Крейцер Борис Генрихович

---

МАСТЕР КНИГИ

С Борисом Генриховичем Крейцером я познакомился в 1955 г. в доме школьной подруги моей матери, дочери известного археолога и искусствоведа академика Фёдора Ивановича Шмита, погибшего в сталинских лагерях. (Шмит был директором знаменитого Зубовского Института истории искусств, где активно трудились над созданием и пропагандой нового искусства Малевич, Татлин и многие другие, ныне известные всему миру художники.)

Процесс реабилитации довольно робко набирал обороты, и бывшим зэкам приходилось жить на так называемом «сто первом километре». Вернувшийся из ссылки Борис Генрихович ещё не получил права жить в Ленинграде. Однако и до встречи с ним я прекрасно знал его имя, так же, как и имена других друзей, знакомых, коллег отца и матери – жертв сталинского террора. Имена погибших художников Налётова, Малаховского, Емельянова, Ермолаевой и многих-многих других постоянно упоминались в разговорах в моей семье с неизменным уважением и сочувствием. В детстве в конце 1930-х я слышал от матери трагические слова из читаемой тогда всеми книги Шарля де Костера: «Пепел Клааса стучит в моё сердце». И вот передо мной выходец из ада, «с того света». Вскоре мы встречали уже целый поток таких возвращенцев, и, независимо от возраста, профессии, положения, – был ли это известный учёный  (В. О. Мохнач), народный артист СССР с орденом Ленина на лацкане пиджака (Н. К. Печковский), или директор издательства (Л. Я. Криволапов) – во всех этих людях чудилось что-то особенное, что-то, что трудно определить, но нельзя не почувствовать. Может быть, какое-то беспокойство, какая-то скрытая неуверенность, как будто реальность, окружающая их теперь, в любой момент может исчезнуть, растаять, как сон.

Борис Генрихович – живой, остроумный, с независимым складом ума, способный вдруг залиться заразительным смехом. Обычно его сопровождала жена, миловидная, совсем молоденькая, с испугом в глазах. Рассказы вернувшихся, как правило, были слишком скупы, да и кому захочется рассказывать о бесконечных лишениях, и особенно об унижениях, длившихся долгие годы. Тем более, что вернувшиеся должны были войти в новую жизнь и по возможности наверстать упущенное. Получение жилья и прописки требовало немало времени, энергии, нужно было добиваться приёмов у каких-то значительных лиц, просить, требовать, настаивать.

Борис Генрихович включился в работу во многих ленинградских издательствах. И произошло настоящее чудо: человек, на 20 лет оторванный от профессиональной деятельности, не только смог выполнять задания издательств на равных с многоопытными и более благополучными коллегами, но сразу заявил о себе как смелый, свободный, оригинальный мастер. Его книжные обложки, оформления, иллюстрации поражали свежестью, декоративностью, остроумием. Хотя книга оставалась центром его деятельности, он не замыкался только в книжной графике. Заслуженный успех принесли ему плакаты, фарфор, разнообразные предметы прикладного искусства. Казалось, это творческий порыв совсем молодого человека. Только вот для здоровья проведённые в узилище и ссылках годы бесследно не прошли. Но, несмотря на занятость, несмотря на болезнь, он оставался живым, общительным, обаятельным человеком, привлекавшим к себе людей.

Хотя обычные темы застольных разговоров касались современности, искусства, иногда удавалось услышать от него что-то из пережитого, и вот что запомнилось.

1938 год. Камера смертников, человек 30–40 приговорённых, расстрел которых по каким-то (неизвестным, разумеется) причинам, откладывается со дня на день, с недели на неделю. Здесь профессора, инженеры, военные в высоких чинах, и, конечно, священник. Всем им приговор уже вынесен, худшее (допросы, пытки) позади. Они ждут. Если кого-то вызывают, то два варианта: дверь открывается, выкрикивается фамилия, человек выходит – ясно, исполняется смертный приговор. Второй вариант очень редок: дверь открывается, выкрикивается фамилия и ещё одно слово «С вещами!». Будет жить. В этом странном общежитии продолжается обычное общение, разговоры… Судьба Крейцера в руках начальника тюрьмы. Начальник должен дать приказ исполнить смертный приговор, но выражает сомнение, тот ли это заключённый, которого необходимо немедленно расстрелять? Следователь сочинил обвинительный акт о том, что художник Крейцер собирался взорвать Балтийский завод и был японским шпионом, потом зачеркнул и поверх написал «немецким шпионом, по национальности немец». Сочинителя можно понять – им двигало желание придать большую убедительность обвинению. Но в паспорте Бориса Генриховича в графе национальность значилось «еврей». На этом основании начальник тюрьмы медлил с исполнением приговора. А может быть, это не тот Крейцер?

Другой сюжет. Однажды утром один из обитателей камеры – Кузнецов, фамилия запомнилась, – обращается к священнику: «Батюшка, я видел такой сон: маленький человек говорит мне – “Я святой Кирик, тринадцатого тебя освободят”». Священник отвечает: «Да, такой святой есть, жди». В назначенный святым день Кузнецов собрал свои вещички и ждал, однако напрасно. Он снова к священнику: «Батюшка, может быть, святой Кирик сказал число по старому стилю?». «Конечно, по старому!», – хлопнув себя по лбу, отвечает священник. Проходит время, сновидец опять, сложив вещички, уселся у двери. Дверь открывается: «Кузнецов, с вещами!». Что за «маленький человек», что за святой Кирик? Крейцер запомнил удивительную историю, но ни он, ни я о Кирике не знали. Полистав толстенные «Четьи-Минеи» XVIII века, нашёл: раннехристианский святой мученик Кирик – мальчик, принявший смерть в пятилетнем возрасте.

А. Г. Траугот, художник,
С.-Петербург, 2012

 

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК

В предписании на расстрел напротив фамилии Крейцера нет «галочки» – отметки о приведении приговора в исполнение.

Следственное дело Бориса Генриховича Крейцера я прочитал 8 ноября 2011 г. От листа к листу будто получал ответы на самые важные вопросы: как составлялись печатный и письменный варианты протоколов допросов, как и в какой именно из ленинградских тюрем выводили на расстрел, как сверяли «установочные данные» перед расстрелом, как поступали с «отставленными» от расстрела.

В тот же день вечером обсуждал найденное с членом рабочей группы Книги памяти Ю. П. Груздевым. Затем искал сведения о биографии художника Крейцера, нашёл домашний телефон его вдовы, Тамары Николаевны. Собрался с духом, позвонил 10 ноября. «Она умерла месяц назад», – ответили друзья семьи.

Конечно, из чтения дела (точнее, двух следственных дел) у меня сложилось впечатление о будущем герое «Ленинградского мартиролога». К тому же, в обоих делах – большая редкость –тюремные фотографии.

Но важнее было познакомиться с друзьями Крейцеров. Анна Игоревна Толстая принесла фотографии Крейцеров. Михаил Владимирович Войцеховский и Александр Георгиевич Траугот пригласили в квартиру-мастерскую Крейцера. Слушал, слушал, запоминал важные частности. Сопоставлял с документами.

Борис Крейцер родился в 1905 г. в Грозном, где после окончания Петербургского университета работал его отец – кандидат естественных наук Генрих Давидович Крейцер, специалист по асфальту, битуму, асбесту, пластмассам и лакокрасочным материалам (впоследствии доцент Химико-технологического института). Мать Ольга Григорьевна занималась домашним хозяйством. Старшая сестра Бориса, Екатерина, родилась в 1904 г. Брат Андрей – в 1916 г. Из Грозного семья вернулась в Петербург, но детские годы Бориса отчасти прошли в лечении на курортах в Германии, Швейцарии, Франции. После начала Первой мировой войны Борис с матерью вернулись на родину из Швейцарии кружным путём через Италию, Грецию, Болгарию и Румынию. В Петрограде Борис учился в коммерческом училище Шидловской. В советское время поступил во ВХУТЕМАС, затем в Академию художеств, окончил 4 курса архитектурного факультета, работал художником и архитектором. Не был женат.

Борис переписывался и общался с зарубежными родственниками. В Берлине остались после революции его бабушка Розалия Львовна Крейцер и дядя – известный пианист и преподаватель Леонид Давидович Крейцер (1884–1953). Тётя Бориса Лидия Давидовна Залшупина жила с детьми в Париже.

В 1932 г. из Германии вернулся троюродный брат Бориса Александр Шершевский, работал библиографом Дома техники и переводчиком в Центральной лаборатории проводной связи. Конечно, братья не раз встречались в Ленинграде. В 1936 г. Александра арестовали.

В 1934 г. из Германии от преследования нацистами приехал Леонид Давидович Крейцер. Давал концерты в Ленинградской филармонии. Конечно, в Ленинграде виделся с племянником и бывал у него в гостях. Потом уехал в Японию.

Борис был знаком со многими иностранцами. Когда в 1925 г. Екатерина Крейцер окончила Институт живых восточных языков и уехала в Москву, в её комнате, в той же коммуналке, что и Борис, жил японский преподаватель Института Икеда Хисао. В 1929 г. Хисао уехал в Японию, а в коммуналку были поселены жактом токарь завода им. Ленина Накамура Хиде и некая Алиса Ланская. Хиде прожил несколько месяцев и тоже уехал в Японию. Борис общался с японцами как с соседями.

По поручению Ленинградского союза архитекторов и при содействии Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), Борис Крейцер не раз помогал принимать архитекторов из Великобритании, Румынии, Польши, Франции. К примеру, показывал Ленинград Генриху Блюму – соавтору проекта Дворца Советов в Москве, помогал в качестве переводчика архитектору Андре Люрса. Во время гастролей певицы Целестины Коол Борис встречался и беседовал с ней. Брал уроки французского языка у Шарлотты Гельбо, приехавшей в СССР в 1934 г. из Франции и работавшей в Публичной библиотеке.

Понятно, что Борис Крейцер находился в зоне особого внимания НКВД. Его вызывали. В январе 1937 г. подробно допрашивали о всех родственниках и знакомых, о встречах с иностранцами, о его «неправильных суждениях о советской архитектуре». Осенью 1937 г. допрашивали, нет ли у него связей с лицами из иностранных представительств. Таких связей не было.

Наконец, в 11-м отделе УНКВД ЛО оперуполномоченный Михалёв составил Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения в отношении Крейцера: «занимается шпионской деятельностью в пользу Японии». С обвинением согласились нач. 1-го отделения 11-го отдела Меклер и нач. 11-го отдела Мигберт. Постановление утвердил 3 февраля 1938 г. зам. начальника УНКВД ЛО Шапиро-Дайховский. Военная прокуратура 4 февраля 1938 г. санкционировала арест.

Бориса Крейцера арестовали 5 февраля 1938 г. Подпись Крейцера при ознакомлении с Постановлением об избрании меры пресечения и предъявления обвинения датирована 28 февраля 1938 г. Допрашивали долго и с пристрастием. Подбирали подходящую легенду, чтобы дело получилось групповым. Самого записали в так называемом «признательном» протоколе допроса и в обвинительном заключении немцем, уроженцем города Бинц, сыном акционера и «резидентом японо-германского центра». Двоих знакомых – соседку и брата жены товарища по работе, Ланскую и Слонимского – зачислили в однодельцы. Всех троих включили в список японских шпионов «Харбинцы» № 19. Список утвердила «двойка» в Ленинграде, затем главная «двойка» – Комиссия НКВД и Прокуратуры СССР – в Москве. Из тюрьмы при Большом доме, где велось следствие, Крейцера перевели в «Кресты». Там несколько месяцев ожидал он неизвестной участи. Предписание на расстрел по списку «Харбинцы» № 19 было выписано 10 сентября. Перед расстрелом Крейцера перевели из «Крестов» в тюрьму на Нижегородскую, 39. Говорили, что оттуда отправят куда-то дальше. Около двух часов ночи (видимо, в ночь на 11 сентября) Крейцера вывели из камеры на расстрел. В коридоре, как ему запомнилось, стояли попарно неизвестные ему заключённые, «преимущественно дальневосточных национальностей». Чекисты у всех отобрали личные вещи, свалили в кучу. Затем связывали верёвкой за спиной руки и спрашивали «установочные данные»: фамилию, имя, отчество, год рождения, место рождения, национальность… Инструкция в предписании на расстрел гласила: «При получении осуждённых необходимо тщательно опросить каждого из них с целью сверки установочных данных», при этом использовать тюремные фотокарточки. В случае малейших расхождений в данных начальник тюрьмы не имел права выдавать, а комендант – принимать заключённого для расстрела.

