Козловский Константин Александрович

---

КОНСТАНТИН АЛЕКСАНДРОВИЧ КОЗЛОВСКИЙ

Мои воспоминания детства о нем

 

Для меня он был просто дядя Котя. Любили мы друг друга взаимно и он ко мне очень тепло относился. Я был сыном его старшего брата Николая, которого уже не было в живых (погиб в 1927 году). Время моих воспоминаний относится к 1930–1934 годам; мне в ту пору было 5–9 лет.

Несколько слов предыстории жизни дяди Коти. В марте 1921 года матросы Кронштадта восстали против засилия в органах власти коммунистов, имевших в то голодное и холодное время много льгот. Зиновьев и Калинин назвали это событие мятежом, во главе которого стоит бывший царский генерал Козловский.

Александр Николаевич Козловский всего несколько месяцев как был назначен начальником артиллерии морской крепости Кронштадт, выполнял свою основную работу и ни в каких собраниях не участвовал.

После сообщения в печати об этих событиях, в Петрограде 3 марта 1921 года была арестована, взята в заложники вся семья Козловских: жена бывшего генерала Наталия Константиновна, мать четырех сыновей и дочери, а также их родственники, знакомые и однофамильцы.

ПетроЧК, Шпалерная, «Кресты», товарные вагоны по железной дороге до Архангельска и далее по Северной Двине на баржах до Холмогор, где в монастыре был устроен первый концлагерь. Всем братьям Козловским дали по году, а их матери – пять лет трудового концлагеря, как они между собой говорили – по году за каждого ее ребенка.

После окончания годичного срока мой отец, а он до ареста был членом Выборгского райкома партии, депутатом Петросовета и комиссаром Политехнического института, и младший из братьев Павел, учившийся до ареста в Тенишевском училище на Моховой, возвратились в Петроград. А Константина и Дмитрия, учившихся до ареста в училище комсостава флота (училище им. Фрунзе), направили на Фонтанку, 90 в военный пересыльный пункт и оттуда в ссылку в Череповец под гласный надзор. Там они оба работали грузчиками в порту, а дядя Котя еще ходил с рекламой на груди и на спине. Позже мой отец добился сокращения срока матери, и ее тоже направили в ссылку в Череповец.

Только через пару лет им удалось вернуться в Петроград. Вся семья поселилась на проспекте Красных Зорь (теперь Каменноостровский). Наталия Константиновна преподавала иностранный язык на Монетном дворе, а Константин и Дмитрий пытались продолжать учебу в высших учебных заведениях и устроились работать в Гидрологический институт. Они занимались изысканиями на всех крупных реках Северо-Запада, Сибири и Урала – до конца 1934 года, когда в Смольном был убит С. М. Киров. Было расстреляно много людей, а в начале 1935 года началась чистка Ленинграда от «неблагонадежных людей», в марте все Козловские были арестованы и высланы в Казахстанскую степь.

Возвращаюсь к своим детским воспоминаниям. Их не очень много, т. к. дядя Котя большинство времени находился в экспедициях. Запомнилась елка, которую он принес нам на 7-й этаж в мансарду коммунальной квартиры на ул. Писарева, 10. И как мы ее украшали фантиками и ватой (игрушек елочных тогда не было). Очень хорошо запомнился день, проведенный дома у дяди Коти на ул. Ленина, на 6-м этаже. Все стены его комнаты были завешаны картами со странными для меня названиями. А в левом углу стенки, граничившем с коридором, была сделана настоящая удобная лестница на антресоли, устроенные за счет высоких потолков в комнате и коридоре. Мне очень нравилось туда забираться, а там хранились в рулонах разные карты рабочих изыскательских районов и другие дорогие и нужные дяде Коте предметы и вещи. Там я впервые увидел генеральские эполеты и аксельбанты, но не знал, кому они принадлежат.

В последнюю нашу встречу дядя Котя подарил мне маленькую подзорную трубу, диаметром с пятикопеечную монету, но с тремя раздвигающимися секциями. Мне очень нравилось в нее смотреть с нашего балкона мансарды на седьмом этаже.

