Главная > Центр «Возвращённые имена» > События >

Елизавета Дмитриевна Перепеченко (Щербова-Нефедович) о своём блокадном детстве

2024-04-09

Живая память.
(Моё блокадное детство)

Блокады нет,
Но след блокадный
В душах,
Как тот
Неразорвавшийся снаряд
Юрий Воронов

Я родилась в Ленинграде в 1935 г., но с 1938 г. мы (мама, бабушка и я) жили в городе Пушкине, бывшем Царском Селе. Мамочка (Ирина Ивановна Щербова-Нефедович, ур. Рейман) работала в ВИЭМе (Всесоюзном институте экспериментальной медицины), сначала – референтом-переводчиком, позже – зав. библиотекой. В Пушкине и началась моя сознательная жизнь. «Сознательная» потому, что, несмотря на малый возраст, хорошо помню и дом, и ребят из нашего двора, и школу, в которой работала бабушка (Елизавета Дмитриевна Рейман, урождённая Далматова), и некоторых её учеников, не говоря уже о дворцах и парках. Мы жили вблизи Екатерининского парка, так что меня ежедневно водили туда гулять. Жили очень скромно, чтобы не сказать – бедно. Впрочем, так же жили и все наши соседи. Незадолго до войны к нам приехала вторая бабушка – баба Оля (Ольга Эрнестовна Щербова-Нефедович, ур. Бострем). Она устроилась на работу в детский санаторий, счетоводом. Вспоминаю новогоднюю «ёлку» в том санатории, как было весело!

Хорошо помню начало войны: как мама с соседкой, обнявшись, плакали, как жильцы нашего дома – за неимением бомбоубежища – прятались во время налёта в «щели». (Это что-то вроде неглубокого окопа, насколько помню, даже с лавочками и подобием крыши.) Фашисты уже приближались к Пушкину, поэтому была дана команда: «Всем срочно эвакуироваться!». Нам повезло – мы уехали на одном из последних поездов. Люди сидели не только на скамейках, но и в проходах – на полу. Мы больше походили на беженцев, так как уезжали почти без вещей, как говорится, в чём были. Мы – это две растерянные старые женщины (мои бабушки) и я, шестилетняя девочка.

(Мамы с нами не было, однажды она исчезла – уехала на работу и не вернулась. О причине её исчезновения я узнала только 52 года спустя, совершенно случайно. Оказалось, что 30 июля 1941 г. маму – Ирину Ивановну Щербову–Нефедович, по доносу «забрали» прямо на работе. После недельного «следствия» отправили в лагерь, где она и погибла.)

В Ленинграде, на Петроградской стороне (пр. Щорса, дом 32, кв. 6) в коммуналке жила наша родственница – Талюша, Пятьдесят лет спустя я узнала, что Талюша – Наталия Ивановна Рейман – единокровная сестра мамы, бабушкина падчерица. Нас с бабушкой поселили там же, в комнатушке за кухней (видимо, когда-то это было жильё для прислуги).

Но другой бабушке отказали в прописке, поскольку она лишь незадолго до войны вернулась из Чкалова (ныне снова Оренбург), куда была выслана весной 1935 г., в соответствии с «чисткой» Ленинграда – операцией «Бывшие люди». Баба Оля вынуждена была вернуться назад, в г. Пушкин, где и погибла во время оккупации.

Начались бомбёжки и обстрелы. Первое время мы спускались в подвал, в бомбоубежище, иногда приходилось проводить там целые дни напролёт. В бомбоубежищах даже проходили школьные занятия. А мы, малышня (дети шести–восьми лет), там же играли в разные игры. Несмотря на то, что было очень страшно, особенно, когда разрывы были близко, играли в Победу. Как будто «объявляли по радио»: «Война окончена, мир заключён. Мы победили!».

(Это зимой сорок первого года! Много лет спустя я узнала, что в эти же дни архитектор А С. Никольский в холодных подвалах Эрмитажа создавал проект Триумфальной арки Победы! Какая сила духа! Арка по этому проекту была сооружена в 1945 году, пусть пока из фанеры, но именно под ней проходили вернувшиеся в город Победители.)