Когда выяснилось, что Крейцер еврей, а не немец, и родился в России, а не в Германии, его «отставили от операции». Была осень 1938 г., конец карательной кампании. Пока разбирались, пока утверждали акт о том, что это тот самый Крейцер, внесудебные «двойки» и «тройки» упразднили, их приговоры стали недействительными. В Ленинграде оказались нерасстрелянными около тысячи человек. Выяснилось, что кто-то из них умер в тюрьме до расстрельного приговора (основной причиной называется туберкулёз). Тогда дело закрывали за смертью. Из других дел удаляли обвинительные заключения, начиналось доследование, чтобы затем передать дела по подсудности. Следователи искали и запугивали дополнительных свидетелей – пусть подтвердят хотя бы, что такой-то недострелянный не вполне советский или не вполне хороший человек. Но теперь за следствием наблюдала прокуратура. Часть приговорённых к расстрелу освободили или даже оправдали по суду в конце 1938, в 1939, реже – в 1940 гг. Других удалось осудить.

Думаю, следователи понимали, что Крейцера нельзя предать суду и нельзя освобождать, даже под подписку о неразглашении. Слишком много знал и понимал. Всё время своего заключения цепко запоминал фамилии следователей, номера кабинетов и камер, детали допросов. Во время доследования держался очень твёрдо.

Дело отправили на рассмотрение Особого совещания, и Крейцеру дали 8 лет лагерей за «шпионаж». Столько же в ноябре 1939 г. дали его сестре Екатерине, арестованной в Москве.

Борис Крейцер отбывал срок в Севжелдорлаге, в Котласе, работал инженером Мостозавода. Освобождён 27 июля 1946 г., работал там же по вольному найму. В мае 1947 г. уволился, переехал в Сыктывкар.

Ему было уже за 40. Хотел устроиться по специальности. Попросили принести и показать выполненные ранее работы. Принёс чертежи, рисунки, эскизы. Внимательно разбирали принесённое. «А это кто?», – воскликнули при взгляде на этюд женской головы в профиль. «Это, – смутился Борис, – это… Такой я представлял бы свою жену». «Да ведь это Томочка Клюкина, она у нас работает, иди и смотри», – рассмеялись в ответ.

Тамаре было всего 19. Приехала в Сыктывкар с родителями по вербовке. Устроилась чертёжницей. В тот день стояла, как обычно, у кульмана. Дверь в комнату открылась. Вошёл Борис. Ничего особенного в нём вроде и не было. Но как будто сразу исчезло всё вокруг, как будто он один остался перед глазами.

Они поженились, уехали в Псков. Борис отлично устроился – заведовал бюро экспертизы Псковского облотдела по делам архитектуры и, по совместительству, был старшим архитектором Облпроекта.

Вскоре начались аресты «повторников» – всех, кто своё уже отсидел. За Борисом пришли 12 мая 1949 г. Затем его допрашивали, а Тамара носила передачи, смотрела на тюремные окна: мелькнёт ли где дорогое лицо. Месяца через два Бориса отправили по этапу на вечное поселение в Красноярский край, в Норильск.

Тамара собрала вещи, поехала вслед. На каком-то полустанке при какой-то пересадке стояла растерянно на перроне со своими клунками. Мимо идут мужики: «Что, небось, к мужу-вохровцу едешь?». – «Нет, к мужу-ссыльному». Тут же, как пушинку, подбросили её в поезд, усадили и проводили.

В Норильске Бориса пытались вербовать в осведомители. «Если не откажешься – вернусь в Псков», – твёрдо сказала Тамара. Когда отказался, ему не дали работу, отправили из Норильска в Дудинку. Там помог обустроиться местный участковый милиционер.

Много лет добивался Крейцер реабилитации. Добился в 1956 г. Реабилитационная часть дела Крейцера необыкновенно богата. Работники прокуратуры тщательно записывали его пояснения о следствии в 1938–1939 гг. Отыскали бывшего следователя Рейнера и устроили очную ставку с его бывшим подследственным. В частном случае Крейцера сбылось то, о чём говорила Анна Ахматова: часть России, которая сажала, посмотрела в глаза той части России, которую сажали.

По возвращении в Ленинград память о пережитом Крейцеров не оставляла. Бывали проблемы. Как-то Борис сказал директору издательства: «Вы разговариваете со мной, как начальник лагеря». При неожиданных телефонных звонках повторял: «Это за мной».

Борис Генрихович Крейцер умер в 1979 г. Тогда в крематории было принято провожать в последний путь гимном Советского Союза. Тамара Николаевна пошла к директору крематория: «Прошу без гимна». Гимна не было.

 

Имена для комментария к рассказам о Борисе Крейцере

 

Художник Александр Иванович Налётов был репрессирован перед войной.

Художник Бронислав Брониславович Малаховский расстрелян в Ленинграде 27 августа 1937 г. Помянут в 1-м томе «Ленинградского мартиролога».

Художник Николай Дмитриевич Емельянов расстрелян в Ленинграде 20 мая 1938 г. Помянут в 10-м томе «Ленинградского мартиролога».

Художник Вера Михайловна Ермолаева осуждена в 1935 г. на 3 года лагерей. Расстреляна в Карлаге 26 сентября 1937 г. Помянута в 12-м томе «Ленинградского мартиролога».

Художник Лев Соломонович Гальперин осужден в 1935 г. на 5 лет лагерей. Отбывал срок в Карлаге, затем в Дмитлаге. Расстрелян на Бутовском полигоне НКВД 5 февраля 1938 г. Помянут в 8-м томе «Ленинградского мартиролога».

Художник Михаил Геннадиевич Язвин, добрый знакомый Крейцера, арестован в 1935 г. и выслан с матерью в Казахстан. Вновь арестован 2 декабря 1936 г. Расстрелян в августе 1937 г. Помянут в 12-м томе «Ленинградского мартиролога».

В «Кировском потоке» также арестовавались ленинградские художники: Владимир Васильевич Стерлигов (1904–1973), Павел Иванович Басманов (1906–1993), Мария Борисовна Казанская (1914–?), Олег Всеволодович Карташёв (1915–1941). Нина Иосифовна Коган (1889–1942). Коган умерла в Блокаду, помянута в 14-м томе Книги памяти «Блокада, 1941–1944, Ленинград».

Екатерина Генриховна Крейцер – сестра Бориса, японовед, затем переводчик в НКВД. Арестована в 1938 г. Особым совещанием при НКВД СССР 17 ноября 1939 г. осуждена за «шпионаж» на 8 лет ИТЛ. В 1944 г. срок сокращён до фактически отбытого. Умерла в 1961 г. Реабилитирована в 1989 г. Помянута в Книге памяти «Люди и судьбы. Биобиблиографический словарь востоковедов – жертв политического террора в советский период» (СПб, 2003).

Патрик Францискович Бреслин – политэмигрант, переводчик, муж и отец двоих детей Екатерины Крейцер. Арестован в 1940 г. Погиб в заключении.

Александр Борисович Шершевский (Шерешевский) – троюродный брат Бориса Крейцера. Расстрелян 28 мая 1937 г. Родственники не знали о расстреле. Помянут в 8-м томе «Ленинградского мартиролога».

Шарлотта Николаевна Гельбо (Ольга Станиславовна Тышкевич) – знакомая Бориса Крейцера. Арестована 23 августа 1937 г. Расстреляна 24 ноября 1937 г. согласно списку «Поляки» № 32. Помянута в 3-м томе «Ленинградского мартиролога».

Алиса Мефодьевна Ланская – соседка Крейцера по коммуналке, перед арестом кассир кинотеатра «Крам». Арестована 22 марта 1938 г. на основании ложного протокола допроса Крейцера. Расстреляна 11 сентября 1938 г. согласно списку «Харбинцы» № 19. После расстрела её ложный протокол допроса использовался против Крейцера. Помянута в 10-м томе «Ленинградского мартиролога».

Борис Георгиевич Слонимский – знакомый Крейцера, инженер на военном производстве. Арестован 2 апреля 1938 г. на основании ложного протокола допроса Крейцера. Расстрелян 11 сентября 1938 г. согласно списку «Харбинцы» № 19. После расстрела его ложный протокол допроса использовался против Крейцера. Помянут в 10-м томе «Ленинградского мартиролога».

Самуил Адольфович Липшиц (1904–?) – московский знакомый Крейцера, работал на радио. Арестован в январе 1935 г. Вторично арестован в 1943 г. Осужден на 10 лет в 1944 г. Эмигрировал из СССР в 1979 г.

Андрей Александрович Гершун (1903–1952) – родственник Бориса Крейцера, известный учёный. Подал в 1940 г. заявление на имя Главного военного прокурора СССР с отказом от своих показаний в качестве свидетеля при доследовании дела Крейцера. К сожалению, в 1940 г. первая жалоба Крейцера и заявление Гершуна остались без удовлетворения. В пересмотре дела было отказано.

Маргарита Давыдовна Фейертаг – тётя Бориса Крейцера, погибла в Блокаду. Помянута в 32-м томе Книги памяти «Блокада, 1941–1944, Ленинград».

Елена Григорьевна Шерешевская – тётя Бориса, погибла в Блокаду. Помянута в 34-м томе Книги памяти «Блокада, 1941–1944, Ленинград».

Генрих Блюм (Henryk Blum) и Григорий Сигалин (Grzegorz Sigalin) – варшавские архитекторы. После участия в конкурсе на проект Дворца Советов подали заявление о переезде в СССР. Сигалин переехал, работал архитектором Моссовета. Арестован 10 февраля 1938 г. Расстрелян 16 июня 1938 г. Помянут в Книге памяти «Расстрельные списки: Москва, 1937–1941: “Коммунарка”, Бутово» (М., 2000). Блюм как будто бы погиб в Варшаве в 1943 г.

 

Михалёв Сергей Иванович – оперуполномоченный 1-го отделения 11-го отдела УНКВД ЛО, сержант ГБ. Дальнейшая судьба неизвестна.

Меклер Яков Самойлович – нач. 1-го отделения 11-го отдела УНКВД ЛО в 1937–1938 гг., младший лейтенант ГБ. По завершении карательной кампании откомандирован в Саровский лагерь НКВД, зам. нач. 1-го отдела. Арестован 25 февраля 1939 г. Военным трибуналом войск НКВД ЛО 31 января 1941 г. осужден на 10 лет лишения свободы. Освобожден 31 марта 1943 г. с направлением на фронт. После войны жил в Ленинграде.

Мигберт (Глейзер) Мирон Исаакович – нач. 3-го (контрразведывательного) отдела, затем нач. 11-го (водного) отдела УНКВД ЛО в 1937–1938 гг., капитан ГБ. Арестован 25 апреля 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 29 августа 1938 г. приговорен к высшей мере наказания и расстрелян. Не реабилитирован.

Шапиро-Дайховский Натан Евнович – нач. 3-го (контрразведывательного) отдела, затем зам. нач. УНКВД ЛО в 1936–1938 гг. Арестован 14 апреля 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 29 августа 1938 г. приговорен к высшей мере наказания и расстрелян. Не реабилитирован.

Рейнер Абрам Аронович – нач. отделения 11-го (водного) отдела УНКВД ЛО, ст. лейтенант ГБ. Уволен 7 февраля 1939 г. за невозможностью дальнейшего использования. Командир батальона в 1941–1942 гг. После войны жил в Ленинграде, преподаватель Высших торговых курсов.

Вержбицкий Вильгельм Станиславович – оперуполномоченный 11-го (водного) отдела УНКВД ЛО в 1938 г., мл. лейтенант ГБ. Оперуполномоченный 3-го отдела Локчимлага в 1939 г. Уволен 19 июля 1939 г. за невозможностью дальнейшего использования. Дальнейшая судьба неизвестна.

