Шольтес Ганс Эрнестович
ЧЕЛОВЕК НАШЁЛ СВОЮ РОДИНУ
Какое счастье, что в архивах Кронштадтской Центральной общественной библиотеки сохранилась газета со статьёй о моём отце и даже семейной фотографией! Статья, конечно, в духе своего времени, но иначе уже никто не восстановил бы в наши дни этих фактов. Статья А. Баркалова называлась «Человек нашёл свою родину»:
Когда в 9-й кронштадтской школе кончаются уроки пения, преподавателя Ганса Эрнестовича окружают ребята и настойчиво просят что-нибудь рассказать. И когда устанавливается тишина, Ганс Эрнестович рассказывает ребятам о своей жизни. Если сложить эти маленькие рассказы, как складывают кубики с картинками, получится большая, интересная книга.
Двенадцатилетний Ганс, сын артиста и артистки, австрийских подданных, поступает в Венскую консерваторию – тогда лучшую консерваторию в мире – и успешно закончив её, получает диплом педагога и специалиста дирижёра. Это было 40 лет тому назад.
Затем медленно идут годы ненавистной военной службы в австрийской армии в должности дирижёра военных оркестров. [...]
Муштра, забитость солдат, бесправное положение рядовых музыкантов, всё это противоречит характеру свободолюбивого Ганса Шольтеса и, когда срок военной службы кончается, он поступает в немецкую оперу дирижёром и отправляется с ней в турне по Болгарии. Здесь молодому дирижёру сопутствует удача, он завоевал авторитет и получает приглашение на должность дирижёра… Румынской королевской оперы – в Бухарест. [...]
Учился он вместе с известным скрипачом Яном Кубликом, аккомпанировал знаменитому мастеру скрипки Павлу Саразатте, в присутствии композитора Грига давал фортепьянный концерт из его произведений. В Румынии Шольтес дирижировал оперой «Паяцы» по приглашению знаменитого итальянского певца Карузо.
Но грянула империалистическая война, и, когда в неё ввязалась Румыния, Шольтеса посчитали за немецкого шпиона и посадили в концентрационный лагерь, в котором он просидел больше года. Как только до лагеря дошла весть о том, что в России произошла революция, Шольтес и несколько его товарищей по заключению в одну из тёмных ночей переплыли через Прут и бежали на Украину.
С этих дней для Ганса Шольтеса началась новая жизнь. «Я впервые узнал, что люди могут так много и так красиво петь, – говорит тов. Шольтес. – Такая музыкальность меня просто поражала и я с новым жаром принялся за работу в киевской оперетте. [...]
Новая власть посылала театральные труппы туда, где нужно было поднять у бойцов и населения дух, наполнить суровые будни музыкой и весельем. Шольтес с труппой едет в бронепоезде в Крым. Одно поручение сменяется другим. Одесса, Харьков, Донбасс. Здесь, на Щербиновских рудниках, Шольтес положил начало своей семье. Дочь наборщика, рано оставшаяся сиротой, побывавшая на фронтах гражданской войны, украинка артистка Екатерина Ивановна Нечитайло разделила с австрийцем Шольтесом его кочевую, беспокойную жизнь. Опять Одесса, затем Новосибирск, Харьков, Ленинград. Здесь в 1929 году австрийский дирижёр возбудил ходатайство о переходе в советское подданство и в 1930 году, будучи с театром в Сухуми, получил паспорт советского гражданина. [...]
В 1933 году Шольтеса приглашают на работу в Краснофлотский театр, и его семья переезжает в Кронштадт. В Краснофлотском театре Ганс Эрнестович много потрудился над повышением музыкального образования певцов и музыкантов.
Но с мечтой отдать все свои знания молодежи Ганс Эрнестович не расстаётся никогда. Он говорит так: «Мои родители были австрийскими подданными, – но настоящей родины они не имели. Их могилы находятся одна в Трансильвании, другая в Венгрии.