Фашисты бомбили и обстреливали город совершенно варварски. Били по плану и прицельно: по школам, больницам и госпиталям, жилым домам…

Помню, как однажды, ещё осенью 1941 г., выйдя после окончания обстрела во двор, мы увидели, что дом напротив расколот сверху донизу огромной широкой трещиной. Наш дом, к счастью, не пострадал. Бомбы были не только фугасные (огромной разрушительной силы), но и зажигательные («зажигалки»), которые при налётах сыпались с неба, как горох, вызывая множество пожаров. Для их предотвращения во время воздушной тревоги на крышах всегда дежурили жители, в основном, женщины и подростки. Мальчишки более всего и боролись с «зажигалками». Нужно было успеть схватить её щипцами или руками (несмотря на наличие рукавиц, эта «операция» была очень опасна) и бросить: или в ящик с песком, или в бочку с водой, или просто – сбросить с крыши на землю. Многие подростки заменили у станков погибших или ушедших на фронт отцов и старших братьев, были связными в отрядах противовоздушной обороны, в санитарных дружинах… Недаром, в 1943 г. около 15 тысяч детей, начиная с десяти лет, были награждены медалью «За оборону Ленинграда». Среди них была и наша землячка Клавдия Дмитриевна Станишевская. Тринадцатилетняя Клава помогала ухаживать за ранеными (в госпитале) и была связной в «бытовом отряде» (об этих отрядах – далее).

Бывший ленинградский мальчишка – поэт Юрий Воронов – сказал:

В блокадных днях
Мы так и не узнали:
Меж юностью и детством
Где черта?
Нам в сорок третьем выдали медали,
И только в сорок пятом –
Паспорта.

Но всё это было позже, а пока шла первая, самая тяжёлая, зима.

Мы перестали спускаться в бомбоубежище, так как уже просто не было сил – бабушка совсем ослабела от голода. Нам, как и многим другим «беженцам», было гораздо труднее, чем «постоянным жителям», поскольку у нас не было не только никаких продуктов, оставшихся от прежней, мирной, жизни, но и никаких вещей, которые можно было бы продать или сменять на какую-либо еду. Помню длинные очереди в булочную и жуткий холод, полумрак в комнате (на окнах «затемнение», которое и днём не снимали, чтобы не тратить остатки сил), а так же то, как кусочки хлеба на «буржуйке» (железной печурке) подсушивали с двух сторон, а потом разрезали вдоль – получалось два тонюсеньких кусочка, но казалось, что это больше – два вместо одного! Хотя это были всё те же «сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам», как сказала о нашем тогдашнем пайке «блокадная муза Ленинграда» Ольга Берггольц. И хлебом-то это было только наполовину! (45% муки, по 10% жмыха, отрубей и солода, 15% целлюлозы, по 5% соевой муки и обойной пыли.) Хлеб был тяжёлый и сырой.

Ленинградцы-блокадники помнят о молодёжных «бытовых отрядах», фактически, «отрядах спасения». Молодые девушки-комсомолки – работницы, студентки, старшеклассницы – обходили дома, поднимались по лестницам (а их самих «ветром качало» от слабости) – дом за домом, этаж за этажом, квартира за квартирой – проверяли, а вдруг там ещё остался кто-то живой. Находили тех, у кого уже не было сил подняться – детей, стариков – и возвращали их к жизни.

Недавно я побывала на выставке, посвящённой 100-летию ВЛКСМ (в Музее печати, в СПб). Весьма была удивлена, что об этих «отрядах спасения» не было сказано ни слова. Устроители выставки забыли о них? Или и не знали? А сколько людей было спасено!