Политур – оперуполномоченный 11-го (водного) отдела УНКВД ЛО в 1938 г., лейтенант ГБ. Дальнейшая судьба неизвестна.

Утикас Павел Юрьевич – нач. 11-го (водного) отдела УНКВД ЛО в 1937 г., ст. лейтенант ГБ. Дальнейшая судьба неизвестна.

Анатолий Разумов

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ. ИЗ ДЕЛА БОРИСА КРЕЙЦЕРА

 

Заявление з/к Крейцера

 

[Копия:

Народному Комиссару НКГБ СССР Меркулову]

 

[от] з/к Крейцер Бориса

Генриховича, 1905 г. рожд.,

осужд[ённого] ОСО НКВД СССР

по ст. «шп[ионаж]», срок – 8 лет,

нач[ало] ср[ока] 5.II.1938 г.,

содержащегося в Севжелдорлаге,

Мостозавод

(Архангельская обл., Котлас)

 

26 июня 1939 г. по протоколу № 23 заседания Особого совещания НКВД СССР мне было определено за шпионаж заключение в исправительно-трудовой лагерь Севжелдорлаг сроком на 8 лет, считая с 5.II.1938 г.

Считаю это постановление ОСО совершенно неправильным, основанным на несоответствующих действительности данных и на искажающих факты материалах, представленных в ОСО лицами, недобросовестно ведшими следствие по моему делу.

Основой моего обвинения является, по-видимому, документ, составленный в виде протокола моего допроса и помеченный 8 марта 1938 г.

Я утверждаю, что этот документ, фигурирующий в моём деле в двух экземплярах (написанном от руки и отпечатанном на машинке), не является записью моих показаний.

Я не только никогда не давал таких (записанных якобы от моего имени) ответов, но и записанных в этом протоколе вопросов мне никто никогда не задавал, т. е. весь этот записанный в этом документе диалог (т. е. обмен вопросами и ответами) никогда не имел места в действительности и является целиком вымыслом лиц, ведших следствие по моему делу.

Документ этот был составлен в моё отсутствие и предложен мне к подписи в готовом виде.

Документ этот как лживый я подписать отказался. В дальнейшем меня всё же силой заставили его подписать.

Лично мой допрос проводили сотрудники I-го отделения XI-го отдела Управл[ения] НКВД по ЛВО ст. лейтенант Рейнер и лейтенант Вержбицкий.

В моем деле имеется протокол моего допроса в конце февраля 1938 г. Это единственный допрос, проведённый Вержбицким, а также единственный протокол, относительно точно записанный в соответствии с моими показаниями.

Последующие допросы проводились ст. лейтенантом Рейнер. Рейнер в первый же день встречи передал мне для прочтения напечатанный на машинке документ. Этот документ был составлен в виде протокола допроса и представлял собой как [бы] ряд вопросов, задаваемых мне следствием, и якобы мои на них ответы. На мой недоумённый вопрос: «Как же так составлен и даже отпечатан протокол никогда не существовавшего в действительности допроса?» Рейнер заявил, что в данном случае [это] не имеет значения, что я должен предстать на суде в качестве обвиняемого по делу японского шпионского центра и он мне [дал] для ознакомления этот документ, чтобы я знал, что я должен говорить на суде.

Из разговора Рейнера с другими сидевшими в комнате лицами я понял, что документ этот должен быть ещё как-то дополнен и будет тогда мне предложен к подписи.

В дальнейшем мне ещё несколько раз демонстрировали этот же протокол, но каждый раз видоизменённый и каждый раз отпечатанный на машинке. Отличались эти варианты, насколько я помню, главным образом тем, что в них каждый раз фигурировали в качестве якобы моих сообщников разные лица из числа моих знакомых. Фамилии эти были, по-видимому, взяты из моих же показаний (при одном из первых допросов Рейнер просил меня указать, есть ли у меня знакомые, когда-либо бывавшие за границей).

Наконец мне был дан окончательный (как выразился Рейнер) текст протокола, в котором было ещё добавлено, что я якобы по происхождению немец и якобы родился в гор. Бинц в Германии.

(Ранее в моих показаниях на вопрос, где я бывал за границей, мною был указан и курорт Бинц на севере Германии, куда меня возили в детстве из России на лето с лечебными целями.)

В действительности я по происхождению еврей, родители мои родились в С.-Петербурге, а я родился в гор. Грозный в Терской области (ныне – Чечено-Ингушетия).

Рейнер заявил мне, что с этого отпечатанного на машинке экземпляра будет переписан экземпляр от руки, который я и должен буду подписать. Действительно, через некоторое время мне был дан к подписи переписанный с печатного рукописный экземпляр. Когда я дать свою подпись отказался, Рейнер совместно с другими лицами подверг меня избиению, которое продолжалось до тех пор, покуда я протокола не подписал.

(Подтверждением того, что рукописный экземпляр переписан с отпечатанного на машинке экземпляра, может явиться напр[имер] отсутствие на рукописном экземпляре подписей, которые на отпечатанном экземпляре помечены как существующие на подлиннике.)

Я утверждаю, что этот скреплённый моей подписью протокол в части моей якобы преступной деятельности совершенно не соответствует действительности.

Я никогда ни прямо, ни косвенно шпионской деятельностью не занимался.

Сейчас, спустя более чем 6 лет, трудно вспомнить все детали этого протокола. После моего осуждения, в конце 1939 г. мною было подано Военному Прокурору СССР заявление, в котором перечислялись документы и свидетельства, могущие подтвердить мою невиновность. Это моё заявление, насколько мне известно, приобщено к моему делу.

В этом протоколе, как уже указывалось, искажены даже анкетные данные. Так, в нём указывалось, будто я сын бывшего акционера. Это утверждение ложно. Мой отец жив и по сие время работает в качестве научного работника и никогда акционером не был.

Совершенно не соответствует действительности инкриминируемая мне по этому протоколу совместная преступная деятельность с Шерешевским А., Слонимским Б., Ланской А. и др. лицами.

Совершенно не соответствует действительности моё якобы близкое знакомство с Б. Слонимским, который никогда у меня не бывал и с которым я был знаком лишь постольку, поскольку он жил в одной квартире со своей сестрой, женой моего товарища по работе арх[итектора] Б. И. Пятунина.

Также не соответствует действительности указание на мою работу на Балтийском судостроительном заводе. Я никогда на этом заводе не был и никаких там работ не вёл.

Фигурирующие в деле показания Б. Слонимского и А. Ланской не соответствуют действительности, и лживость этих показаний легко могла бы быть установлена объективным следствием.

В конце 1938 года мне был вынесен заочный приговор, включающий и конфискацию всего лично мне принадлежащего имущества, каковая и была совершена в сентябре 1938 г.

Так как приговор мне объявлен не был, то официально мне его содержание неизвестно.

(В дальнейшем, при производстве доследования в 1939 г., мне было заявлено, что я тогда был осуждён к высшей мере наказания.)

Приговор 1938 г. не был приведён в исполнение ввиду расхождения в анкетных данных: осуждён был Крейцер, родившийся в гор. Бинц, а по тюремной карточке я значился (в соответствии с действительностью) как родившийся в гор. Грозном. По-видимому, для того, чтобы приговор всё же мог вступить в силу, сотрудником XI-го отдела С. И. Михалёвым в моём присутствии, а также в присутствии зам. нач. тюрьмы № 3 (на Нижегородской ул.), где [я] тогда содержался, был составлен акт моего опознания, устанавливающий идентичность лица, содержащегося в тюрьме и проходящего по делу.

По-видимому, всё же весь обвинительный материал моего дела оказался настолько опороченным, что приговор был отменён и дело моё было направлено на доследование.

Доследование осуществлялось лейтенантом Политур.

Но и при доследовании я всё же не мог добиться того, чтобы протокол записывался точно с моих слов.

Находясь в состоянии тяжёлой моральной депрессии в результате всего перенесённого и длительной тюремной, почти двухгодичной, изоляции, я подписал протокол, который в основном не содержал никаких ложных данных, но в то же время почти целиком состоял из голых, немотивированных отрицаний.

Мотивированные фактические данные, доказывающие мою невиновность по ряду пунктов, несмотря на мои требования в протокол включены не были. Искажены также причины, заставившие меня подписать протокол от 8.III.1938 г.

Политур пытался также на меня свалить всю ответственность за лживость этого протокола, но этот пункт так и остался в протоколе мною не подписанным.

Политур собрал также свидетельские показания соседей по квартире, моих сослуживцев и знакомых. Мною тогда же было указано Политуру, что свидетельствующие против меня показания моего родственника А. Гершуна не соответствуют действительности и вызваны личными враждебными отношениями.

Как мне известно, впоследствии письмом на имя прокурора А. Гершун от этих своих показаний отказался.

Спустя три месяца мне было объявлено решение Особого совещания, и я был этапирован в Севжелдорлаг.

За всё время моей работы в Севжелдорлаге, несмотря на всю несправедливость моей изоляции, я старался каждую порученную мне работу выполнять возможно лучше, вкладывая в неё все свои знания, энергию и силу.

Особенно много труда мною было положено в дело организации лыжного производства для Красной армии в первые годы Отечественной войны.

В настоящее время работаю в проектном отделе Мостозавода.

Особенно обидно, что, имея образование архитектора, не имею возможности участвовать в реконструкции варварски разрушенных наших городов и памятников культуры.

Прошу Вас учесть всё выше написанное, дело моё пересмотреть в мою пользу и меня из под стражи освободить.

Крейцер

17.XI.44 г.

 

Процесс реабилитации

 

 

Протокол допроса

 

Гор. Ленинград, 20 июля 1955 г.

Я, ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО –

капитан Меньшаков допросил свидетеля

Крейцера Бориса Генриховича.

Допрос начат: 10.10

Допрос окончен: 13.50

Свидетель об ответственности за дачу ложных

показаний предупрежден по ст. 95 УК РСФСР.

Крейцер.

 

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах составления протокола от 8 марта 1938 года, который как Вы утверждаете был составлен 28 февраля 1938 года.

Ответ: После ареста, примерно в середине февраля 1938 года я был вызван в кабинет к сотруднику Мигберту, который вместе с другим сотрудником Рейнером (их фамилии я узнал из их обращения друг к другу) объявили мне, что я арестован как участник японо-немецкого шпионско-диверсионного центра, созданного среди ленинградской интеллигенции. При этом они мне заявили, что моё запирательство бесполезно, так как они располагают достаточными материалами, изобличающими меня во враждебной деятельности. Затем они мне предъявили протокол допроса, отпечатанный на машинке и составленный от моего имени.

Я прочитал протокол допроса, в нём говорилось о том, что я завербован в шпионско-диверсионный центр и веду враждебную деятельность. Ознакомившись с протоколом, я заявил, что в нём нет ни одного слова правды. В ответ на это Мигберт с угрозой сказал, что я напрасно пытаюсь сопротивляться и мне всё равно придётся подписать этот протокол в процессе дальнейшего следствия.

Затем меня отпустили в камеру.

27 февраля 1938 года меня вызвал на допрос сотрудник Вержбицкий, который вёл запись в протоколе согласно моих слов, но кричал на меня и требовал, чтобы я рассказал о своей враждебной деятельности, о чём я ничего показать не мог, так как никаких преступлений не совершал.

Когда Вержбицкий окончил составление протокола, я ознакомился с ним и подписал его, так как содержание протокола соответствовало действительности.

После окончания допроса меня в камеру не отпустили, а продолжали вести допрос. В нём, кроме Вержбицкого принимал участие Рейнер.

Вержбицкий во время этого допроса предложил мне написать собственноручные показания о шпионской деятельности, но я заявил, что мне об этом писать нечего. Тогда он приказал мне встать и продержал стоя до утра или дня 28 февраля. Когда я стоял, то Вержбицкий спрашивал меня о моих знакомых, записанных в записной книжке, изъятой у меня, и о соседях по квартире Ланской, Икеда и Накамура. В записной книжке он нашел фамилию Слонимского, о котором я рассказал, что он приехал из Америки.

При этих расспросах Рейнера не было, он сменил Вержбицкого утром или днем 28 февраля.