Мать дяди Коти, моя бабушка Наталия Константиновна приютила у себя студентку Лесотехнической академии Лидию Ивановну Баженову, которая, проживая по соседству, часто общалась с братьями Козловскими. Со временем ее дружба с дядей Котей стала постоянной и прочной, они стали мужем и женой, и Лидия Ивановна во время своего отпуска ездила с ним в экспедицию. В марте 1935 года, когда дядю Котю высылали из Ленинграда, Лидия Ивановна была больна, за нее заступился профессор Крестинский, и она осталась в Ленинграде. Последнюю открытку от дяди Коти Лидия Ивановна получила в сентябре 1937 года.

Прошло много лет, где-то в шестидесятых годах Лидия Ивановна позвонила нам домой. Из этого разговора я узнал, что в 1935 году она привезла маме всю переписку Козловских, а я помню, что под кроватью мамы, металлической, никелированной с шарами, стояла корзина, сплетенная из щепы, полная от находящихся в ней писем и открыток. По-видимому, из-за моего возраста они меня совершенно не интересовали. Моя мама ездила в Колпино преподавать в школе ФЗО (фабрично-заводского обучения), в поезде познакомилась с Михаилом Михайловичем Виноградовым, работавшим в то время на Ижорском заводе. Он стал моим отчимом, и у меня появился в июне 1938 года братик Юра.

Помню, что дядя Миша и мама с этой корзиной, набитой перепиской Козловских, поехали за город и сожгли все ее содержимое – «у страха глаза велики». Это были страшные годы!

12 мая 1941 мне исполнилось 16 лет и я получил паспорт, где моя фамилия стала Козловский, а в школе я учился под фамилией мамы (она берегла меня от всяких случайностей, связанных с теми давними событиями в марте 1921 года).

Но началась Великая Отечественная война. Осенью 1941 года уже начался голод. Мы продали платяной шкаф за пластину дуранды (выжимки от прессованных подсолнечных семечек), а потом за 800 грамм пшена отдали подольскую швейную машину. Тогда же я променял подзорную трубу на несколько мороженых картофелин. Первым от голода умер 24 декабря 1941 года наш дядя Миша, после Нового 1942 года в квартире появилось еще три трупа соседей, следом умерла моя тетя Тезя и ее дочь Аида. Еды не было, разводил горчицу сухую и намазывал на бумагу, а потом соскребал ложкой и ел, ели студень из столярного клея. Из кожаного портфеля мамы я варил суп, нарезая его ленточками. Моя энергичная мама «залегла», пожелтело лицо. И я их, маму и трехлетнего брата Юру сам вывозил по «Дороге жизни» через Ладожское озеро 28 марта 1942 года. Машины шли по льду, а колес не было видно, выступала вода, и многие проваливались в полыньи.

Прилагаю фрагменты воспоминаний вдовы дяди Коти, Лидии Ивановны Баженовой (1899–?). Машинопись датирована 24 мая 1967 года.

Борис Николаевич Козловский, С.-Петербург

 

Л. И. Баженова. Из моих воспоминаний
о Константине Александровиче Козловском

В Ленинград я приехала в августе 1925 года. До этого училась в Москве на химическом факультете Лесотехнического института, который в 1925 году был объединен с Ленинградским лесным институтом, и в целом возникла на базе Ленинградского лесного института Лесотехническая академия, химико-технологический факультет которой я и окончила. Осенью того же года я познакомилась с тремя братьями Козловскими. Мне они показались удивительными в том отношении, что сразу же я почувствовала себя с ними, как с давно знакомыми. Очень скоро я подружилась с Константином Александровичем и Дмитрием Александровичем и проводила с ними довольно много времени, так как, приехав в Ленинград, я жила у их матери Натальи Константиновны. Со стороны Натальи Константиновны я видела много внимания и забот, что было для меня важно, так как тогда я только что лишилась матери.

Дружба с братьями Козловскими скрасила мои первые месяцы в Ленинграде, и мне было жаль расставаться с ними, когда, пробыв месяца полтора в Ленинграде, они уехали в экспедицию. Остались мы с Натальей Константиновной вдвоем. Она относилась ко мне прекрасно, много рассказывала о своей жизни. Мне было с нею хорошо и интересно. Вернулись в Ленинград Константин Александрович и Дмитрий Александрович летом 1926 года, когда я была на производственной практике в Окуловке. Пока их не было в Ленинграде, мы переписывались. Константин Александрович писал чаще, Дмитрий Александрович реже. Их возвращению в Ленинград я была рада.