Ближе к весне эти милые девушки (мои ангелы-спасители) появились и в нашем доме. Помогли устроить меня в детский сад. В садике, несмотря на блокаду, было всё, «как полагается»: и музыкальные занятия, и рисование, и прогулки, и даже праздники. Нас даже водили в кино. До сих пор помню фильм – «Принц и нищий». Хотя в детсаду питание было несколько лучше, чем у нас с бабушкой, но всё равно всем нам вечно хотелось есть. Но было одно блюдо – суп под названием «хряпа». Он был зелёного цвета (из какой-то травы?), горьковатый, невкусный. Несмотря на голод, некоторые дети его не съедали. Воспитательница оставляла тарелки с недоеденной «хряпой» в буфет и заставляла доедать во время ужина. Видимо, там было что-то полезное, какие-то витамины. Зато, как только появлялась зелень, мы все жевали какие-то почки, листики, траву, корешки; позже – стручки акации, жёлуди…

А бомбёжки и обстрелы продолжались… Сигнал воздушной тревоги подавали, когда вражеские самолёты ещё только приближались к городу. Люди успевали спуститься в бомбоубежище или найти какое-то укрытие. Артиллерийские обстрелы были намного опаснее бомбардировок, поскольку начинались внезапно: первые разрывы снарядов… первые раненые и погибшие. Только тогда (по факту) могли объявить по радио о начале обстрела.

Однажды во время прогулки и наша группа попала под артиллерийский обстрел. Мы забежали в подъезд высокого дома. Воспитательница, Зоя Ивановна, загнав всех в угол, в течение всего обстрела закрывала нас своим телом, как курица цыплят… Видимо, били по нашему району, потому что грохот был ужасающий, дом то и дело «вздрагивал» и качался, сыпались осколки стёкол… Обстрелы бывали постоянно, но этот, настигнувший нас на улице, запомнился больше других. Вернувшись в садик, мы обнаружили, что от разрывов вылетели все стёкла в спальне, а в кроватках нашли их осколки. Хорошо, что никого там в это время не было!

Летом 1942 г. не стало бабушки. (Талюша умерла ещё раньше, в больнице. Помню, что мы с бабушкой ходили туда.) Я осталась совсем одна. Соседи отвели меня в детский сад, где я и жила более года, как бы на «круглосуточном положении». Видимо, заведующая пожалела отдавать такого маленького «заморыша» в детский дом. Все обо мне заботились и были очень добры ко мне.

Хорошо помню ёлку в нашем детском саду в январе 1943 г. Ёлка была большая и нарядная. Нам сделали какие-то колпачки, короны, кокошники, и мы вокруг ёлки уже водили хоровод. Как наши исхудавшие, измождённые воспитательницы затащили эту ёлку на второй этаж, да и где они её раздобыли – уму непостижимо. (Это я теперь об этом размышляю, а тогда мы просто радовались). Были в детсаду и другие праздничные утренники. К ним мы учили песни и стихи, разучивали и репетировали «Сказку о мёртвой царевне» (и «герои», и хор только пели. Вероятно, нынче это назвали бы мюзиклом). Позднее, уже в детдоме, у нас были не только новогодние ёлки (с подарками!), но и «маскарады» – все были в разных костюмах. В детдоме наряду с другими мастерскими была и швейная, где старших девочек (лет с 10–12) учили шить. Нас, младших, тоже учили «обращаться с иголкой», а старшие не только чинили бельё и одежду, но и шили костюмы для выступлений разных кружков – хорового, балетного и других.