Когда пришёл Рейнер, то он мне предъявил постановление, в котором говорилось о том, что я являюсь японским шпионом.

Предъявленное мне постановление я подписал, так как в нём говорилось, что я должен быть с ним ознакомлен.

Затем Рейнер дал мне для ознакомления напечатанный протокол допроса, в котором говорилось о том, что меня завербовал японец Икеда, а я, в свою очередь, завербовал француженку Гельбо и ещё кого-то. После моего ознакомления с протоколом Рейнер предложил мне его подписать, но я отказался.

В это же время появился Вержбицкий, который по поводу протокола имел какую-то беседу с Рейнером. После этой беседы Рейнер на меня стал кричать, обвиняя в том, что я обманываю следствие и скрываю свои настоящие шпионские связи. Затем Рейнер ушёл и унёс протокол допроса. Через какое-то время он вернулся и дал мне снова прочитать напечатанный протокол допроса, в котором говорилось, что я завербовал не Гельбо, а Слонимского и что я имел преступные связи после моей вербовки Икеда с Накамура, Ланской, Шершевским и Блюмом, то есть, это был тот протокол, который в настоящее время находится в моём деле. После ознакомления с этим протоколом Рейнер снова предложил мне его подписать, но я отказался. Отобрав от меня протокол, Рейнер передал его Вержбицкому и приказал ему написать протокол от руки. Когда Вержбицкий это сделал и передал протокол Рейнеру, тот сам ушёл, и я его больше не видел. После ухода Вержбицкого Рейнер вновь предложил мне подписать протокол, но уже не напечатанный, а составленный от руки Вержбицким, при этом он сказал, что если я желаю, то перед подписанием протокола могу получить еду. Я отказался и от еды, и от подписания протокола. Это было поздно вечером 28 февраля.

После моего отказа от подписания протокола, Рейнер стал меня всячески обзывать, грозить кулаками и бить по щекам ладонями. В это же время в кабинет вошло два неизвестных мне сотрудника, которые вместе с Рейнером стали требовать, чтобы я подписал протокол. Когда я отказался, они стали бить меня кулаками по бокам, а затем повалили на пол и продолжили избиение ногами. Будучи доведён до ужасного состояния, я согласился подписать протокол и подписал его, в котором не было ни слова правды и даже место рождения было указано не город Грозный, а город Бинц. Подписывал я тот протокол, который был написан рукой Вержбицкого. Подписывая протокол, я надеялся восстановить истину в суде.

После этого допроса меня больше на допросы не вызывали. Затем я был отправлен в тюрьму № 3, из которой меня хотели куда-то отправить, но найдя разницу в моих словах и документах о моём месте рождения и национальности, моё отправление отставили и впоследствии возвратили в тюрьму «Кресты», где следователь Политур вёл доследование по моему делу.

Вопрос: Как Вы познакомились с Икеда?

Ответ: Моя сестра Крейцер Екатерина училась в Институте восточных языков, и когда она по окончании института выехала в Москву в 1925 году, то институт по причинам, которые я не помню, поселил в комнате сестры японца Икеда Хисао, работавшего преподавателем в этом Институте. С ним я виделся редко и то как с жильцом в квартире. Знакомства, о котором указано в протоколе 1938 года, я с ним не имел, и вообще между нами никаких отношений близкого характера не было.

Вопрос: Как появился в Вашей квартире Накамура с Ланской?

Ответ: Их также поселил Институт после выезда Икеда. С ними я имел отношения лишь как с жильцами. Я слышал от кого-то, что Накамура работает в Институте восточных языков, большего же я ни о нём, ни о Ланской не знал.

Вопрос: Что Вы ещё можете показать по существу показаний, подписанных Вами 28 февраля 1938 года?

Ответ: Кроме того, что я показал выше, я могу показать, что я никогда никаких шпионских сведений не собирал и диверсионных актов не готовил. В протоколе допроса было указано, например, что я бывал на Балтийском судостроительном заводе, собирал на нём шпионские сведения и готовил диверсионный акт. Я никогда на Балтийском заводе не бывал и диверсионного акта совершить на нём поэтому не мог, так же как и собирать шпионские сведения о нём указанным в протоколе методом.

Со Слонимским я был знаком, но поверхностно, как с родственником моего сослуживца Пятунина. С ним я познакомился на квартире последнего и видел его всего несколько раз, когда был сам Пятунин или его родственники. Почти никаких бесед я со Слонимским не имел и даже не знал, где он работает. Почему он мною был записан в записную книжку – я не помню.

Слонимского я никогда не вербовал и никаких сведений я от него не получал. В моей квартире он никогда не бывал.

С Шершевским я был знаком как с родственником, а с Блюмом как с польским архитектором, которого знакомил со строительством в Ленинграде, по указанию ВОКСа или Ленинградского филиала Союза архитекторов. С Блюмом я виделся всего около двух дней и при этом всё время присутствовал Мейсель, секретарь филиала союза или другие лица.

С Шершевским я встречался у себя дома, он посещал моих родителей. С Шершевским я имел 4–5 встреч, но все они происходили в присутствии моих родственников или знакомых, которых я в настоящее время не помню.

Каких-либо данных я им не передавал, и они их от меня никогда не требовали. По какой причине был арестован Шершевский – мне неизвестно. Об его аресте мне было известно со слов отца, который отказался делать ему передачи.

Также как и им, я никаких сведений Икеда и Накамура не передавал и никаких сведений от Ланской не получал.

Всё записанное в протоколе, подписанным мною 28 февраля 1938 года, является вымыслом, созданным Рейнером, который не имеет никакой реальной почвы под собой.

Вопрос: Вам проводились очные ставки с Ланской и Слонимским?

Ответ: Нет, не проводились, хотя я и просил следователя Политура, чтобы мне дали очные ставки с ними. Впоследствии, ознакамливаясь с делом, я видел документ, в котором говорилось о том, что они были осуждены к расстрелу.

Вопрос: Что Вы можете показать о показаниях свидетелей, допрошенных по Вашему делу?

Ответ: В отношении показаний Ланской и Слонимского я могу сказать, что они являются ложью, которая была построена на показаниях, составленных Рейнером и подписанных мною. Их показания ни в какой мере не соответствуют действительности, так как я с ними никаких связей не имел и от них никаких данных не получал.

Почему они оговорили себя и меня – я сказать затрудняюсь.

Свидетель Гершун, мой дальний родственник, оговорил меня в силу ревности, так как мы оба ухаживали за некой Стракач. В дальнейшем, как мне было известно от моей матери, он писал заявление, в котором указывал, что его показания обо мне являются ложными. Это заявление он подал в УНКВД ЛО, и какова была дальнейшая судьба заявления – мне неизвестно. Сам Гершун умер в 1953 или 1954 году.

Другие свидетели, которые заявляли, что я являюсь антисоветским человеком, никаких доводов об этом не приводили, и поэтому их заявления я не считаю серьёзными. Подобные показания дали мои соседи по квартире, которые, вероятно, хотели очернить меня, но почему – мне не известно.

Где они находятся в настоящее время – я не знаю.

Свидетель Рославлев (умер в 1950–1951 году) показывал, что я критически относился к нашей строительной технике и строительным материалам. Это было в действительности. Я говорил, что нам в стране, где ведётся большое строительство, необходимо применять новые виды материалов – крупные блоки и в соответствии с этим менять строительную технику.

Некоторые товарищи относились к моим заявлениям критически, и поэтому Рославлев показал об этом на допросе, как о том, что я охаиваю советское строительство. Других пояснений я не имею к показаниям свидетелей.

Протокол допроса написан с моих слов правильно и мною прочитан. Крейцер.

 

Протокол допроса

 

Гор. Ленинград, 3 декабря 1955 г.

Я, ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО –

капитан Меньшаков допросил свидетеля

Крейцера Бориса Генриховича.

                                              Допрос начат: 10.10.

                                         Допрос окончен: 11.30.

Свидетель об ответственности за дачу ложных

показаний предупрежден по ст. 95 УК РСФСР.

Крейцер.

 

Вопрос: Как долго жил в Вашей квартире Икеда Хисао?

Ответ: Я помню, что Икеда поселился в нашей квартире в 1925 году и жил у нас несколько лет, но сколько лет он жил и когда выехал, я этого не помню.

Вопрос: Сколько времени в Вашей квартире проживал Накамура Хиде?

Ответ: Он жил в нашей квартире несколько месяцев, но не больше года, примерно в 1929 или 1930 году.

Вопрос: Когда Вы познакомились со Слонимским Борисом Георгиевичем?

Ответ: Со Слонимским Борисом Георгиевичем я познакомился в 1933–34 годах, когда стал посещать Пятунина Бориса Ивановича, который проживал в квартире Слонимских как муж сестры Слонимского – Пятуниной Феодосии Григорьевны.

До 1933–34 года я в квартире Слонимских не бывал и их семьи совершенно не знал. Моё знакомство с ними состоялось по общности работ, проводимых мною совместно с Пятуниным в квартире Слонимских.

Вопрос: Слонимский бывал у Вас на квартире?

Ответ: Со Слонимским Борисом я встречался лишь при посещении их квартиры, и то эти встречи были всегда случайными и при этом очень редкими.

В других местах, в том числе и в моей квартире, я с ним встреч не имел.

Вопрос: Расскажите, что Вам известно о польском архитекторе Блюме.

Ответ: Польский архитектор Блюм (имени и отчества не знаю) совместно с двумя другими польскими архитекторами Сигалиным и Любеткиным в 1932–1933 годах разрабатывал конкурсный проект Дворца Советов. Конкурс был объявлен Советским правительством. За разработанный ими проект они были награждены поощрительной премией и в 1935 или 1936 году на полученные ими деньги приехали в СССР в качестве туристов. При посещении ими Ленинграда я встречался с Блюмом и Сигалиным и в присутствии других архитекторов имел с ними беседы по вопросам строительства.

Встреч один на один с Блюмом я не имел и других бесед с ними не вёл. В послевоенный период я об архитекторе Блюме ничего не слышал, где он и что с ним, мне неизвестно.

Архитекторов Сигалиных в Польше три – Юзеф, Грегорж и Роберт, один из которых – Юзеф является главным архитектором Варшавы.

Кто из них был в СССР в 1935 или 1936 году, я не знаю.

О судьбе Любеткина мне так же ничего неизвестно. И, как я припоминаю, он в СССР не приезжал, а приезжали только Блюм и Сигалин.

В отношении судьбы Блюма я могу лишь высказать предположение, что он был уничтожен немцами в период войны, так как он по национальности являлся евреем.

Протокол допроса написан с моих слов правильно и мною прочитан /подпись/.

Допросил: ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО – капитан /подпись/.

 

Протокол допроса

 

Гор. Ленинград. 17 декабря 1955 г.

Я, ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО –

капитан Меньшаков допросил свидетеля

Крейцера Бориса Генриховича.

Допрос начат: 15.00

Допрос окончен: 16.40

Свидетель об ответственности за дачу ложных

показаний предупрежден по ст. 95 УК РСФСР.

Крейцер.

 

Вопрос: Какие следственные действия проводились по Вашему делу после допроса Вас Рейнером?

Ответ: После допроса меня Рейнером я несколько дней никуда не вызывался, а затем меня вызвал он же и сообщил, что следствие по моему делу закончено и оно будет направлено на рассмотрение в Военный трибунал. Это было примерно в марте или апреле 1938 года, после чего в первых числах мая 1938 года меня перевезли в тюрьму, которую называют «Кресты». В этой тюрьме я пробыл до сентября 1938 года. За это время меня никто не вызывал и не допрашивал.

В средних числах сентября того же года меня перевели в тюрьму № 3, находящуюся на Нижегородской улице.

В тот же день, в который меня привезли в тюрьму № 3, я около двух часов ночи был вызван и поставлен в коридоре, где находилось много других неизвестных мне лиц, преимущественно дальневосточных национальностей.

Все эти лица, а так же и я, стояли попарно. Когда все были выстроены, то от нас отобрали личные вещи, которые свалили в одну кучу. Затем какой-то сотрудник из обслуживающего персонала тюрьмы связал мне верёвкой за спиной руки, после чего другой, спрашивавший биографические данные у стоявших в коридоре заключённых, подошёл ко мне и стал спрашивать мои фамилию, имя, отчество, год рождения, место рождения, национальность и другие данные.

