Гецов Борис Бенедиктович
БОРИС БЕНЕДИКТОВИЧ ГЕЦОВ
Родители мои, Соня и Боря, жили в белорусском городе Бобруйске и принадлежали к одному кругу. Но Соня, будучи старше Бори на четыре года, долго отвергала его ухаживания. По окончании в 1916 г. частной мужской гимназии отец учился на юридическом факультете Харьковского Императорского университета, а затем в Киевском коммерческом институте. В 1919 г. вернулся в Бобруйск, т. к. приближалась армия Деникина. В это время Бобруйск был под польской оккупацией. Отец подал в городскую управу просьбу разрешить ему выезд для учёбы в Австрию. Приехав в 1920 г. в Вену, поступил на химический (тогда философский) факультет Университета. Жил там у своего дяди. В 1922 г. оформил гражданство СССР.
Учившийся в Вене до 1923 г. Павел Наумович Берков – впоследствии учёный-филолог – рассказывал, что отец был обаятельный, остроумный, весёлый человек, увлекался туризмом, хорошо пел, играл на скрипке. В Вене учился и Марк Исидорович Аронсон – в будущем известный писатель, альпинист и главный библиотекарь Публичной библиотеки. Отец дружил с ним, несмотря на различие характеров (Аронсон был замкнутым человеком и меланхоликом).
Мама окончила в 1914 г. Бобруйскую Алексеевскую женскую гимназию, в 1916 г. была подвергнута испытанию по латинскому языку при Бобруйской мужской гимназии. Какое-то время посещала Киевские женские курсы, затем училась на химико-фармацевтическом факультете Московского университета. В 1922 г. уехала учиться в Вену, куда её звал мой отец. Через два года они поженились, зарегистрировав брак в советском консульстве.
В 1925 г. отцу была присвоена учёная степень доктора философии, такая же степень была присвоена два года спустя и маме. После окончания университета отец работал химиком в Вене, а затем переехал в бельгийский город Льеж, где до 1933 г. заведовал лабораторией металлов крупного металлургического завода. С 1933 по август 1934 г. отец – научный сотрудник Льежского университета.
Мама после окончания Венского университета поступила на работу в Институт ботаники при Льежском университете, в лаборатории физиологии растений. В 1929 г. у них родился сын, которого отец захотел назвать Леонидом в честь своего любимого писателя Леонида Андреева.
Мама рассказывала, что социальное положение эмигрантов в Бельгии оставляло желать лучшего. К тому же, отца сильно угнетали тоска по Родине и родным. Попытка найти утешение с помощью религии не увенчалась успехом, и родители начали хлопотать о возвращении. Нарком Орджоникидзе предложил отцу работу начальника лаборатории завода Запорожсталь, при этом оплачивался переезд и предоставлялась квартира.
20 августа 1934 г. мы отплыли из Антверпена на советском теплоходе «Жан Жорес». В Ленинград прибыли счастливые, полные надежд. Отец обратился к начальнику Спецстали Тевосяну, а затем к самому Орджоникидзе с просьбой разрешить поработать в Ленинграде, где живут его брат и сестра. Орджоникидзе разрешил, после чего отец получил направление в Центральный институт металлов. Нам предоставили большую комнату в общежитии института на улице Парадной, дом 8. В этом общежитии жили практически все научные сотрудники, многие рабочие и руководство института.
Родители были очень красивой парой. Отец – высокий, стройный, мужественный, элегантный; мама – очаровательно женственная, изящная. С ними всегда было интересно, хотелось дружить. Папа всем в Советской России восторгался, ему очень нравились отношения между людьми, да и вообще всё советское. Друзья в своём кругу даже посмеивались над его восторженностью. Но в декабре 1934 г. был убит Киров. И наступили другие времена.
С карьерой у отца как-то не заладилось. Формально всё обстояло хорошо. Академик А. А. Байков дал ему прекрасный отзыв и рекомендовал назначить его старшим научным сотрудником. Но отцу не очень доверяли. Не всем нравилось, что как иностранный специалист он получал более высокую зарплату. Не мог он привыкнуть первое время к стилю работы в СССР. Очень удивлялся, когда, заказав стеклодуву какой-то простенький прибор, через две недели обнаруживал, что к работе даже не приступали.
В декабре 1935 г. отцу присвоили учёную степень кандидата технических наук без защиты диссертации. В связи с реорганизацией института в 1936 г. его направили в центральную лабораторию Кировского завода, а через год – в лабораторию Электрохиммета. В 1938 г. он начал работать на «Красном Октябре» (ныне завод имени Климова) – старшим инженером лаборатории, затем главным металлургом. Тогда же вышел из печати справочник «Химическая стойкость сплавов на железной основе», в подборе материала к которому он принимал участие; позднее был издан перевод с французского книги Портевена «Введение в изучение термической обработки металлургических продуктов», сделанный Б. Б. Гецовым.
Память сохранила лишь немногие воспоминания об отце. Ещё в Бельгии он брал меня с собой в гости к какому-то коллекционеру марок, в Ленинграде возил с собой на велосипеде, никогда не повышал голоса и лишь пару раз использовал ремень за серьёзные проступки. Наука на всю мою жизнь.