В январе 1943 г., как раз в день прорыва блокады, я тяжело заболела и попала в больницу. Поскольку у меня была очень высокая температура, завхоз нашего детсада, тётя Дуся, отнесла меня туда, как говорится, «на закорках», то есть, взгромоздив на свою спину. Если бы не она, не быть мне в живых! Оказалось, что у меня воспаление лёгких. С лекарствами, видимо, была проблема, потому лечили меня с помощью медицинских банок, но… Я была настолько исхудавшей (одни косточки, обтянутые кожей), что банки на спине не держались. Их пытались ставить снова и снова… (Согласно записи в медицинской карте, в семилетнем возрасте я весила 16 кг. В «нормальной», мирной, жизни – это вес пятилетнего ребёнка, или даже меньшего. А те мучительные процедуры с банками мне так хорошо запомнились, что я их никогда не использовала, когда болели наши сыновья.) Так как после пневмонии были осложнения, то я провела в больнице три месяца, через некоторое время – ещё полтора. Тогда в больнице дети были не только больные, но и раненые, доставленные после бомбёжек и обстрелов, причём раненых было больше. Однажды в нашу палату привезли двухлетнего мальчика. У него не было обеих ножек, ниже коленей торчали осколки костей. Он так ужасно кричал... Что с ним было потом, не знаю, но среди детдомовцев-блокадников (есть такое общество в Ленинграде–Петербурге) я знаю одного, лишившегося обеих ног в те годы. А моя подруга по той же клинике – Инга – провела в ней три года. Одну её ножку врачам удалось спасти, другая – с детства с протезом. Чтобы дети школьного возраста за время лечения не отстали от одноклассников, с ними занимались учителя. В больнице была хорошая библиотека, проводили и музыкальные занятия, и репетиции хора. И врачи, и педагоги отдавали больным и раненым детям всё тепло своих сердец. Мы с Ингой потеряли друг друга, так как я осенью попала в детдом, а её взяли приёмные родители. Встретились мы через 50 лет, случайно, благодаря вышеупомянутому обществу детдомовцев. Теперь переписываемся и встречаемся. Она стала учительницей начальных классов, замечательным педагогом: её до сих пор навещают бывшие ученики, теперь и сами они – уже бабушки и дедушки. Даже в преклонном возрасте Инга не сдаётся болезням – пишет стихи и рассказывает школьникам о нашем огненном детстве.

Несмотря на голод, холод, продолжавшиеся бомбёжки и обстрелы, постепенно жизнь налаживалась. Дворец пионеров снова стал не госпиталем, а детским центром. В разных районах города тоже были такие центры – ДПШ – Дома пионеров и школьников. Нас водили туда на разные представления и концерты. Там же проводили смотры самодеятельности: районные – в ДПШ, городские – во Дворце пионеров. (В апреле 1943 г. об одном из них написала в своих «Дневниках» Вера Инбер: «Год назад эти дети не то, что плясать – ходить и то могли с трудом, так были слабы».)

В сентябре 1943 г. я пошла в первый класс, поэтому держать меня в детском саду больше было нельзя, и меня перевели в детский дом. Кроме портфеля с книгами и тетрадями в школу приходилось носить ещё и сумку с противогазом. Помню старенького «дядю Гришу», ковылявшего с колокольчиком по школьным коридорам и лестницам и возвещавшего о начале и конце урока. Помимо учёбы, мы занимались у себя в детдоме в различных кружках, работали в мастерских, дежурили на всяких «постах»: по кухне, по уборке и прочих. Поскольку вечно были голодные, дежурить на кухню шли с радостью: во-первых, при чистке картошки можно было слегка «перекусить» ею, хотя и полусырой (ломтики её мы «жарили» прямо на плите, разумеется, без соли и масла), во-вторых, когда вечером мыли котлы, дежурным доставались «поскрёбышки».

В годы блокады все скверы и сады в Ленинграде были раскопаны и засажены овощами. И у нас в детдоме был большой огород, на котором работали все – от мала до велика. Нам, малышне, доставались прополка и «борьба с вредителями» – обирали гусениц с капусты. Зато, когда урожай был собран и начинали солить капусту, первые кочерыжки были нашими. Самые светлые воспоминания тех лет – о нашей библиотеке и её «хозяйке» – Марии Александровне Маскиной-Аловой.

Настоящая старая петербурженка, она не только учила нас читать и понимать книги, но проводила разнообразные литературные игры, викторины, воспитывала нас всем своим поведением и обращением. Поскольку я очень рано научилась читать и любила это занятие, то, если бы позволили, и не выходила бы из библиотеки. (До сих пор одно из любимейших занятий – копаться в книгах, а огородничать не люблю. Для меня понятие «огород» навсегда связано с голодом. Хотя, когда в начале 90-х были проблемы с продуктами и все, кто смог, обзавелись огородами, я тоже занималась «сельским хозяйством. Да и нынче на балконе – сад-огород.)