Когда при этом опросе я заявил, что я уроженец города Грозного, то спрашивавший несколько раз переспросил меня о моём месте рождения. После этого мне развязали руки и отвели в кабинет к начальнику тюрьмы (это я определил по надписи на двери). Начальник тюрьмы снова переспросил меня о моём месте рождения, на что я ответил, что я являюсь уроженцем города Грозного. Получив этот ответ, начальник тюрьмы мне заявил, что не являюсь ли я уроженцем города Бинца, находящегося в Германии. Я на это ответил отрицательно. Затем меня отвели в камеру 39, где я содержался длительное время и меня никуда не вызывали. Возможно, в октябре 1938 года меня вызвали в какой-то кабинет, где в присутствии сотрудника НКВД Михалёва Сергея Ивановича произвели моё опознание и составили протокол, в котором было записано, что я являюсь Крейцером Борисом Генриховичем, уроженцем города Грозного, а не Бинца. Опознавал меня, вероятно, Михалёв, так как он видел меня в здании УНКВД ЛО, когда там ещё вели следствие по моему делу.

В ноябре 1938 года меня вместе с другими арестованными перевезли в «Кресты», где вскоре я был вызван на допрос сотрудником Политуром, который мне объявил, что по моему делу будет производиться доследование.

На первом же допросе я заявил, что от ранее данных мною показаний я отказываюсь, так как они не соответствуют действительности и были мною подписаны в силу применения ко мне мер физического воздействия. Но Политур последнее моё заявление во внимание не принял и записал, что я подписал протокол из-за страха, что ко мне применят репрессии.

На этом и на следующем допросе он предъявил мне показания ряда свидетелей, которых я не подтвердил.

Затем, кажется в феврале 1939 года, Политур мне объявил, что следствие по моему делу закончено, и после этого меня больше не допрашивали.

В августе 1939 года мне было объявлено, что Особым совещанием я осужден к 8 годам лишения свободы.

Вопрос: Какие дополнения Вы имеете к своим показаниям?

Ответ: Дополнений к показаниям я не имею.

Протокол допроса записан с моих слов правильно и мною прочитан. Крейцер.

Допросил: ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО – капитан Меньшаков.

 

Протокол допроса

 

Гор. Ленинград, 1955 г. ноября мес. 30 дня.

Я, ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО –

капитан Меньшаков допросил в качестве свидетеля

Рейнера Абрама Ароновича.

Допрос начат: 10.10.

Допрос окончен: 15.10.

Свидетель об ответственности за дачу ложных

показаний предупрежден по ст. 95 УК РСФСР. Рейнер.

 

Вопрос: Где и кем Вы работали в марте 1938 года?

Ответ: В марте 1938 года я работал начальником 1 или 3 отделения XI отдела УНКВД ЛО.

Вопрос: Что входило в Ваши обязанности?

Ответ: В мои обязанности в указанный период входило руководить отделением, которое оперативными методами обслуживало морские научно-исследовательские и учебные заведения, а так же вело следствие по лицам, арестованным на этих объектах.

Вопрос: Сотрудников Михалёва, Меклера и Мигберта Вы помните?

Ответ: Сотрудник Михалёв был моим подчинённым. Меклер также был непродолжительное время в моем подчинении, а затем его перевели в другое отделение.

Мигберт был начальником отдела и руководил всей работой отдела. Где находятся перечисленные выше лица в настоящее время, мне не известно.

Вопрос: Сотрудника Вержбицкого Вы помните?

Ответ: Вержбицкий тоже был моим подчинённым, где он находится в настоящее время, я не знаю.

Вопрос: В одном из документов, имеющихся в распоряжении следствия и датированным 4 февраля 1938 года, записано: «Согласен: начальник I отделения XI отдела Меклер». Эта запись соответствует действительности?

Ответ: Я не могу дать точного ответа на поставленный мне вопрос. В порядке же пояснения я могу рассказать следующее.

В начале 1938 года XI отдел ещё только формировался, и поэтому в его деятельности были некоторые неполадки. Так, я хорошо помню, что руководство управления НКВД ЛО на должность начальника отделения выдвигало меня, а Мигберт пытался назначить на эту должность Меклера. В связи с этим я могу лишь предположить, что подпись Меклера вместо моей могла оказаться под документом в силу тех неурядиц, которые имели место, и предпочтения к нему со стороны Мигберта.

Вопрос: Вы сами вели следствие по делам?

Ответ: Да, я лично проводил следствие по делам, но до указанного выше периода времени. /подпись/

Вопрос: Вы помните дело по обвинению Крейцера Бориса Генриховича, являвшегося архитектором «Роскинопроекта»?

Ответ: Нет, дела по обвинению Крейцера я не помню, также как и самого обвиняемого.

Вопрос: Вам предъявляется протокол допроса Крейцера Борис Генриховича от 8 марта 1938 года, под которым стоит подпись начальника I отделения XI отдела УНКВД ЛО – лейтенанта Рейнера. Что Вы можете сказать в отношении этой подписи и лица, составившего протокол допроса?

Ответ: Ознакомившись с предъявленным мне протоколом допроса Крейцера от 8 марта 1938 года, я подтверждаю, что его протокол допроса подписан мною. Кем он был составлен – я не знаю, но протокол написан не мною.

Над моею подписью я вижу, что в протокол допроса вписан как участник допроса Крейцера Мигберт, но его подпись под протоколом отсутствует. Почему Мигберт не подписал протокола – я не знаю.

Вопрос: Вам предъявляется протокол допроса Крейцера от 27 февраля 1938 года, составленный оперативным уполномоченным Вержбицким. Ознакомившись с этим протоколом допроса, Вы можете что-либо сказать о протоколе Крейцера от 8 марта 1938 года?

Ответ: Ознакомившись с протоколом допроса, составленным Вержбицким, точнее не с содержанием протокола, а с почерком, которым он написан, я хочу высказать своё мнение, что, как мне кажется, протокол допроса Крейцера от 8 марта 1938 года составлен рукой Вержбицкого, так как почерка в том и другом протоколах допроса очень похожи. Но почему в таком случае Вержбицкий не подписал протокола допроса Крейцера от 8 марта 1938 года, я объяснить не могу, потому что не помню обстоятельств допроса Крейцера. /подпись/

Вопрос: Возможно, теперь Вы припомнили, что допрашивали Крейцера?

Ответ: Я не помню ни дела Крейцера, ни его самого. Но по существу моего участия в допросе Крейцера я могу сказать, что я, вероятно, заходил в момент его допроса и помогал допрашивать, а потому допрашивавший Крейцера включил меня в допрос как участника его допроса.

Вопрос: Под протоколом допроса Крейцера от 8 марта 1938 года и под копией этого протокола стоят Ваши подписи, подтверждающие, что Вы являетесь ответственным за содержание этого протокола. Вы согласны с этим?

Ответ: Да, я согласен с тем, что, подписав протокол допроса Крейцера от 8 марта 1938 года и копию этого протокола, подтвердил тем самым правильность составленного протокола допроса Крейцера от 8 марта 1938 года, а также взял на себя ответственность за объективность его содержания. /подпись/

Вопрос: В копии протокола допроса Крейцера от 8 марта 1938 года, заверенной Вами, записаны установочные данные Крейцера, которых в подлиннике нет и, более того, в этих установочных данных указано, что Крейцер Борис Генрихович является уроженцем города Бинца (Германия), когда в других материалах дела он значится уроженцем города Грозного. В силу каких причин Вами допущена фальсификация материалов дела?

Ответ: Я не могу объяснить причин этой ошибки, а также как она появилась. Во всяком случае, я её не заметил, а поэтому заверил копию протокола допроса, но если бы я её заметил, то обязательно исправил. /подпись/

Вопрос: Почему на допросе 8 марта 1938 года Вы ставили Крейцеру вопрос: «…Напоминаем, что Вам не удастся ничего скрыть. Почему Вы на протяжении всего допроса скрываете свою связь с японцами?». В то же время из протокола допроса от 27 февраля 1938 года видно, что Крейцер уже на этом допросе показывал о своих связях с японцами.

Ответ: С момента допроса Крейцера прошло 17 лет, и мне трудно объяснить, какие обстоятельства заставляли ставить ему такой вопрос при наличии его показаний о имевшейся у него связи с японцами.

При этом я хочу дополнить, что я не помню – я или кто иной ставил Крейцеру такой вопрос. /подпись/

Вопрос: На каком основании на том же допросе Вы заявляли Крейцеру: «Нам точно известно, что Вы до последних дней поддерживали контрреволюционную связь с Японией. Предлагаем дать правдивые показания».

Ответ: Такое заявление со стороны следствия Крейцеру могло быть сделано на основании имевшихся оперативных и следственных материалов. /Подпись/.

Вопрос: Вам предъявляется архивное дело № 499, в котором сосредоточены оперативные материалы на Крейцера Бориса Генриховича. Есть ли в этих материалах данные, которые могут служить основанием подозревать Крейцера в контрреволюционной связи с Японией?

Ответ: Я ознакомился с предъявленными мне материалами дела № 499 с 1 листа по лист 47 включительно. Из материалов дела, с которыми я ознакомился, видно, что Крейцер имел обширные связи среди иностранцев, в том числе и среди японцев, но о его контрреволюционной связи с иностранцами данных нет. Однако я считаю, что даже лишь наличие связи с иностранцами давало основание подозревать, что эта связь является контрреволюционной и ставить Крейцеру прямой вопрос с требованием от него признания этой связи, чтобы разоблачить его. /Подпись/

Вопрос: Из материалов предъявленного Вам дела не видно, что Крейцер имел контрреволюционную связь с Японией, а поэтому следует считать, что Ваше заявление Крейцеру о наличии у следствия данных об этом является ложным. Вы согласны с этим?

Ответ: Нет, не согласен. Руководствуясь указаниями начальников о борьбе с врагами в то время, наличие связи у Крейцера с иностранцами убеждало меня в том, что он имел контрреволюционную связь, а поэтому я и считал возможным ставить ему прямой вопрос с целью его разоблачения. При этом я ещё раз повторяю, что я не помню кто ставил ему такой вопрос, я или кто другой, участвовавший в его допросе. /Подпись/.

Вопрос: На указанный выше вопрос Крейцер дал признательные показания и в дальнейшем рассказал о своей шпионской деятельности в пользу Японии. Вы подвергли проверке его показания?

Ответ: Я не помню, проверялись ли показания Крейцера.

Вопрос: С Вашей стороны к Крейцеру применялись незаконные методы следствия?

Ответ: Ни к Крейцеру, ни к другим арестованным я никогда противозаконных методов следствия не применял.

Протокол допроса с моих слов записан правильно и мною прочитан. Рейнер.

Допросил: ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО – капитан Меньшаков.

 

Протокол допроса

Гор. Ленинград, 17 декабря 1955 г.

Я, ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО –

капитан Меньшаков допросил свидетеля

Рейнера Абрама Ароновича.

                                            Допрос начат: 13.40.

                                       Допрос окончен: 14.30.

Свидетель об ответственности за дачу ложных

показаний предупрежден по ст. 95 УК РСФСР. Рейнер.

 

Вопрос: На предыдущем допросе Вы заявили, что не заметили ошибки в установочных данных Крейцера, записанных в копии его протокола допроса, а поэтому и подписали последнюю. Вам предъявляется архивно-наблюдательное дело № 160270, в котором находятся составленные Вами документы в отношении Крейцера с теми же извращениями в его биографических данных. Что Вы можете сказать по этому поводу?

Ответ: Я ознакомился с предъявленным мне архивно-наблюдательным делом № 160270, в котором находятся обвинительное заключение и справки для Комиссии НКВД по делу Крейцера, Слонимского и Ланской.

Я подтверждаю, что эти документы составлены мною и что в них неправильно записано место рождения Крейцера. Как появилась эта грубая ошибка в документах – я объяснить затрудняюсь. Во всяком случае, она появилась без умысла.