Очень скоро после знакомства с Константином Александровичем я поняла, что он устал от пережитого, что ему хочется работать и учиться, хочется почувствовать твердую почву под ногами. Наблюдая за ним, я замечала, что он часто нервничает и его, иногда приподнятое, настроение вызвано как бы искусственно, чтобы не падать духом и быть, как теперь говорят, «в форме». Ранее пережитое потрепало ему нервы. Не было у Константина Александровича душевного равновесия.

Осенью 1926 года Константин Александрович поступил в высшее учебное заведение, правда, не туда, куда ему хотелось. Вместо университета пришлось выбрать педагогический институт им. Герцена. Сначала он был зачислен на географический факультет, но поменял его на английское отделение факультета иностранных языков.

Географический факультет института им. Герцена был в следующем году объединен с таким же факультетом Ленинградского университета, и можно было сожалеть, что Константин Александрович не остался в пединституте на этом факультете. Но, вообще говоря, в те годы проучившимся даже несколько лет не всегда удавалось окончить высшее учебное заведение по независимым от них обстоятельствам. Трудные еще были годы, и пединститут тогда Константин Александрович оставил.

В то время, т. е. зимой 1926/27 года у Константина Александровича была работа, кажется, по составлению каталога астрономических пунктов, которой он занимался главным образом дома. Работа эта была кропотлива и требовала тщательного и точного выполнения. Мне казалось, что Константин Александрович с удовольствием в нее погрузился и находил в ней своего рода интерес. (Я тогда ему немного помогала в этой работе). Поженились мы с Константином Александровичем в декабре 1926 года.

Впоследствии, т. е. в нашей совместной жизни, я старалась ничем Константина Александровича не связывать, не подчинять его свободу своим личным интересам.

Я знала, что, в связи с событиями 1921 года, всем четырем братьям Козловским пришлось много пережить тяжелого, горького, что могло и, пожалуй, должно было отразиться на последующем формировании их характеров. (Они ведь были еще молоды.) Такая необычно трудная полоса жизни со всеми невзгодами и лишениями, а главное, тяжелая и морально, конечно, оставила свой след в душе каждого из братьев. Надо было осмыслить происшедшее в марте 1921 года событие, понять его и обстоятельства, его вызвавшие. А с другой стороны, понять и то, что последовало в семье за этим событием, ту «кару», которую пришлось понести им, не виновным в происшедшем. По словам Натальи Константиновны, Константин Александрович остро переживал случившееся и эту остроту выражал, так или иначе, в протестах. Насколько мне известно, он не всегда был сдержанным, бунтовал как мог. Терпел от этого неприятности, но «не сдавался». Сам Константин Александрович вспоминал о том времени и рассказывал то же самое. Одним словом, этот период жизни (1921–1922 гг.) наложил свой заметный отпечаток на характер Константина Александровича. Он вернулся с надломленной душой. Выходя замуж за К. А., я больше думала не о своем счастье, а о том, чтобы помочь ему устроить жизнь, дать ему возможность спокойно работать. Может быть, в какой-то степени мне и удалось это сделать, потому что К. А. не раз говорил и незадолго до нашего расставания сказал, что хорошо ему жилось только в те годы, которые он провел со мной. Он сказал как-то, что не вынес бы такой жены, которая «щебетала бы» и этим мешала его покою. Он мог подолгу молчать, сосредоточенно думая о чем-то. Сначала я предполагала, что он обдумывает вопросы, относящиеся к работе, но скоро поняла, что не только это заставляет его напряженно думать. Здесь было что-то другое. Он точно вглядывался в жизнь, над нею размышлял, до чего-то докапывался.