Многочасовые обстрелы, бомбёжки, голод, холод, потери родных и друзей не сломили ленинградцев. Город жил «не хлебом единым» (хотя его-то как раз – ох, как не хватало!). Существует выражение: «Когда говорят пушки – музы молчат», но в блокадном Ленинграде «музы не молчали». Музей с таким названием создан в одной из школ города. Его экспозиция рассказывает о творческой деятельности в непобеждённом Ленинграде, где работали театр и филармония, фронтовые концертные бригады, проводились выставки блокадных художников. Боец Ленинградского фронта Аркадий Обрант (работавший до войны балетмейстером Дворца пионеров) разыскал в блокадном Ленинграде своих бывших воспитанников и воссоздал танцевальный коллектив.

Юные артисты – бойцы агитвзвода – танцевали в госпиталях и палатках медсанбатов, на платформе бронепоезда и в цехе полуразрушенного завода, перед бойцами – в минуты передышки между боями. Всего ребята дали на фронте три тысячи концертов. (Им посвящён кинофильм «Мы смерти смотрели в лицо».) И в нашем детдоме «музы не молчали». У нас были самые разные кружки: рукоделия, «балетный», хоровой, художественного чтения. Ставили детскую оперу «Гуси-лебеди» с декорациями и костюмами, которые делали сами у нас же в мастерских. А я с удовольствием занималась в «балетном» кружке. Танцевать нас учили настоящие (хотя, возможно, и бывшие) балерины. Сначала – молодая, красивая Любовь Николаевна, после неё – Ираида Арсеньевна, пожилая и не очень-то красивая. Она даже исполняла роль Бабы-Яги в нашем спектакле «Гуси-лебеди». Но Ираида Арсеньевна была добрейшим человеком. Она никогда не повышала на нас голос, даже если мы что-то делали «не так». Все мы её обожали! Мы выступали перед ранеными в госпиталях, ездили с концертами к нашим «шефам» в военное училище, а также участвовали в различных городских смотрах самодеятельности. И в дальнейшем я продолжала заниматься танцами: в школе, в институте, а после окончания его – в хореографическом кружке нашего Дворца культуры.

В детдом к нам приезжали детские писатели и артисты. Разумеется, не помню фамилии писателя, но нам очень понравилось, что он беседовал с нами не со сцены, а сидел в нашей группе, рассказывал что-то интересное и расспрашивал нас о нашей жизни. И вот, уже в нынешнее время, читаю «Из путевого дневника» (январь 1944 г.) Л. Пантелеева и вдруг: «… полдня провёл в детском доме на Песочной набережной. С наслаждением посидел полчаса в спальне у маленьких (девятилетних). Шёл у нас разговор о писателях…» Так вот, кто к нам приезжал! А один из концертов помню очень хорошо. Видимо, это были артисты театра, в котором служила Любовь Николаевна, поскольку и она принимала участие в этом концерте – танцевала «Тарантеллу». Но самое главное, приехала Галина Павловна Вишневская. Думаю, что она приезжала и раньше, потому что её уже знали и при встрече артистов раздавались радостные крики: «Галочка Вишневская приехала!» (А я тогда была «новенькой» и увидела её впервые. Не могу вспомнить, что она пела и как была одета, но в памяти осталось впечатление удивительной красоты!) Иногда нас возили в цирк и в театр. Не забыть поездку в Мариинский театр (тогда имени Кирова) на балет «Конёк-Горбунок» – в каком восторге мы были! Впрочем, вероятно, это было уже после блокады, возможно даже, что уже после войны. (Я была в детдоме до лета 1946 года.)

Ещё хочется сказать о том, что в детдоме нас всегда хорошо одевали. Конечно, это были небогатые одёжки, но всегда чистые, починенные и подогнанные по росту, по возможности чем-то украшенные: какой-то отделкой, воротничками, галстучками… А однажды нам привезли «американские подарки», это было ого-го! Не помню, во что одели мальчишек, а девочкам достались очень нарядные платьица и меховые шубки. Нам даже не разрешали ходить в школу (и обратно) поодиночке, видимо, опасались, что нас «разденут» – отберут шубки.