Вопрос: В процессе проверки материалов дела установлено, что показания Крейцера, составленные Вами 8 марта 1938 года, не соответствуют действительности. Так, в протоколе указано, что Икеда жил в квартире Крейцеров только в 1925–26 годах, когда в действительности он жил с 1925 года по 1929 год. Далее Вы писали, что Накамура у тех же Крейцеров жил с 1926 года по 1932 год, а нами установлено, что он жил у них всего несколько месяцев только в 1930 году. Что Вы можете сказать по поводу этих документов?

Ответ: В связи с упрощенными методами ведения следствия в тот период времени, что делалось согласно указаний руководства, показания Крейцера проверке не подвергались, а поэтому его собственные показания, не соответствующие действительности, и не получили уточнений в процессе допросов, которые бы могли иметь серьёзное значение в выяснении обстоятельств его преступной деятельности.

Вопрос: Из добытых в процессе проверки материалов видно, что Слонимский и Ланская были арестованы на основании показаний Крейцера. Почему Вы испрашивали разрешения на их арест без проверки показаний Крейцера?

Ответ: Это мною было сделано на основании указаний Мигберта и, возможно, его заместителя Утикаса, которые не требовали проверки показаний арестованных и считали, что непроверенных показаний последних достаточно для ареста других, названных ими, лиц.

Протокол допроса с моих слов записан правильно, мной прочитан, в чём и расписываюсь. Рейнер.

Допросил: ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО – капитан Меньшаков.

 

Протокол очной ставки

 

Я, ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО –

капитан Меньшаков провёл очную ставку

между свидетелями

Крейцером Борисом Генриховичем и

Рейнером Абрамом Ароновичем.

                                            Допрос начат: 15.25.

                                        Допрос окончен: 18.40.

Свидетели об ответственности за дачу ложных

показаний предупреждены по ст. 95 УК РСФСР.

Рейнер /подпись/ Крейцер /подпись/

 

Вопрос Рейнеру: Вы знаете сидящего перед Вами гражданина?

Ответ: Нет, сидящего передо мной гражданина я не знаю. Рейнер.

Вопрос Крейцеру: Вы знаете находящегося перед Вами гражданина?

Ответ: Да, узнаю. Это Рейнер, который в 1938 году вёл следствие по моему делу. Он допрашивал меня в 822 или 828 кабинете УНКВД Ленинградской области. Личных счётов с Рейнером я не имею. Крейцер.

Вопрос Рейнеру: Теперь Вы не припомнили, кто находится перед Вами?

Ответ: Я подтверждаю, что я работал в 822 или 828 кабинете УНКВД ЛО в 1938 году и допрашивал в одном из этих кабинетов арестованных. Я припоминаю, что сидящего передо мной гражданина мне приходилось допрашивать в 1938 году, но его фамилии я в настоящее время не помню. С этим гражданином я никакой связи в личной жизни не имел и поэтому личных счётов к нему не имею. Рейнер.

Вопрос Крейцеру: Назовите свою фамилию.

Ответ: Я, Крейцер Борис Генрихович. Крейцер.

Вопрос Крейцеру: Расскажите, каким образом Рейнер вёл следствие по Вашему делу.

Ответ: Я был арестован 5 февраля 1938 года. После ареста я длительное время не вызывался на допрос. 26–27 февраля 1938 года я был вызван на допрос сотрудником Вержбицким, фамилию которого я узнал из обращения к нему других сотрудников. Вначале он меня провёл в свой кабинет, где краткое время беседовал со мной по моим биографическим данным, а затем отвёл в другой кабинет, где работал начальник XI отдела Мигберт, кто он такой, я узнал из обращения к нему подчинённых. Мигберт заявил мне, что я обвиняюсь в принадлежности к разведывательному германо-японскому центру и что в недалёком будущем должен буду дать на суде показания, которые мне покажут. Через некоторое время в кабинет к Мигберту кто-то внёс протокол, который Мигберт подал мне для ознакомления. При этом он мне сказал, что это ещё не окончательная редакция протокола и в него можно внести необходимые изменения. Ознакомившись с протоколом, который был напечатан на пишущей машинке, я увидел, что он составлен без моего ведома и что я якобы признаю себя виновным в принадлежности к иностранной разведке, резидентом которой я являлся в Ленинграде. Просмотрев бегло протокол допроса, я сказал Мигберту, что запись в протоколе является сплошной клеветой. В ответ на это Мигберт мне заявил, что есть путь совместной работы с ними и есть путь борьбы против них, на последний из которых он не советует вставать, так как я изойду кровью, но будет так, как надо им. Затем меня увели в камеру или на допрос в кабинет к Вержбицкому.

Вопрос Крейцеру: Рейнер присутствовал при беседе Мигберта с Вами?

Ответ: Да, присутствовал.

Вопрос Крейцеру: Продолжайте свои показания.

Ответ: На допросе, который проводил Вержбицкий, я показывал о своих родственниках, знакомых и связях с иностранцами. В период допроса в кабинет в Вержбицкому неоднократно заходил Рейнер, который, когда Вержбицкий уже закончил мой допрос, дал мне напечатанный на машинке протокол допроса. В этом протоколе были вопросы следствия и мои ответы на них, но мне таких вопросов никто и никогда не ставил и на них никогда я ответов, записанных в протоколе, не давал. Я помню, что в этом протоколе говорилось о моей принадлежности к какой-то разведке и о том, что у меня на связи состоят агенты Хельбо или Гельбо и ещё кто-то. Рейнер предложил мне подписать этот протокол допроса, но я это сделать категорически отказался. Тогда Рейнер стал меня расспрашивать о моей национальности. Я ему сказал, что я еврей, но имя у меня, а также и у отца не еврейское – Борис, а у отца – Генрих. Рейнер заявил, что он еврей и имя у него еврейское Абрам, стал утверждать, что я немец. В это же время им или Вержбицким протокол был унесён и вскоре принесён обратно, но уже в нём было указано, что я уроженец города Бинца.

На новое предложение Рейнера подписать протокол я ответил отказом. Затем я помню, что Рейнер и Вержбицкий стали опрашивать меня по моим знакомым, которые были записаны в записную книжку. При этом Рейнер очень ругался и требовал признательных показаний. Вместе с ним ругался и стучал по столу кулаком Вержбицкий. Когда они в записной книжке нашли фамилию Слонимского, то очень подробно о нём расспросили, и я рассказал им, что он прибыл из Америки. Как протекал далее допрос, я точно не помню, но помню, что мне Рейнер предлагал подписать печатный протокол в новой редакции, в которой говорилось, что меня завербовал Икеда и после него я имел связь с Накамура и другими лицами, и что у меня на связи были Слонимский и Ланская. Я отказался подписать и этот протокол. Тогда Рейнер и Вержбицкий стали применять ко мне физическую силу. Они ставили меня в согнутом виде руками к полу, но я отказывался стоять в таком виде. После этих издевательств Рейнер ушел, а Вержбицкий остался со мной. Он длительное время заставлял меня стоять. В это же время или позднее, когда пришел Рейнер, Вержбицкий по приказу последнего переписал своей рукой печатный протокол якобы составленный с моих слов.

Когда пришёл Рейнер, то Вержбицкий вскоре ушёл и Рейнер стал требовать, чтобы я подписал написанный рукой Вержбицкого протокол. Я отказался. Тогда Рейнер несколько раз ударил меня рукой по щекам и кулаком в бока. Он также подтаскивал меня к столу и совал мне ручку, чтобы я подписал протокол, но я отказывался. В это же время он предлагал мне еду, но я продолжал отказываться. Затем в кабинет вошли или, может быть, они были и раньше, но я их не замечал, два или три неизвестных мне сотрудника, которые в присутствии Рейнера стали меня избивать. Один из них ударил меня ногой меж ног и я упал. Они продолжали меня бить ногами. После этого мне Рейнер снова предложил подписать протокол, и я подписал, рассчитывая на то, чтобы прекратились издевательства. Когда я подписал протокол, меня отправили в камеру, и после этого я больше Рейнера не видел. [Крейцер, подпись].

Вопрос Рейнеру: Вы подтверждаете показания Крейцера?

Ответ: Показания Крейцера я слышал, но их не подтверждаю.

Я никогда и ни к одному из арестованных незаконных методов не применял.

Крейцер меня оговаривает по неизвестным для меня причинам. По существу же обстоятельств его допроса с моим участием я ничего показать не могу, так как не помню. Рейнер.

Вопрос Крейцеру: Вы настаиваете на своих показаниях?

Ответ: Да, я свои показания подтверждаю полностью и на них настаиваю. Я подтверждаю, что Рейнер применял ко мне незаконные методы следствия, в результате которых я подписал ложный протокол допроса. Крейцер.

На вопросы следствия, имеют ли свидетели друг к другу вопросы, свидетель Рейнер заявил –

Вопрос Крейцеру: Почему Вы не заявили Политуру о том, что я применял к Вам незаконные методы следствия?

Ответ: Я заявлял об этом Политуру, но он отказывался это записывать в протокол. Я проявил в этом малодушие и не стал настаивать на записи этих фактов. [Крейцер, подпись].

Других вопросов свидетели не заявили. Рейнер.

Протокол очной ставки записан с наших слов правильно и нами прочитан. Крейцер, Рейнер.

Очную ставку провел: ст. следователь след. отдела УКГБ ЛО – капитан Меньшаков.

 

Заключение по архивно-следственному делу № 624726

 

Гор. Ленинград. 25 января 1956 года.

Я, старший следователь Следственного отдела

Управления КГБ при СМ СССР по Ленинградской области –

капитан МЕНЬШАКОВ, рассмотрев материалы

архивно-следственного дела № 624726 по обвинению –

КРЕЙЦЕРА Бориса Генриховича, 1905 года рождения,

уроженца гор. Грозного, еврея, гр-на СССР,

беспартийного, с незаконченным высшим образованием,

работавшего в «Роскинопроекте» архитектором,

проживавшего в г. Ленинграде,

арестованного 5 февраля 1938 года, – нашёл:

 

КРЕЙЦЕР Б. Г. арестован бывшим Управлением НКВД Ленинградской области с санкции Военного прокурора Ленинградского военного округа по подозрению в шпионской деятельности в пользу Японии. (л. д. 1, том 1).

Какие материалы послужили основанием к его аресту, из дела не видно.

Просмотром оперативных документов на КРЕЙЦЕРА, имевшихся до его ареста и хранящихся в Учетно-архивном отделе УКГБ по Ленинградской области, установлено, что он, будучи допрошен в органах государственной безопасности 11 января 1937 года, показывал о своих родственниках, находящихся за границей, и о связях с иностранцами. При этом он указывал, что был знаком с японцем Икеда Хисао, который проживал в их квартире. (т. 2, л. д. 141–146).

Материалов, изобличающих КРЕЙЦЕРА во враждебной деятельности, в оперативных документах нет. Однако из находящейся среди этих документов справки на КРЕЙЦЕРА явствует, что он подлежал аресту как агент иностранной разведки, предоставлявший по её заданию свою квартиру для конспиративных встреч японскому разведчику Икеда Хисао. (т. 2, л. д. 140, 147).

На первом допросе после ареста, состоявшемся 27 февраля 1938 года, КРЕЙЦЕР дал показания о своих родственниках и знакомых, проживавших в Советском Союзе и за границей, о своей преступной деятельности он не допрашивался. (т. 1, л. д. 10–18).

На допросе 8 марта 1938 года КРЕЙЦЕР, признавая себя виновным, заявил, что для шпионской деятельности в СССР он был завербован в 1926 году проживавшим в его квартире резидентом японской разведки Икеда Хисао на почве солидарных с ним антисоветских убеждений, заключавшихся во враждебном отношении к Советской власти и возвеличивании Японии, стремившейся расширить свои владения за счёт территории СССР. (т. 1, л. д. 22–24).

Далее КРЕЙЦЕР пояснил, что шпионскую связь с Икеда Хисао он имел только в 1926 году, а затем последний выехал в Японию и передал его на связь другому резиденту японской разведки, поселившемуся в комнате, ранее занимаемой им, Накамура Хиде, который руководил его шпионской деятельностью до 1932 года, а затем также выехал в Японию, поручив КРЕЙЦЕРУ поддерживать связь с японской разведкой через курьеров, которые к нему прибудут впоследствии. (т. 1, л. д. 26, 28).