Я же нашел свою настоящую родину и этой родине хочу отдать всё, что имею. Я не имею права оставлять свои знания для себя. Я хочу выполнять большую, ответственную работу по музыкальному воспитанию моих соотечественников и верю в то, что эта возможность мне будет предоставлена».
Этим сказано всё. Человек, который нашел свою родину, не может в ней потеряться.
Что же я могу добавить к написанному в статье «Человек нашёл свою родину»?
Он называл меня всегда только Мариточкой, а иногда – «моя маленькая поэтесса». И вот теперь, после его гибели, я посвящаю ему свои стихи, написанные о нём и других жертвах политрепрессий. Как правило, это были люди незаурядные, светлые и сильные духом.
Я смотрю на старый снимок, и губы сами шепчут слова той песни, выпевая мелодию, которую я тоже помню до сих пор:
Смелый боец, ты слышишь зов народа?
Знамя его горит в твоих руках…
Сколько песен – русских, украинских – звучало у нас дома! Мама уже оставила сцену, но постоянно репетировала что-то под аккомпанемент старенького кабинетного рояля, на котором так чудно играл отец. Они оба часто выступали в кинотеатре до начала сеанса и имели большой успех. Кроме того, отец часто организовывал лекции-концерты, которые проводил блестяще. Об этом мне рассказывала Александра Семёновна Морозова – бабушка нынешнего директора «Водоканала» Ф. В. Кармазинова. Кстати, его мама в 30-е годы была ученицей моего отца.
Сама я, по малолетству, ни разу не присутствовала на концертах с участием моих родителей, но зато дома пыталась подпевать маме арии из оперетт, за что меня тут же выставляли за дверь, чтоб не мешала. Рояль папа отремонтировал сам, помогал ему молодой паренёк с Морзавода Серёжа Гавриш. Так мы подружились семьями. А до того рояль, разбитый, искалеченный, намеревалась выбросить, как хлам, школа № 8, где работал отец, но по его просьбе отдали инструмент ему и… взяли с него 150 рублей. Помню, как родители долго этим возмущались. Жили мы очень скромно. Отец был единственным кормильцем семьи, и дома его почти не видели. Он никогда не пил, не выносил пьяных компаний (мама тоже), но от курения не отказывался. Как-то раз я его спросила: «Зачем ты научился курить»? Он ответил: «С голоду». Возможно, он имел в виду своё пребывание в концлагере. За год до ареста папа начал учить меня игре на рояле, но у меня почему-то не было желания. «Смотри, потом пожалеешь», – сказал он грустно, однако заставлять не стал. Обстановка в доме была бедная, и на фоне её бросались в глаза две дорогие вещи: кавказская трость с инкрустацией и линейка из слоновой кости с изображением дракона. Это были подарки учеников и почитателей таланта отца, которые он хранил много лет. Мне нравилось играть этой линейкой.
Отец редко оставался со мной один: ему сильно досталось от мамы за то, что однажды он вывел меня гулять в Советский сквер, сел на скамейку и углубился в чтение газеты. Тем временем я нарвала ягод бузины и зачем-то напихала их себе в уши. Потом потянула его за рукав и радостно закричала: «Папа! Я ничего не слышу!». Уши мне промыли в поликлинике, а папе устроили дома «головомойку» за халатное отношение к порученному делу.
Но если иногда мы всё же были с ним вдвоем, то я расспрашивала его, как называется по-немецки та или иная вещь, и он говорил мне, пока я не засыпала. Родным языком в семье, естественно, был русский, которым отец владел хорошо, но так и не избавился от акцента.
Когда в городе начались повальные аресты, дома стали говорить шёпотом, а нас, детей, удаляли из комнаты, где находились взрослые. На Новый 1938 год родители купили маленькую ёлочку и установили её на том самом рояле. Мы с братом украсили ёлку картонными игрушками, которые вздрагивали от малейшего движения воздуха в комнате, и наш котёнок Лютик решил «поохотиться». Он изловчился и прыгнул, стараясь схватить, кажется, пингвина. Ёлочка упала, котенок в испуге отскочил и уронил на пол настольное зеркало.