Наступили 37–38 годы. В одно из воскресений мы услышали выстрел. Предвидя арест, покончил с собой один из живших на нашем этаже специалистов, отправивший куда-то свою жену и детей. 14 июля 1938 года. В этот день скоропостижно скончалась родная тётя моего папы. Вечером все близкие собрались у Вольфсонов на Кирочной. Конечно, должен был прийти и мой отец. Его ждали долго, нервничали, не расходились. Он не пришёл. В этот день на работу к папе пришли «товарищи в штатском» и увели его навсегда. У нас дома произвели обыск с конфискацией части имущества. Были конфискованы письменный стол, книжный шкаф и множество книг по искусству, а также пишущая машинка, привезённые из Бельгии. Забрали и коллекцию марок, которую впоследствии следователь вернул матери: «Храните – это большая ценность». Этого следователя она потом больше не видела, говорили, что его тоже арестовали.
Допросы, моральные и физические пытки, самообвинение… Всё поехало по накатанным в те годы рельсам. Вызывали и мучили многочасовыми допросами сослуживцев отца по предыдущему месту работы: Решетова, Банка и Макарову. Первый не дал никаких предосудительных показаний, а других записали в свидетели. Самому отцу задавали три вопроса: кто завербовал? какую информацию собирал? через кого передавал? В архивном следственном деле находятся собственноручные показания отца. Он легкомысленно думал, что чем невероятней будет сочинённая история, тем легче её будет опровергнуть при судебной проверке. С другой стороны, ему нельзя было называть тех, кого могли подвергнуть репрессиям. В качестве вербовщиков им названы французский академик Портевен и какое-то вымышленное лицо Жюль Лаго. Все указанные им как «собираемые» сведения были опубликованы в открытой печати. Передавал их отец якобы через Аронсона, умершего в 1937 г. Обвинительное заключение с предложением направить дело на рассмотрение по «первой категории» подписал зам. начальника 7-го отделения сержант ГБ Кучер и согласовал начальник 7-го отделения капитан ГБ Лернер. Дата утверждения и подпись начальника УНКВД ЛО Литвина отсутствуют. Так дело попало на рассмотрение Особой тройки.
Естественно, в 1938 г. мне, девятилетнему мальчишке, не сказали правду. Внезапное исчезновение отца объяснялось срочной командировкой в другой город. Я верил, но почему-то дёргался, был неспокоен. А каково было маме? Но случилось по тем жутким временам самое настоящее чудо: никого из близких отца не арестовали. Мы с мамой оказались окружены сочувствием знакомых и родных, только Банк и Макарова полагали, что Гецова арестовали правильно. Мама регулярно ходила в большой дом за справками и носила продуктовые передачи. На работе мама не чувствовала отчуждения. В начале 1940 г. ей объявили благодарность за стахановскую работу. В 1941 г. разрешили эвакуироваться как необходимому отрасли специалисту. Все годы после ареста отца мы жили с ощущением произошедшего в доме несчастья и ждали его возвращения. Виновником и организатором репрессий мы считали не Сталина, а Ежова. Сталин, де, был введён в заблуждение.
В 1955 г. следственное дело отца добросовестно проверили по нашему заявлению. Допросили мою мать, тётю, П. Н. Беркова, В. В. Скорчелетти (известного коррозиониста, с которым отец работал и у которого я впоследствии учился), а также Решетова, Банка и Макарову. Выяснилось, что ничем не подтверждается переписка отца с Портевеном и «Жюлем Лаго», что по материалам особого архива МВД СССР они не проходят как агенты иностранных разведок, что Портевен политикой не занимался, что сведения о ряде методов исследования и технологий государственной тайны в 1934–1938 гг. секрета не представляли и давно были известны за рубежом, что существенные противоречия между протоколом допроса и собственноручными показаниями устранены не были, что показания свидетелей Банка и Макаровой не заслуживают доверия.
27 июня 1956 г. Военный трибунал ЛВО отменил решение Особой тройки и реабилитировал Б. В. Гецова. Но о том, что этим решением предусматривался расстрел, который привели в исполнение 6 ноября 1938 г., накануне праздника, и осуществил его ст. лейтенант ГБ Поликарпов, я узнал только в 1994 г.
В ноябре же 1955 г. мне устно сообщили, что отец был осуждён на 10 лет без права переписки и в 1944 г. скончался от абсцесса печени. Оказывается такие «сведения» сообщались родным на основании указания КГБ при Совете министров СССР за № 108cc от 24 августа 1955 г. После реабилитации отца нам даже выдали свидетельство о его смерти, якобы состоявшейся 12 апреля 1944 г.
Леонид Борисович Гецов,
С.-Петербург
Борис Бенедиктович Гецов расстрелян по так называемому Списку немецких шпионов № 34. В предписании на расстрел значится 12-м из 45 приговорённых к высшей мере наказания. 34 человека расстреляны 6 ноября 1938 г. и помянуты в данном томе. 11 человек не были расстреляны и будут помянуты в 12-м томе «Ленинградского мартиролога». – Ред.