Являясь агентом японской разведки, как показал КРЕЙЦЕР, он собрал и передал Икеда различную советскую литературу по военному и гражданскому строительству, по технике и военному делу, сведения о местонахождении предприятий и отдельных воинских частей, а также секретные данные о ходе работ на Балтийском судостроительном заводе и верфях, собранные им через случайных лиц. (т. 1, л. д. 24, 25).

Поддерживая преступную связь с Накамура, КРЕЙЦЕР сообщал последнему различные секретные сведения о наводных и подводных кораблях военно-морского Балтийского флота, о их технической оснащенности. (т. 1, л. д. 26).

В целях активизации своей шпионской деятельности КРЕЙЦЕР в 1931 году привлёк к сотрудничеству инженера Ленинградского института технико-экономической информации СЛОНИМСКОГО Б. Г., который передал ему в 1931 году сведения о технико-экономическом состоянии Ленинграда и области и в 1932 году данные о продукции, выпускаемой оборонными предприятиями, и характеристику технико-экономической возможности оборонной промышленности. (т. 1, л. д.26–28).

В конце 1932 года, как утверждал КРЕЙЦЕР на допросе, уезжавший в Японию Накамура поселил вместо себя ЛАНСКУЮ А. М. и отрекомендовал её КРЕЙЦЕРУ как агента японской разведки, которая должна будет в дальнейшем передавать ему, КРЕЙЦЕРУ, собранные ею шпионские данные. (т. 1, л. д. 28).

После отъезда Накамура в Японию, как заявил КРЕЙЦЕР, в 1935 году по указанию Икеда установил с ним связь некий ШЕРШЕВСКИЙ Александр, которому он до 1936 года передал ряд сведений о промышленном строительстве в Ленинграде. (т. 1, л. д.29–30).

В феврале 1937 года встретившийся с КРЕЙЦЕРОМ польский архитектор БЛЮМ от имени японской разведки потребовал от него активизации разведывательной деятельности по вооруженным силам СССР и проведения подготовки к совершению диверсионных актов в случае возникновения войны. На следующей встрече, состоявшейся в конце 1937 года, КРЕЙЦЕР передал БЛЮМУ собранные им с помощью СЛОНИМСКОГО и ЛАНСКОЙ данные о расположении воинских частей в Ленинграде, об аэродромах и боевых самолётах на них, а также об укреплениях на границе с Финляндией и Эстонией. Кроме того, КРЕЙЦЕР тогда же информировал БЛЮМА о своём намерении в случае возникновения войны уничтожить ряд оборонных новостроек. (т. 1, л. д. 30–31).

Допрошенный 2 января и 3 февраля 1939 года КРЕЙЦЕР от своих показаний, данных им 8 марта 1938 года, отказался и заявил, что эти показания, являющиеся вымышленными, были представлены ему в готовом виде и подписаны им в силу боязни применения к нему репрессий.

На тех же допросах ему были предъявлены показания свидетелей ГЕРШУНА А. А., ЕРМАКОВОЙ К. М., СМИРНОВА В. Ф., РОСЛАВЛЕВА М. И., которые он не подтвердил и тогда же выставил ходатайство о проведении ему очных ставок с обвиняемыми по другим делам ЛАНСКОЙ и СЛОНИМСКИМ, которые, как он заявил, дали в отношении его ложные показания. (т. 1, л. д. 66–71).

Из приобщённых к делу копий показаний обвиняемых по другим делам ЛАНСКОЙ А. М. от 26 марта 1938 года и СЛОНИМСКОГО Б. Г. от 4 апреля 1938 года видно, что они, признавая себя виновными, изобличали КРЕЙЦЕРА в принадлежности к японской разведке.

ЛАНСКАЯ вначале отрицала принадлежность Накамура к японской разведке, а затем, после предъявления ей показаний КРЕЙЦЕРА, заявила, что с 1925 года является агентом этой разведки, в которую её завербовал Никамура Хиде. Со слов Накамура она показала, что он был связан с японским разведчиком Икеда Хисао, который, выезжая в 1926 году в Японию, поселил его в квартире КРЕЙЦЕРА Б. Г. и передал последнего на связь Накамура как агента японской разведки.

Далее она заявила, что до отъезда Накамура в Японию в 1932 году, она собрала и передала ему сведения о расположении военно-учебных заведений, 115, 120 и 169 зенитно-артиллерийских полков, зенитно-пулемётных соединений, двух прожекторных и авиационных частей в Ленинграде, а также данные о ряде военных заводов, в том числе об авиационных заводах № 23 и 47.

После отъезда Накамура в Японию, как показывала ЛАНСКАЯ, она установила связь в КРЕЙЦЕРОМ, по заданию которого через случайных знакомых в 1933–1934 годах собрала сведения о строящихся судах и подводных лодках на Балтийском судостроительном заводе и в 1936–1937 гг. – данные о расположении номерных заводов в Ленинграде.

Называя соучастников своей шпионской деятельности, она показала, что КРЕЙЦЕР имел шпионскую связь со СЛОНИМСКИМ Б. Г., о чём ей было известно со слов самого КРЕЙЦЕРА. (т. 1, л. д. 72–79).

Обвиняемый по другому делу СЛОНИМСКИЙ Б. Г., как видно из копии его протокола допроса, также вначале отрицал свою принадлежность к японской разведке, а затем, после предъявления ему показаний КРЕЙЦЕРА Б. Г., последние подтвердил и заявил, что был завербован КРЕЙЦЕРОМ на основе общности антисоветских взглядов в 1931 году.

Далее он рассказал, что, работая в Институте технико-экономической информации и будучи связан по службе с большинством Ленинградских предприятий, он по заданию КРЕЙЦЕРА с 1932 по 1937 год собрал и передал ему данные, характеризующие мощность и техническую оснащенность заводов им. Кирова, «Вперед», «Ленлитмех», им. 2-й Пятилетки, «Центролит», им. К. Маркса, им. Ф. Энгельса и им. Свердлова. (т. 1, л. д. 80–83).

Кроме КРЕЙЦЕРА, он никого из своих соучастников не назвал, заявив, что последний о них ему не говорил.

Допрошенные по делу в декабре 1938 года свидетели – ЕРМАКОВА К. М., СМИРНОВ В. Ф. и КРЫЛОВА К. М. заявили, что семья КРЕЙЦЕРОВ является враждебной Советской власти, но каких-либо конкретных фактов, подтверждающих это, не приводили. (т. 1, л. д. 89–91, 95–96, 97–99).

Свидетель ГЕРШУН А. А. показывал, что КРЕЙЦЕР недоброжелательно отзывался о политике ЦК КПСС и Советского правительства. Одновременно с этим ГЕРШУН, как и свидетель РОСЛАВЛЕВ М. И., заявлял, что КРЕЙЦЕР охаивал советскую строительную технику, качество строительных материалов и архитектуру. (т. 1, л. д. 86–87, 102).

В то же время свидетели РОСЛАВЛЕВ М. И., ПЯТУНИН Б. И. и СМИРНОВ Б. А. утверждали, что они за КРЕЙЦЕРОМ никаких антисоветских проявлений не замечали. (т. I, л. д. 101, 104, 109).

Ходатайство КРЕЙЦЕРА о проведении ему очной ставки с ЛАНСКОЙ и СЛОНИМСКИМ удовлетворено не было, так как последние были расстреляны.

При ознакомлении с делом 1 февраля 1939 года КРЕЙЦЕР никаких ходатайств не заявил.

По указанию Военного прокурора Ленинградского военного округа дело по обвинению КРЕЙЦЕРА было направлено на Особое совещание при НКВД СССР, которое 26 июля 1939 года его осудило за шпионаж к 8 годам ИТЛ. (т. I, л. д. 128).

В заключении Военной прокуратуры Ленинградского военного округа от 21 сентября 1940 года об отказе КРЕЙЦЕРУ Б. Г. в пересмотре его дела, указано, что свидетель ГЕРШУН А. А. в поданной им жалобе на имя Главного военного прокурора СССР от данных им на предварительном следствии показаний в отношении КРЕЙЦЕРА отказался. Жалобы ГЕРШУН А. А. в деле нет. (т. I, л. д. 129–130).

После отбытия срока наказания, 26 июля 1949 года КРЕЙЦЕР был осуждён Особым совещанием за прошлую деятельность к ссылке на поселение. (Архивно-следственное дело № П-278934, л. д. 27).

В своих заявлениях с просьбой о пересмотре дела, которые неоднократно подавались им после осуждения в 1939 и в 1949 годах, КРЕЙЦЕР указывал, как и на следствии в эти годы, что показания от 8 марта 1938 года являются вымыслом следственных работников и подписаны им в результате применения к нему мер физического воздействия. (т. 2, л. д.7–72, арх. след. дело № П-278934, л. д.15–22, 29–30).

Допрошенный в настоящее время КРЕЙЦЕР Б. Г. свои заявления о применении к нему мер физического воздействия с целью получения от него подписи под протоколом допроса от 8 марта 1938 года, подтвердил. (т. 2, л. д. 80–92).

Произведённой в настоящее время проверкой по архивам органов государственной безопасности г. г. Ленинграда, Владивостока и архивам МВД СССР установлено, что последние не располагают данными о принадлежности КРЕЙЦЕРА, Икеда Хисао и Никамура Хиде к японским разведывательным органам. (т. 2, л. д. 140, 164, 168–172, 174).

Анализ показаний КРЕЙЦЕРА от 11 января 1937 года, 27-го февраля и 8 марта 1938 года свидетельствует о том, что сотрудники, составлявшие протокол допроса от 8 марта 1938 года, допустили в нём записи, не соответствующие уже имевшимся данным.

Так, на допросах 11 января 1937 года и 27 февраля 1938 года КРЕЙЦЕР Б. Г. показывал о своих родственниках и знакомых, среди которых он называл: дядю – КРЕЙЦЕРА Леонида Давыдовича, являвшегося музыкантом и посетившего Ленинград в 1934 году при его поездке из Берлина в Токио, троюродного брата – Шершевского Александра, приехавшего из Германии в Ленинград в 1932 году и арестованного органами государственной безопасности в 1936 году, японцев – Икеда Хисао и Накамура, проживавших в его квартире. (т. 1, л. д. 14, 16–18; т. 2, л. д. 141–146).

В противоречие этим показаниям в протоколе допроса от 8 марта 1938 года в вопросах, поставленных КРЕЙЦЕРУ, говорится о том, что он пытается скрыть свои встречи и связи с КРЕЙЦЕРОМ Л. Д. и японцами. (т. 1, л. д.19, 21).

В отношении же Шершевского якобы со слов самого КРЕЙЦЕРА записано как о неизвестной ему личности: «…Осенью 1935 года ко мне явился по паролю от Икеда Хисао и Накамура отрекомендовавший себя Шершевским Александром Борисовичем, лет 38–39, который сообщил мне, что прибыл он из Германии, но имеет поручение от японской разведки». И далее: «…до 1936 г. я регулярно поддерживал с ним связь, затем он внезапно исчез и больше я его не видел». (т. 1, л. д.29–30).

Кроме того, в протоколе от 27 февраля 1938 года записано, что Накамура, занявший комнату Икеда в квартире КРЕЙЦЕРОВ в 1926 году и выехавший из неё примерно через месяц, поселился вместе с ЛАНСКОЙ А. М., оставшейся проживать в этой же комнате после отъезда Накамура, а в протоколе от 8 марта 1938 года указано, что последний вселил ЛАНСКУЮ в названную комнату только при своём отъезде и не в 1926–27 году, а в 1932. (т. 1, л. д. 17, 28–29).

Записанные сотрудниками якобы со слов КРЕЙЦЕРА показания о его преступной деятельности в одной части не соответствуют действительности, а в другой – являются сомнительными.