И ещё о некоторых событиях нашей детдомовской жизни. Не могу припомнить, в котором году это было. Во всяком случае, уже хлебная норма была побольше, да и мы не такие уж голодные были. За обедом мы оставляли кусочки хлеба, а потом шли «кормить фрицев». Пленные немцы работали где-то неподалёку от детдома. Они радовались нашему приходу, показывали фотографии своих детей. Теперь-то думаю, что их не наши кусочки радовали, а, возможно, то, что дети, которых их армия оставила сиротами, не мстят, а проявляют милосердие. А может быть, при этом они вспоминали своих детей. Интересно, что общаться с пленными нам не запрещали – ни их конвойные, ни наши воспитатели. Может быть, это делалось с целью воспитания в нас каких-то положительных (добрых) качеств – милосердия?? (О «подкормке» пленных рассказывал и известный артист Лев Дуров, и один из священников, и многие другие наши соотечественники. Возможно, это те самые качества «загадочной» русской души, которые трудно понять иностранцам.)

Никогда не забыть салют, прогремевший в честь снятия блокады – всё небо в огнях! Мы, дети, не понимали: такая красота и радость, а наши воспитатели почему-то плачут…

В последние годы в нескольких подмосковных городах вышли замечательные сборники воспоминаний «детей блокады». Искренние слова о людях (родных и чужих), об ужасах того времени (о голоде и холоде, бомбёжках и обстрелах), слова благодарности за помощь и поддержку… Но… встречаются и такие высказывания: «Все думали только о себе… Никто никому не помогал…». Сочувствую авторам этих слов. Вероятно, с ними так и было. Видимо, им просто не повезло с окружением. В большинстве же своём «люди не позволяли себе расчеловечиваться», как сказал о ленинградцах мой любимый писатель Даниил Гранин, оборонявший Ленинград. Подтверждение этого – судьба ребёнка-сироты, которым я была во время блокады. Уверена, что в живых я осталась только благодаря хорошим людям, совершенно чужим, иногда даже не очень-то и знакомым. О моей спасительнице «тёте Дусе» я уже говорила. В квартире, куда нас поселили в 1941 г., кроме Талюши (родственницы), были и другие жильцы. Помню двух соседок-сестёр Елену Степановну Федотову и Аграфену Степановну Бутылину, которые помогали нам с бабушкой выживать. Когда бабушка уже не могла вставать, они приходили за мной в детсад. А однажды они нагрели воды и устроили мне «баню», первую за всю блокадную зиму. Ведь и всё в комнате, и я были черны от копоти, источниками которой были и печка-«буржуйка», и светильник-коптилка. Вода с меня при той «бане» стекала чёрная… А вода и нагрев её были тогда проблемой, да ещё какой! Воду набирали из проруби, стоя на коленках или даже лежа на льду, привозили домой на саночках, поднимали по обледенелой лестнице…

Ещё один светлый фрагмент моего детдомовского детства. В моей жизни появилось добрейшее существо – тетя Лёля (Елена Корниловна Семёнова). Она решила взять девочку из детдома, а я числилась круглой сиротой, поэтому Елену Корниловну и познакомили со мной. Она не только навещала меня в детдоме, но и брала на выходные к себе домой. И тётя Лёля, и тётя Аня (её сестра) заботились обо мне, старались, чтобы мне было хорошо в их доме, а я их полюбила, как родных. Соседи по квартире тоже относились ко мне с большой теплотой. У них была девочка, моя ровесница, с которой мы подружились. Тётя Лёля уже начала оформлять документы на удочерение, но… «нашёлся» мой папа. Правильнее, разумеется, сказать, что это он нашёл меня – чудом, после длительных поисков. (На все его запросы равнодушные чиновники отвечали, что всех детей из Ленинграда вывезли. Что же, они не знали, сколько детей осталось без родителей во время блокады и что вместо вывезенных (эвакуированных) детдомов были созданы новые?!) Через некоторое время папа увёз меня из Ленинграда, но тёплые, почти родственные отношения с тётей Лёлей и её сестрой сохранились до их последних дней. Они живут в моей благодарной памяти, несмотря на то, что обе уже давно «в мире ином». И до сих пор наша семья поддерживает добрые отношения с сыном тёти Ани (Серёжей) и его семьёй.