В основном, по-моему, К. А. был в спокойном настроении и я тоже. Я очень увлекалась своей работой, делилась с ним новыми впечатлениями, и он относился к этому внимательно, с пониманием и сочувствием. Моим успехам радовался, хорошо относился к моим друзьям. Никогда не выражал неудовольствия по поводу того, что я целыми днями, иногда до позднего вечера, работала в своей лаборатории. Когда я, приходя домой, рассказывала о чем-нибудь новом, происшедшем в течение дня, он выслушивал и как-то одобрительно, понимающе смотрел на меня и во всем со мной соглашался. Работе принадлежало в моей жизни очень большое место и без нее я бы не смогла обходиться, особенно без той, которой тогда занималась. Это была научно-исследовательская и педагогическая работа на кафедре органической химии в ЛТА. Отношение к работе – это как раз было то, что К. А. вполне понимал и чему по-настоящему сочувствовал. Для меня это понимание было важно и даже необходимо. Ведь он сам тоже любил свою работу (в ГГИ), уделял ей много времени и сил физических и духовных. В этом у нас было общее. Можно сказать, мы самозабвенно отдавали себя работе. Я никогда об этом не сожалела (в отношении себя). Никогда в этом не мешала К. А., только поощряла его увлеченность и любила, когда он говорил о работе, о том, что у него в этом хорошо, что плохо. Мне казалось, что Константину Александровичу нравится быть руководителем в небольшой группе исследователей. (Это касается экспедиций в период его работы в ГГИ.) Я объясняла это желанием быть независимым и полностью проявлять творческую инициативу. По-моему, он хуже себя чувствовал, когда приходилось выполнять волю другого. Это понятно: ему хотелось целиком отдаться работе, вложив в нее и ум, и сердце, и знания.

Каждое лето Константин Александрович ездил в очередную командировку от ГГИ. Однажды мы поехали вместе. Ему хотелось, чтобы я посмотрела Урал. Ехали в Башкирию до станции Юрюзань (на юг от Златоуста). К. А. предстояло исследование реки Юрюзань. Он был там с двумя–тремя помощниками.

То немногое время, что оставалось у К. А. после работы, мы проводили вместе и оба оставались довольны. Такой, хоть и небольшой отдых действовал на К. А. как-то умиротворяюще.

Никогда не забуду страстного увлечения К. А. работой на Ангаре. Кажется, эта река просто очаровала и поглотила его и красотой и своими возможностями. Теперь, когда столько сделано, невольно вспоминается, с каким восторгом рассказывал К. А. об исследованиях на Ангаре.

С горьким сожалением приходится осознавать, что не узнал он об Ангарске, о Братске, об Иркутской ГЭС, ничего не узнал о том, что там сделано. В период работы К. А. в тех местах, я получала от него много интересных, иногда восторженных писем, в одном из которых он шутя писал, что «изменил мне, т. к. влюбился в Ангару». А я была счастлива, что он так доволен. Его письма из этой экспедиции, да и из других, трогали меня до глубины души. Иногда это было нечто вроде дневника, который писался почти каждый день и при случае отправлялся. Я так любила эти письма, в которых было и подробное описание его жизни, часто в трудных условиях, и юмор, и желание своим письмом доставить мне приятное, даже развлечь меня.

Однажды за два месяца его отсутствия я получила 40 писем. После он говорил, что пачку писем и телеграмму отправил с встретившимся в лесу почтальоном. Иногда отправлял письма со случайным встречным. И письма эти до меня доходили. Ему нравилось быть в каких-то дебрях или, например, на бурной реке.

Очень было бы интересно теперь прочитать эти письма К. А. и получше восстановить в памяти некоторые периоды его жизни. Не удалось мне сохранить его письма навсегда.

Отдыхали вместе мы очень редко, т. к. обычно К. А. летом не было.

В общем жить с Котей было нелегко, но я не жалела, что встретила такого человека и была его женой. Это был творчески одаренный, незаурядный человек, и нельзя было это не ценить. Было трудно, но было и хорошее. Я верила в его преданность и немногословную любовь, ценила его дружбу. Уже в этом можно найти счастье. Мы доверяли друг другу, и преданность не надо было проверять.

И вот декабрь 1934 года.

Смерть Кирова и массовое выселение ленинградцев. Март 1935 года. Константина Александровича назначили в Тургай (Казахская ССР). Конец налаженной жизни, впереди неизвестность. Последние дни дома, в Ленинграде, К. А. находился в нервном, напряженном состоянии. Создавалось такое впечатление, что ему хочется что-то решить и обдумать, но он не может собраться с мыслями, сосредоточиться. Я наблюдала даже у него некоторую растерянность. Он не мог сидеть на месте от сильного волнения.