Так, в его показаниях записано, что он познакомился с Икеда Хисао в 1925 году, предоставил ему свою жилую площадь по адресу: Кировский проспект (бывшая ул. Красных Зорь), дом № 54/31, или Песочная ул., дом 31/54, кв. 56, на которой он проживал до конца 1926 года, после чего якобы в целях конспирации вначале переехал на жительство в другой адрес, а затем выехал в Японию, поселив тогда же вместо себя японца Накамура. (т. 1, л. д. 22–23, 26).

Проверкой по архиву МВД Ленинградской области и ОВИРу гор. Ленинграда установлено, что Икеда Хисао, 1897 года рождения, подданный Японии, занимавшийся в Ленинграде изучением русского языка и литературы, проживал в квартире КРЕЙЦЕРОВ с сентября 1925 года по август 1929 года, после чего, оформив надлежащие документы, выехал в Японию. (т. 2, л. д. 161, 164, 176).

Что касается Накамура Хиде, 1898 года рождения, то он на 18 сентября 1929 года проживал в г. Ленинграде по Демидову пер., дом № 7, кв. 10 и работал токарем на заводе им. Ленина, а затем совместно с ЛАНСКОЙ А. М. до 13 августа 1930 года проживал в квартире КРЕЙЦЕРОВ, после чего выехал в Москву. Из справки домовой конторы видно, что ЛАНСКАЯ А. М. проживала в квартире КРЕЙЦЕРОВ с 6 октября 1929 года и была выписана из этой квартиры 31 марта 1938 года. (т. 2, л. д. 162, 164–166, 173).

Эти официальные данные в определенной мере соответствуют показаниям КРЕЙЦЕРА от 27 февраля 1938 года и подтверждают показания свидетелей ГЕРШУН А. А., ЕРМАКОВОЙ К. М. и КРЕЙЦЕР О. Г. (т. 1, л. д. 87, 91; т. 2, л. д. 100).

При этом свидетель КРЕЙЦЕР О. Г. 26 октября 1955 года показала, что Накамура к ним был вселён жактом, а Икеда – по направлению Института восточных языков. Последний факт подтверждается оперативными документами и показаниями КРЕЙЦЕР Е. Г. (т. 2, л. д.100, 134).

Материалами проверки взаимосвязь между Икеда и Накамура не установлена.

В протоколе допроса от 8 марта 1938 года утверждалось, что КРЕЙЦЕР был знаком со СЛОНИМСКИМ Б. Г. с 1927 года и что при вербовке в 1931 году информировал его о своей связи с Накамура. (т. I, л. д. 27).

Проверкой по ОВИР Ленинградского управления милиции установлено, что СЛОНИМСКИЙ Б. Г. с 31 октября 1927 года по 24 января 1928 года находился в Ленинграде в гостях у своих родственников, а затем выехал в Америку, откуда возвратился на постоянное жительство в Ленинград 21 октября 1931 года, т. е. тогда, когда Накамура уже не было. (т. 2, л. д. 167).

Допрошенные по делу свидетели ПЯТУНИН Б. И. и ПЯТУНИНА Ф. Г., подтверждая показания КРЕЙЦЕРА Б. Г., заявили, что последний познакомился со СЛОНИМСКИМ примерно в 1933 году и до этого в их квартире, в которой проживал СЛОНИМСКИЙ с ними как с родственниками, он не бывал. Далее они показали, что встречи КРЕЙЦЕРА со СЛОНИМСКИМ были случайными и происходили в их присутствии, причём, как они указали, между ними близких отношений не было, и они от них ничего предосудительного не слышали. (т. 2, л. д. 96–98, 123–125).

В показаниях КРЕЙЦЕРА указано, что прибывший к нему на связь в 1935 году ШЕРШЕВСКИЙ рассказывал о себе как о лице, являвшемся агентом германской разведки с 1925 года по 1932 год и вступившем в 1935 году в шпионскую связь с агентом японской разведки Адачи, который ему якобы от имени Икеда велел связаться с КРЕЙЦЕРОМ. (т. 1, л. д. 30).

Просмотром архивно-следственного дела по обвинению арестованного в 1936 году ШЕРШЕВСКОГО А. Б. установлено, что он, признавая свою принадлежность с 1925 по 1935 год к германской разведке, показывал об установлении им летом 1936 года связи с агентом японской разведки Лящуком, который передавал ему просьбу японского офицера Адачи о встрече с ним в целях налаживания шпионской связи, но от этого предложения ШЕРШЕВСКИЙ в целях конспирации отказался. Арестованный же Лящук в этой части показания ШЕРШЕВСКОГО ни на очной ставке, ни в суде не подтвердил. О преступной связи с КРЕЙЦЕРОМ ШЕРШЕВСКИЙ не допрашивался. (т. 2, л. д.156–157).

Пребывание в Ленинграде польского архитектора БЛЮМА, являвшегося соавтором конкурсного проекта Дворца Советов, подтверждено показаниями свидетеля МЕЙСЕЛЯ М. Н., который при этом заявил, что КРЕЙЦЕР встречался с представителями иностранных делегаций только в присутствии других официальных лиц и переводчиков. (т. 2, л. д.94–95).

Материалов, компрометирующих БЛЮМА, в процессе проверки не добыто.

При этом следует отметить, что в показаниях КРЕЙЦЕРА, с одной стороны, и в показаниях ЛАНСКОЙ и СЛОНИМСКОГО, с другой, имеются существенные противоречия.

Так, в показаниях КРЕЙЕЦРА записано, что он в 1937 году передал БЛЮМУ собранные СЛОНИМСКИМ и ЛАНСКОЙ данные, которые относились к воинским частям, расположенным в Ленинграде, а из их показаний явствует, что они в этот период таких материалов не собирали и КРЕЙЦЕРУ не передавали. (т. I, л. д.31, 78, 83).

Показания СЛОНИМСКОГО о собранных им секретных данных вызывают сомнение, так как институт, в котором он работал, как видно из справки архива МВД Ленинградской области, названными материалами располагать не мог. (т. 2, л. д. 178–180).

Как видно из обнаруженных в архиве УКГБ ЛО материалов и архивно-следственного дела по обвинению ЛАНСКОЙ и СЛОНИМСКОГО, последние были арестованы на основании показаний КРЕЙЦЕРА, и в сентябре 1938 года материалы их дела вместе с материалами дела КРЕЙЦЕРА рассматривались Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР, которая вынесла решение о их расстреле. (т. 2, л. д. 148–155).

СЛОНИМСКИЙ и ЛАНСКАЯ 11 сентября 1938 года были расстреляны, а исполнение решения в отношении КРЕЙЦЕРА было задержано в связи с проверкой его биографических данных. В дальнейшем это решение исполнено не было, так как дело по его обвинению было возвращено на доследование. (т. 2, л. д. 91–92, 152, 153).

Допрошенный в качестве свидетеля по делу бывший сотрудник УНКВД ЛО РЕЙНЕР на допросах и очной ставке с КРЕЙЦЕРОМ показаний последнего о применении им к нему мер физического воздействия не подтвердил, а также не признал фактов фальсификации им материалов дела. (т. 2, л. д. 116–122, 136–139).

Передопрошенные в настоящее время свидетели ПЯТУНИН Б. И. и СМИРНОВ В. Ф. показаний о враждебной деятельности КРЕЙЦЕРА не дали, а свидетели МЕЙСЕЛЬ М. Н. и СМИРНОВ Б. А. положительно охарактеризовали последнего. (т. 2, л. д. 96–98, 113–115).

Таким образом, проверкой установлено, что КРЕЙЦЕР Б. Г. был арестован в 1938 году без наличия материалов, изобличающих его во враждебной деятельности, и что основанием к его осуждению послужили противоречивые и непроверенные его собственные показания и показания свидетелей, опровергнутые в настоящее время.

На основании изложенного – полагал бы:

Архивно-следственное дело № 624726 по обвинению КРЕЙЦЕРА Бориса Генриховича вместе с настоящим заключением направить Военному прокурору Ленинградского военного округа для возбуждения ходатайства об отмене решения Особого совещания НКВД СССР от 26 июля 1939 года с последующим прекращением дела по пункту 5 ст. 4 УПК РСФСР.

старший следователь следотдела

УКГБ ЛО – капитан МЕНЬШАКОВ /подпись/

НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛЕНИЯ СЛЕДОТДЕЛА

УКГБ ЛО – майор НЕКРАСОВ /подпись/

«СОГЛАСЕН» – НАЧАЛЬНИК СЛЕДСТВЕННОГО ОТДЕЛА

УКГБ ЛО – подполковник РОГОВ /подпись/

 

 

Определение № 143-Н-56

 

ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ ЛЕНИНГРАДСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА в составе:

Председательствующего – генерал-майора юстиции ПИСАРЬКОВА

и членов: полковников юстиции САМСОНОВА и ПАРФЁНОВА,

рассмотрел в заседании от 20 февраля 1956 г. протест в порядке надзора Военного прокурора Лен. ВО на Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 26 июля 1939 года по делу – КРЕЙЦЕР Бориса Генриховича, 1905 года рождения, уроженца гор. Грозный, – заключённого в ИТЛ за шпионаж сроком на 8 лет.

За это же преступление Крейцер 6 июля 1949 года Особым совещанием при МГБ СССР был сослан на поселение.

Заслушав доклад тов. ПАРФЁНОВА и заключение помощника военного прокурора Лен. ВО подполковника юстиции НИКУТОВА, об удовлетворении протеста, – установил:

По выводам обвинительных заключений Крейцеру вменялось в вину то, что он с 1926 года являлся агентом японской разведки, по заданию занимался шпионской деятельностью на территории СССР.

Военный прокурор округа в своём протесте просит оба постановления Особого совещания при НКВД СССР в отношении Крейцера отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления, по следующим мотивам. –

Как видно из материалов дела, обвинение Крейцера было основано на его показаниях, данных им в начале предварительного следствия, от которых он впоследствии отказался (л. д. 66–68, 69–71, том 1).

Приобщённые же к делу Крейцера показания Ланской Л. Н. и Слонимского Б. Г. в виде копий протоколов допроса не могут служить доказательством вины Крейцера, так как Ланская и Слонимский были арестованы на основании одних только показаний Крейцера, которым якобы они были завербованы в качестве агентов японской разведки.

Причём, показания Ланской и Слонимского о том, что по шпионской работе они были связаны с Крейцером, неконкретны, содержат в себе существенные противоречия и в ходе следствия по делу Крейцера проверены не были.

Предъявленное обвинение Крейцеру в том, что он установил связи в 1935 году с агентом германской разведки Шершевским, а в 1937 году с агентом японской разведки польским архитектором Блюмом, было также основано на показаниях самого Крейцера, и его виновность в этом, как материалами дела, так и материалами дополнительной проверки, не установлена.

Передопрошенные в процессе дополнительной проверки свидетели Пятунин Б. И. и Смирнов В. Ф. какой-либо антисоветской деятельности со стороны Крейцера не подтвердили, а свидетели Мейсель М. Н. и Смирнов Б. А. охарактеризовали Крейцера только с положительной стороны (л. д. 96–98, 113–115 т. 2).

Приобщённые к материалам дела характеристики и отзывы на Крейцера свидетельствуют, что по работе он характеризуется также положительно.

При этих обстоятельствах, указывается далее в протесте, следует признать, что Крейцер Особым совещанием был осужден неосновательно.

Проверив материалы дела и соглашаясь с доводами, изложенными в протесте, а также принимая во внимание, что по делу не добыто доказательств, подтверждающих виновность Крейцера в антисоветской деятельности, что при расследовании дела Крейцера были допущены грубейшие нарушения социалистической законности (л. д. 138 т. 2), Военный трибунал округа, руководствуясь Указом Президиума Верховного совета СССР от 19 августа 1955 года, – определил:

Протест Военного прокурора округа удовлетворить.

Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 26 июля 1939 года и Постановление Особого совещания при МГБ СССР от 6 июля 1949 года в отношении КРЕЙЦЕРА Бориса Генриховича – ОТМЕНИТЬ и дело в уголовном порядке, на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР, производством прекратить, за отсутствием в его действиях состава преступления.

Подлинное за надлежащими подписями.

С подлинным верно:

ЧЛЕН КОЛЛЕГИИ ВТ Лен. ВО

Полковник юстиции – ПАРФЁНОВ /подпись/

---