Люсика вытащила из города другая мамина сестра, Соня. Она училась не где-нибудь, а в ЛИАПе (Лен. Институт авиаприборостроения, это примерно, как сейчас МГИМО). ЛИАП решено было эвакуировать. И умная Софья Менделевна спокойно записала Иосифа М. в студенты. Это восьмиклассника-то. И проехало. Они были эвакуированы в Алма-Ату. Где лоботряс Люсик получил диплом. А впоследствии стал полным секретным академиком.Он работал с самим Янгелем. Они разрабатывали ракеты, в том числе знаменитые СС-20. Иосиф Менделевич Игдалов написал книгу «Ракета как система управления». Причём соавтором его был Кучма, директор «Южмаша». Но вот это уж совсем другая история о том, сколько таких мальчиков было среди миллиона погибших ленинградцев.

Третий мамин брат, Моисей (Моня), был совсем другим человеком. Он был мечтатель. А совсем не воин. Он работал в «Александринке» рабочим сцены. Видимо, его тянуло в ту сторону (наверно, и стихи писал, жалко не сохранились). Он просто сидел и ждал. Когда пришла повестка, он выпрыгнул в окно (мы жили на первом этаже) и пошёл добровольцем. И всё равно немцы убили обоих. Лихого Абрама и печального Моисея. Получается, что они жертвовали собой, нас спасали. А отец остался живым. Только в 43-м пришло ошибочное уведомление, что сержант Филановский пропал без вести. Т. е. говоря простыми словами, был убит, или того хуже, попал в плен. А он был живой, писарь что-то напутал. Отец писал нам, но письма возвращались. Такие-то не числятся. Что тут можно сказать. 

А мы числились. Настала зима. Только холод и вспоминается. Маленький штрих. Я очень хорошо помню, что окна с внутренней стороны покрылись льдом. Лёд закрыл подоконник (а это сантиметров 30–40) и тянулся к полу. Мне вырубали ступеньки во льду. Я стоял у окошка часами. Так я «гулял». О том, что переживали мать и бабушка, мне просто не хочется думать. Ещё один штрих. Однажды на обед у нас был гороховый суп. Мне дали 7 (семь) горошин. Остальным по три штуки.

Ещё я помню Новый год. Нам с моей двоюродной сестрой Таней (дочкой моряка) дали разбить ёлочные игрушки. Видимо взрослые решили, что больше не понадобятся. Я сидел и колотил стеклянные шары. Не порезался. Зачем я всё это вспоминаю? Не знаю. Лучше бы не вспоминать.

Зима была бесконечной. Не было ни воды, ни электричества, ни канализации. За водой отправлялись на Неву (или на Мойку?). Воду надо было доставать из проруби. Я помню цинковую ванночку. Санки. Бидончик, которым черпали воду. Ходил ли я по воду? Думаю, что ходил. Наверно, проще было тащить меня с собой, чем оставлять дома. Во всяком случае, прорубь и бидон на верёвочке я помню отчётливо. А как было на самом деле?

Всё-таки весна наступила. Помню, с соседом Нёмкой Магидом мы пошли собирать фантики от конфет к Казанскому собору. Прекрасно понимаю, что описываю достаточно бредовую ситуацию. Какие могли быть фантики, какие конфеты! Тем не менее под остатками весеннего снега мы находили какие-то фантики. Правда, немного, но находили. Когда мы вернулись домой, бабушка Эстер сказала: «Я думала, что вас съели». Она была не права. Нас не съели. А могли. Такое время было.

Наконец настало лето. Появилась лебеда. Основные заросли были в садике у Астории. Как раз напротив Германского посольства (гранитный такой особняк на углу Исаакиевской площади и улицы Герцена). Суп с лебедой до сих пор помню.

Но вскоре настала наша очередь. Санитарные команды собирали оставшихся в живых дистрофиков. Где-то в июле 42-го года нас, бабушку, мать и меня, отвезли по дороге жизни к мысу Осиновец. Дальше мы должны были добраться по Ладоге до Кабоны (это я всё потом только узнал). Поездку по Ладоге я очень хорошо запомнил. Мы плыли на катере (или на барже за катером). Но я всё-таки твёрдо помню, что на катере. Был прекрасный солнечный день. Летали самолёты. Стреляли зенитки. Было очень здорово. Я потом прочитал, что у детей чувство страха формируется довольно поздно.

До Кабоны всего-то ничего, километров 20–30. Доползли. Там формировались эшелоны на Восток. И. главное, там стояли полевые кухни. И наливали похлёбку. И вот там меня бабушка Эстер, которая во мне души не чаяла, била меня смертным боем. Чтобы не жрал. Потому что у дистрофиков от обильной еды случался заворот кишок. И помирали. Я видел довольно много таких покойников. Прямо скажем, неаппетитное зрелище. Но аппетит не отбивало. А вот бабушкина стратегия отбивала.

Дальше рассказывать в общем-то нечего. Посадили нас в теплушку. Нары справа, нары слева. Посредине буржуйка – по ночам-то прохладно. И дрова. Так и ехали. Как в раю. Привезли нас в город Молотов (чуть не сказал Молотов–Риббентроп). Село Верещагино. Там нас толковые местные жители так и назвали: «выковыренные». Это была местная, и правильная, добавлю я, транскрипция слова «эвакуированные». Впрочем, люди были хорошие, и относились к нам с некоторым удивлением, но по-доброму. Особенно запомнилось мороженное молоко. Его морозили в круглых мисках. И продавали на вес.

Борис Филановский, Петербург, март 2022