У меня душа болела и было в ней какое-то смятение. Хотелось быть с Котей, предлагала ему это, он отвергал. В то же время думала: обременять его – нет, это невозможно. Больше я ни о чем не могла в эти дни думать. Я была тогда больна, и меня не трогали, т. е. не назначали выселение. У меня был тонзиллит в такой форме, что безотлагательно надо было делать операцию. А что меня ожидает потом, я не знала. В то время думали обо мне и заботились другие, мои сослуживцы.

Мы расстались с Котей 15 марта 1935 года. Он уехал с матерью, Наталией Константиновной. У меня было такое чувство, что больше мы не увидимся. На другое я почти не надеялась – и тем тяжелее мне было. Сердце ныло и каменело. 26 марта мне сделал операцию проф. Хилов-Корде (в клинике Военно-медицинской академии). Только во время операции, продолжавшейся 40 минут, под местным наркозом, я отвлекалась от своих переживаний, и операция мне показалась даже чем-то хорошим. Я поняла тогда, что нравственные страдания для меня были тяжелее физических. А затем все началось снова: и горечь разлуки, и тоска, и сильное беспокойство о Коте, о том, что его ожидает, что будет с матерью, братьями и их семьями. С семьей должно быть и труднее и в некотором отношении легче. Котя будет одинок. Но тут же и другие мысли; ему важно быть свободным, такой у него характер. Все они оказались изгнанниками. Но мне тоже было плохо. В. Н. Крестинский сказал по этому поводу: «Лес рубят, щепки летят». Это не могло быть утешением. День возвращения из больницы был тяжелым, кончился он тем, что стало известно о моем оставлении в Ленинграде. Пока я была в больнице, мой добрый профессор (В. Н. Крестинский) решил мою судьбу и сделал для меня все, что смог. Это была не радость, а просто разрешение трудного вопроса, определение моей дальнейшей судьбы.

Профессор Крестинский считал, что мне надо остаться в Ленинграде и что он должен постараться все для этого сделать. Я тогда не возражала, потому что К. А. тоже хотел для меня этого. А я считала необходимым быть полезной К. А., хоть издали, но делать все, что смогу, чтобы ему было полегче. Письма, посылки – больше я тогда ничего не могла.

К. А. с матерью остался в Челкаре (Казахской ССР). Письма его оттуда – вначале грустные, но сравнительно спокойные, потом взволнованные. В таком положении нужна выдержка и хладнокровие, но ему и то и другое должно изменить. Казалось, что у него ясное мышление, но временами что-то мешало ему.

Затем Аральск. Когда К. А. там находился, ко мне несколько раз заходила женщина, которая с ним Ленинграде работала и хорошо к нему относилась. Ей хотелось помочь К. А. получить работу по специальности там, где у него вообще не было работы. Она говорила об изыскательской партии от ГГИ для исследований в районе Аральского моря. Сама хотела туда ехать и помочь К. А. устроиться в эту партию… В этом мог быть тогда для него выход из создавшегося тяжелого положения, но это не состоялось. В Аральске даже не было пресной воды, привозили ее в бочках, стояли за нею в очереди и не всегда получали. Письма Коти из Аральска были с плохим, очень плохим настроением, затем тревожные.

И вдруг писем нет… Дальше все плохо. Константину Александровичу хоть и свойственно было много думать, размышлять, но он был порывист и мог поступить под влиянием настроения. Он не имел работы, лишен был настоящей свободы, и у него, очевидно, начал действовать дух сопротивления. Жизнь ведь действительно становилась беспросветной.

С ним несчастье. Он в заключении.

Только с дороги получила от К. А. открытку. Невыносимо трудный путь: тесный товарный вагон, антисанитарные условия, скудная еда (хлеб и вода). Это уже осень 1935 года. Я просто потрясена, горе безысходное. Хожу работать, думаю…

Рудник Темир-Тау (Горная Шория, Сибирь). Письма сначала грустные, потом немного лучше; играет даже в шахматы. Рад моим письмам, посылкам.

