5 марта 1953 года Великий рулевой, он же Великий вождь, он же Великий злодей, он же Батька, он же Отец народов – стал Покойником

2024-03-05

 

5 марта 1953 года Великий рулевой, он же Великий вождь, он же Великий злодей, он же Батька, он же Отец народов – стал Покойником.

Вспоминаю редакторскую работу над именным указателем к «Архипелагу ГУЛАГу». Литературный памятник вобрал в себя гроздь подобных определений – как официальных, так и народных. Составители указателя собрали ссылки на страницы при одном имени: «Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович». В 2007 году «Архипелаг» впервые вышел с именным указателем.

Конечно, известны и другие опыты. Смотри, к примеру, подборку эпитетов и кличек в «Справочнике по ГУЛАГу» Жака Росси (2-е изд., доп.; текст проверен Натальей Горбаневской. Ч. 2. М. : Просвет, 1991. С. 390–391).

Раскрепощение от занудного официоза с приставками «Великий» сопровождалось забавными историями.

Об одной из них вспомнил в канун Большой оттепели 1980-х годов Юрий Алексеевич Гастев (Ю. Гастев. Пятое марта // Новое русское слово. 1985, 6 марта. С. 4).

 

...Начало моей истории относится к памятной дате 5 марта 1953 года. Уже пару дней радио торжественным голосом диктора Левитана передавало о «постигшем нашу партию и народ несчастье: тяжёлой болезни нашего Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Сталина» (наверняка перечислялись ещё какие-то титулы и должности, но я их не помню и заранее отказываюсь от распространённой среди мемуаристов претензии на дословное воспроизведение текстов и диалогов тридцатилетней давности). Происходило всё это в глухом заснеженном посёлке на юге Эстонии, почти у Латвии, в туберкулёзном санатории – мне, очень, надо признать, удачливому (рано сел – рано вышел, ну, и… вообще…) – тут определенно не везло: заболев в Свердловске, где я работал на миномётном заводе, в морозную и голодную эвакуационную зиму сорок третьего года, я ухитрился попасть в детский санаторий, где меня поставили на ноги за три месяца, да так, что после ареста бутырские врачи признали меня совершенно здоровым, так что в лагере так и не удалось ни разу «закосить» на свой туберкулёз, а вот на воле, не выдержав, видно, перенапряжения личной жизни (до общественной я не охотник, хоть и приходилось), заработал такую вспышку, что меня сочли непригодным даже для спасительной операции и положили теперь вот сюда хоть малость для начала подправиться…

В нашей камере – виноват, палате! – кроме меня, было трое: чернявый слесарюга, каждое утро озабоченно подсчитывавший мелочь на опохмел, непонятного возраста маразматик, то и дело проверявший, нет ли где сквозняка (почему-то в тюрьмах и больницах никогда без такого, хоть одного, не обходится), и ещё один, небольшого роста (почти как я), то ли Николай Васильич, то ли Алексей Семёныч, как-то так. Он был врачом (не знаю уж, какого профиля) и считал себя большим интеллигентом, что проявлялось у него в необыкновенной аккуратности и обходительности: выбрит, причёсан, всегда в костюмчике, при галстучке. Говорит всё больше об учёном: про инфекции какие-то свои, про витамины или про образованность, и как без неё плохо... От нечего делать мы часто играли с ним в преферанс по полкопейки. Он почти всегда выигрывал и, закрывая очередную пульку, говорил удовлетворённо и очень вежливо: «Два тридцать семь (или, скажем, три сорок две) с Вас, Юрий Алексеевич»...

Так вот, повторяю, слушаем мы пятого марта, с утра пораньше, радио. Каждый в свой угол уставился (упаси Бог комментировать!), физиономии у всех приличествующие случаю: не то чтобы очень скорбные, но и не глумливые, ни-ни! А Левитан эту первую утреннюю передачу на такой церемониальной ноте начал, будто вот-вот салют объявит в честь взятия Казани, Рязани а то и вовсе снижение цен: «За прошедшую ночь в здоровье товарища Сталина наступило серьёзное у-худ-шение!..». (Я вздрогнул малость, но сдержал себя.) «Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение (голос диктора всё крепнет!), наступило ЧЕЙН-СТОКСОВО ДЫХАНИЕ!».. Смотрю, наш Василий Алексеич, такой всегда сдержанный и воспитанный, голоса не повысит, аж вскочил: «Юра, – говорит, – пора сбегать!». Меня, признаться поразило тут не предложение «сбегать», само по себе, согласитесь, в шесть утра более чем уместное, а совершенно немыслимое для церемонного Семён Николаича фамильярное обращение «Юра». Серьёзное, думаю, дело, но хочу удостовериться: «Так ведь вроде бы, – говорю, – ещё ничего такого?..»... Но Николай Алексеич твёрд и непреклонен: «Юра, – повторил он, приосанившись, – я ведь как-никак врач! Дип-ло-ми-ро-ванный!! Знаю, что говорю: Чейн-Стокс – парень ис-клю-чи-тельно надёжный: ни разу ещё не подвёл!» Ну, тут уж и до меня доходит, что дела нешуточные, не до дискуссий – одеваюсь на ходу, без разговоров бегу в магазин».

 

Вскоре Сталина водворили в Мавзолей к Ленину. Затем вынесли от Ленина из Мавзолея. Затем наступили заморозки.

В 1971 году Юрий Гастев готовился к защите своей диссертации и выяснил из «Медицинской энциклопедии», что «Чейна-Стокса дыхание – так называемое периодическое (апериодическое) дыхание, наступающее незадолго до клинической смерти... Синдром Ч.-С. д. описан впервые врачами Дж. Чейном (1827), а затем, подробнее – У. Стоксом (1857)».

Во время защиты диссертации Гастев отметил в череде благодарностей, что особенно глубокое и плодотворное влияние на него оказали выдающиеся работы доктора Джона Чейна и доктора Уильяма Стокса, и в первую очередь их замечательный результат 1953 года, которому не только он в значительной мере обязан своими успехами, но и всё его поколение.

В монографии «Гомоморфизмы и модели», изданной в 1975 году, Юрий Гастев снова выразил благодарность Чейну и Стоксу и поместил в списке литературы описание статьи за их именами: The Breath of the Death Marks the Rebirth of Spirit («Дыхание смерти знаменует возрождение духа»), датировав её... мартом 1953 года.

Спасибо Александру Солженицыну, спасибо Жаку Росси, спасибо Наталье Горбаневской, спасибо Юрию Гастеву.

Анатолий Разумов, Петербург, 5 марта 2024