Когда мама увидела осколки зеркала, лицо её побелело, губы затряслись, и она с трудом пробормотала: «Пусть лучше я умру, только бы не случилось чего с нашим папочкой». Такой я её ещё не видела. Увы, их обоих не стало в том году, а мы с братом оказались в детдоме.
Очевидно, предчувствуя неизбежную беду, отец неоднократно по-взрослому обращался к нам, детям, с такими словами: «Дети, живите дружно. Эрнест, ты старший, не оставляй Мариточку. Всё может случиться. У вас больше никого нет, кроме нас с мамой. Мариточка, слушайся Эрнеста, не расставайся с ним, помогай ему».
Это произошло 28 февраля 1938 года. Глубокой ночью я проснулась от яркого света и шума в квартире. Ничего не понимая спросонья, села в кровати и увидела страшный переполох. Отец, в нижнем белье, стоял в детской спальне с растерянным видом и вполголоса отвечал на вопросы и приказы незнакомого мужчины. Другой, в форме милиционера, рылся в вещах. Мать стояла поодаль. Заметив, что я проснулась, она подошла ко мне и, как гипнотизёр, повелительно сказала: «Спи. Спи. Спи». Я тотчас улеглась снова и сразу же уснула.
Утром поднялась с головной болью и увидела в доме полный разгром; особенно запомнился мне большой ящик, где папа хранил свои ноты: крышка его была поднята, всё содержимое перевернуто вверх дном, а на полу разбросаны листы нотной бумаги – исписанной и чистой… нет, не чистой, а затоптанной сапогами тех непрошеных ночных гостей. Я не плакала и ни о чём не спрашивала убитую горем мать: ни тогда, ни после. Ходила в школу и обратно, как лунатик. Мать Серёжи Гавриша, Наталья Степановна, работала банщицей. Как раз в её смену отца с другими заключёнными привели мыться, и он сумел передать ей записку для нашей мамы, примерно такого содержания: «Не верь, я невиновен, но очень трудно, вряд ли выживу». Мать писала Сталину, Ежову и Калинину, что осталась без средств к существованию с двумя детьми. В начале мая пришло письмо от Калинина. Он предлагал отдать детей в детдом, а об отце – ни слова. Другие не ответили вовсе. Это рассказал мне потом мой брат, а сама я о том периоде почти ничего не помню, кроме засушенных корок чёрного хлеба, которые остались после папы (он ел только мякоть) и которыми мы теперь питались, чтобы отвезти в «Кресты» ему передачу. А в апреле передачу не приняли – сказали, что отец «выбыл». Куда?.. Ведь он был жив до 9 июля 1938 г.
Читая «Дело» отца, я обратила внимание, что ордер на арест выписан был на другой адрес: кв. 45, тогда как мы жили в 62-й. Может, тамошнего жильца не было дома, и его скорёхонько заменили моим отцом, дабы им не возвращаться без «улова», поскольку истекал последний день февраля. Во всяком случае, в «Деле» отсутствуют документы, которые, не сомневаюсь, раньше там находились, а те, что остались, наспех подшиты… вверх ногами.
В конце лета 1942 года во сне я получила от отца письмо, из которого выпал полновесный ячменный колос. У древних египтян это был символ жизни, бессмертия. Стало быть, мне предназначено увековечить память об отце, и я делаю для этого всё возможное.
В Кронштадте его не забывали его бывшие ученики: Клавдия Павловна Кабакова (дев. Морозова), Зинаида Гавриловна Кустова, Александр Иванович Сальников, Валентин Семёнович Фокин (а скольких я не знаю!). А. И. Сальников при всяком удобном случае повторял, что стал певцом-солистом художественной самодеятельности по «благословению» Г. Э. Шольтеса. В. С. Фокин, инвалид ВОВ 1-й группы, рассказал мне, как мой отец во время урока прослушал его пение, погладил по голове и сказал: «Приходи к нам в гости, я познакомлю тебя с моим сыном». Знакомство так и не состоялось, но в 1965 году, после этого рассказа, полюбившийся отцу мальчик стал моим мужем – в память о папе я пришла на помощь неизлечимо больному человеку в трудный для него час.