Вообще, тогда слова: – «детям – всё лучшее» не были лозунгом. Нам действительно отдавали столько тепла и добра, столько внимания и заботы! Свой восьмой день рождения я встретила в больнице. Меня никто не навещал, так как я была «ничейным» ребёнком (никого из родных уже не было), но одна из медсестёр подарила мне красивую куклу. Такая радость была! Ещё одно «больничное» воспоминание – нянечка ходит по палате с маленьким ведёрком и раздаёт всем по мандаринке. Много позже узнала, что «мандарины – ленинградским детям» «прилетели» из Абхазии, потом их везли по Ладоге – ледовой Дороге жизни. Думаю, что настоящим подвигом были и ежедневные заботы наших воспитателей, чтобы детство оставалось детством и в блокадных условиях. К сожалению, осознание этого и запоздалая благодарность пришли лишь с годами, а тогда всё воспринималось, как должное.

Пожалуй, мне всегда везло на встречи с хорошими добрыми людьми – в детстве, в школе, в институте, на работе и даже в командировках… И если есть во мне что-то хорошее, то это оттуда, из блокады. Я заряжалась, как аккумулятор, отдаваемой мне добротой и теплом, а теперь должна передавать их другим.

Я с благодарностью вспоминаю своих воспитателей и учителей (помню не только их имена-отчества, но и имена подруг по детсаду и детдому, а также и некоторых одноклассников).

Всё пережитое, несмотря на возраст, врезалось в память так, что «не вырубить топором» но

Чтоб снова
на земной планете
Не повторилось той зимы,
Нам нужно,
Чтобы наши дети
Об этом помнили,
Как мы!
Юрий Воронов

Вот потому-то я более 20 лет встречаюсь со школьниками нашего города (и не только нашего) и рассказываю им о Блокаде, о сражающемся Ленинграде – единственном городе, который во время Второй мировой войны не сдался, будучи осаждённым. Стараюсь объяснить, в чём же суть подвига Города-героя и его жителей. Город выстоял, вопреки всем вражеским планам и замыслам, а ленинградцы в ненормальных и нечеловеческих условиях старались создать нормальную жизнь.

Светлая память тем, кого уже нет с нами: не только тем, кого упомянула персонально, но и всем, кто помогал людям выжить.

Елизавета Дмитриевна Перепеченко (Щербова-Нефедович), г. Дзержинский Московской обл.,
8 апреля 2024

Мы дружим. Как только Елизавета Дмитриевна в Питере – выхожу из Библиотеки, и сидим-беседуем за кофе в Метрополе–Севере.

Елизавета Дмитриевна поддерживает работу над Книгами памяти. В 10-м томе «Ленинградского мартиролога» см. её воспоминания «Далматовы, Щербовы-Нефедовичи и родственные им семьи».

На мой доклад на Блокадных чтениях 20 марта Елизавета Дмитриевна откликнулась письмом:

«Дорогой Анатолий Яковлевич, доклад – просто потрясение! Я его скопировала и распечатала, а также переслала своим сыновьям. Хотела бы переслать и своим друзьям из нашего Генеалогического клуба.

Почти у каждого свои Имена – возвращённые или пока не найденные. Я писала Вам о бабушке, умершей в блокаду, но не упомянутой в Книге Памяти. Это – Рейман Елизавета Дмитриевна, 1870 г. р. Адрес во время блокады – Петроградская сторона, Малый проспект, дом 32, кв. 6. (Не помню, как тогда назывался переименованный Малый проспект.) Знаете, Анатолий Яковлевич, когда мы жили в Пушкине, бабушка была учительницей, насколько помню, ученики её любили. А несколько лет назад я обнаружила, что она была довольно героической женщиной. Мой дед – генерал-майор Рейман Иван Иванович (из обрусевших немцев и даже был потомственным терским казаком) – служил в Дагестане. Жена была при нём, и дочь (моя мама) родилась там же, в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск). Дед умер в 1903 г. Оставшись с годовалой дочерью на руках и с долгами (из-за длительной болезни мужа), бабушка уехала в Минск (почему в Минск, пока я не выяснила). Работала там учительницей, очень нуждалась, но... дала дочери образование (мама знала пять языков), а к 1917 году стала директором самой престижной минской гимназии. Доска на одном из зданий в Минске – «Гимназия Елизаветы Рейман». Вот так Бабуля!