1936 год. Письма спокойные. Летом 1936 года пишет, что заработал скидку. Осенью 1937 года срок отбывания должен кончиться. Работает, кажется, геодезистом.

Сентябрь 1937 года. Последняя открытка. Назначен надсмотрщиком над земляными работами. Нажимают с двух сторон. Ему трудно. Не может найти выхода из создавшегося положения. И все…

Больше писем не было. Никогда. Это уже непоправимое горе. Думы мрачные у меня из головы не выходят.

Что случилось? Жив ли?…

Годы идут. Полная неизвестность. Все что угодно можно думать, но только плохое. Совсем пропала надежда на благополучный исход. Больше всего думала, что в живых К. А. нет. Я могла, как говорят, устроить личную жизнь, но никогда не переставала вспоминать и думать о Коте и дорожила памятью о нем.

Он хотел, казалось бы, простого человеческого счастья, такого, как устроенная жизнь и любимая работа, но оно не удавалось. Ему хотелось верить в людей, но веры этой не было. В дальнейшем ему казалось нужным отстоять человеческое достоинство и добиться справедливости. Попытка к этому потерпела крушение. Появилась было надежда на выход из создавшегося положения – и опять неудача и безысходность.

1941 год, 22 июня. Началась война, а с нею и трагические события большого масштаба. Переживания личного характера как бы отодвинулись, несколько стушевались.

Лето и осень 1941 года. Работаю в лаборатории ЛТА по оборонной тематике целыми днями, часто и ночами. Рвутся бомбы, город под обстрелом.

Блокадная зима 41–42 года. Город застыл. Улицы безлюдны. Люди умирают. Живу по месту работы. Возглавляю небольшую группу химиков по получению наркозного хлороформа для госпиталей. Почти никого не осталось в ЛТА, все уехали, кто раньше, кто позже.

Голод, холод. Чем дальше, тем хуже. В конце марта 1942 года эвакуируемся с сестрой по «дороге жизни» (через Ладожское озеро). Расстались с Ленинградом. А впереди тоже своего рода скитания, как у многих в те годы.

1945 год. Война кончилась, но жизнь и у меня долго налаживалась. Снова обострились воспоминания. Думы о прошлом. Идут годы. Никаких вестей от К. А., а их и не могло уже быть.

В конце 1957 года мне стало известно, что в живых его давно уже нет. Он умер тогда, когда на земле снова наступил мир и спокойствие (в ноябре 1945 года). Теперь он мне казался мучеником, безвинно страдавшим 10 лет, как раз в свои лучшие совсем молодые годы.

Константин Александрович выражал свою этику словами: «Живи и жить давай другим». Но жить ему не дали.

Есть у меня два стихотворения, мне посвященные, написанные К. А. в заключении (в 1935 г.).

Читаю их с болью в сердце. На фотографии, подаренной мне еще в 1928 году, Котя тогда же написал: «До встречи с тобой я не уважал женщин, ты же меня этому научила. Если нам придется разлучиться, то помни, что самое драгоценное на свете любовь и товарищество, и не лишай меня их».

 

Константин Александрович Козловский расстрелян в Сиблаге 5 ноября 1937 г. Лидия Ивановна Козловская (Баженова) так и не узнала правды о его кончине. Из Ленинграда она уехала.

Генерал-майор Александр Николаевич Козловский (1864–1940) после поражения Кронштадтского восстания жил в Финляндии.

Наталия Константиновна Козловская (1873–1958) после ссылки жила в Ставрополе (ныне Тольятти).

Елизавета Александровна Козловская (в замужестве Вийтонен, 1908–1995) в 1921 г. была тайно переправлена в Финляндию к отцу.

Дмитрий Александрович Козловский (1902–1975) после Казахстанской ссылки работал по специальности в различных организациях.

Николай Александрович Козловский (1899–1927), военный инженер-технолог, покончил с собой, оставив записку «не могу смириться с несправедливостью и неправдой».

Павел Александрович Козловский (1904–1971) после Казахстанской ссылки работал по специальности в различных организациях.

Биографические справки о Козловских см. в издании: Кронштадтская трагедия 1921 года: Документы. Кн. 2. М., 1999. С. 542–543.

Анатолий Разумов