Две учительницы-пенсионерки: Лидия Тихоновна Войтецкая и Антонина Яковлевна Жаринова – работали в одной школе вместе с отцом; они вспоминали, как тянулись к нему и дети, и коллеги. Он мог выслушать и утешить любого, не оставлял человека в беде. Думаю, ему было бы приятно узнать, что и дочь его живет по законам любви и доброты, гордясь, что не посрамила имя своего отца.
Кажется, летом 1945 года, когда я ненадолго приехала (точнее – пришла) в село Шонгуты Апастовского р-на Татарии, где находился наш детдом, ко мне подошёл мужчина, на вид лет 45, одетый по-флотски, но без погон, и назвал мою девичью фамилию. Я отозвалась, и тогда он неожиданно стал рассказывать мне страшную быль, которая, видимо, давно мучила его. Надо напомнить: в то время за такой рассказ можно было поплатиться жизнью. Вот что я услышала от него. Он служил на буксире. Однажды ночью они отплыли (откуда? где это было?); приказано было вести большегрузную баржу. О том, что там находится, команда не знала. Когда отошли довольно далеко от берега, буксир остановили, а команду загнали в трюм. Было совершенно темно, но снаружи слышались какие-то крики. Он, этот моряк, улучив момент, выбрался из трюма, и сердце в нём чуть не разорвалось от ужаса. Он явственно слышал, как с баржи падали в пучину люди, один за другим, а ночную темноту прорезали крики «Да здравствует наша Родина!» и даже «Да здравствует товарищ Сталин!». Так прощались с жизнью патриоты Советского Союза – с камнем на шее. В ту ночь буксир вывел не одну такую баржу, и каждый раз всё повторялось. Потом политработник на всякий случай провёл с командой соответствующую беседу о неразглашении «государственной тайны». Вышеупомянутый моряк, рассказывая мне всё это, с трудом сдерживал рыдания, глаза его сверкали гневом. Кто был этот человек? Кто послал его ко мне? Бог или люди? Я его ни о чём не спрашивала и никогда больше не видела, но быль эту забыть не могу.
Иногда думаю: а может быть, и отца моего утопили, а не расстреляли? Вряд ли при оформлении свидетельств о смерти тысяч людей какой-нибудь палач напишет «утоплены» или «отравлены ядом».
Ты снишься мне в белом, отец, –
Тень зла светлый лик не покрыла;
Трагическим был твой конец,
И тайна твой прах поглотила.
Явись мне опять в эту ночь –
Развей свою боль и сомненья:
Живёт на земле твоя дочь,
Чтоб ты был спасён от забвенья.
Мария Гансовна Аминова,
г. Кронштадт
Ганс Эрнестович Шольтес расстрелян по так называемому Списку немецких шпионов № 16. В канун расстрела числился содержанием в тюрьме Особого отдела КБФ. В предписании на расстрел значится 75-м из 94 приговорённых к высшей мере наказания. 93 человека считаются расстрелянными 9 июля 1938 г. (есть основания полагать, что двое расстреляны позднее). Все помянуты в данном томе. Ещё один приговоренный не был растрелян и будет помянут в 12-м томе «Ленинградского мартиролога».
Возможное место погребения расстрелянных вместе с Шольтесом – Левашовское мемориальное кладбище. Рассказы о потопленных на баржах следует оценивать как народные предания. Но сегодня известно, что массовое исполнение смертной казни в СССР далеко не всегда означало расстрел (часто – удушение, убийство неогнестрельными видами орудий убийства), а даты приведения приговоров в исполнение были прежде всего отчётными, а не подлинными. См. об этом подробнее материал «Скорбный путь соловецких этапов» в 8-м томе «Ленинградского мартиролога». – Ред.