Мы с бабушкой были «эвакуированы» из Пушкина. Фактически, мы были беженцами, т. к. уехали оттуда на одном из последних поездов перед оккупацией Пушкина, практически без вещей. А в той квартире, где нам разрешили поселиться, жила бабушкина падчерица – Наталья Ивановна Рейман. Нам даже выделили комнатушку за кухней и, видимо, всё же прописали. Другой бабушке – Ольге Эрнестовне – в прописке отказали (она только в 40-м году вернулась из ссылки). Фактически, выгнали из города – назад в Пушкин, на погибель. Звери, не лучше фашистов.

В марте 1942 г. я начала ходить в детский сад. (тогда говорили не д/сад, а детский очаг, или просто – очаг). Сначала в детсад за мной приходила бабушка, потом я и в садик ходила сама (одна), и домой возвращалась тоже сама. Причём, первый раз, когда бабушка не пришла за мной, воспитательница меня не отпускала. Позже за мной пришла соседка с запиской от бабушки, чтобы меня отпускали одну. (Хорошо, что мы тогда не слышали про случаи людоедства.) Потом заболела Талюша (Наталья Ивановна Рейман – падчерица бабушки). Дату, конечно не помню, но бабушка была ещё «на ногах». Помню, что мы ходили в больницу к Талюше. (Могла ли быть больница в здании Планового института? Почему-то в памяти такая связь, причём даже внешне это здание вспоминается – какие-то изображения или надписи на самом верху стены.) Талюша умерла. Потом бабушка почти не вставала. А однажды я вернулась из детсада, а соседка мне сказала, что бабушка умерла. (По-моему, это было ещё летом.) Кажется, я ночевала в их комнате, а утром она же отвела меня в детский сад. Те дни были как в тумане. Семилетний ребёнок остался один – ни родных, ни знакомых. Заведующая детсадом, видимо, пожалела отправлять такого заморыша в детдом и оставила меня в д/саду (на год – до школы). Как и где похоронили бабушку – не знаю.

Кроме Талюши и тех соседок, в той квартире жила ещё одна женщина – Вера Сергеевна Усова. Её помню очень смутно, но кажется, что мы питались «из одного котла». Однажды я спросила папу, знает ли он , кто такая Вера Сергеевна. Он ответил, что родственница (без подробностей) и, вроде бы, просила папу прислать ей вызов, чтобы она меня привезла к нему в Орск. Но она тоже умерла».

Мы внесли имя Елизаветы Дмитриевны Рейман в Книгу памяти «Блокада». Может быть, со временем уточнится дата её смерти и место захоронения – хотя бы кладбище.

На просьбу прислать воспоминания Елизавета Дмитриевна ответила: «Решила послать Вам свою давнишнюю статью. Давным-давно меня попросили написать статью для нашей городской газеты о блокаде и, конкретно, о том, как я выжила. Через несколько лет эта же статья была опубликована в журнале «Сфинкс» (в СПб). Потом я решила её дополнить, вспомнить всех, благодаря кому осталась жива. Сегодня добавила имена родных и ещё некоторые детали».

Спасибо за память о бедах, дорогая Елизавета Дмитриевна. Светлых дней.
Анатолий Разумов

72 погибших в доме 32 по Малому проспекту П. С. (Щорса в 1941–1991):

Алексеева Ефросинья Афанасьевна.

Алексеевский Михаил Иванович.

Алымова Ольга Васильевна.

Анкудинов Алексей Васильевич.

Анцева Наталья Степановна.

Бабанчикова Елена Федоровна.

Бабичева Матрена Ивановна.

Бабичева Мария Михайловна.

Бабончикова Евгенья Александровна.

Белов Александр Сергеевич.