Израэльсон Або Менделевич

---

ПАМЯТИ РОДИТЕЛЕЙ,
ПАМЯТИ НЯНИ

Относительно происхождения фамилии моего отца, Або Менделевича Израэльсона (правда, все звали отца Альберт Морицович, и партбилет у него был на это имя), знаю, что его предки приехали в Прибалтику из Скандинавии. Кстати, в районе местечек Пильтен (Пильтене), Бауск (Бауска), Цабельн (Сабиле) эта фамилия встречается достаточно часто. Сам отец родился в Либаве (Лиепая), а затем вместе с родителями переехал Ригу. В начале 20-х годов он приехал учиться в Петроград, где и получил свое первое, юридическое, образование. Работал в системе арбитража Октябрьской железной дороги.

У отца, до того как он познакомился с моей матерью, была первая семья, из которой он ушел. Отец в это время стал народным судьей. Муж маминой сестры, известный ортопед профессор Михаил Исаакович Куслик, был народным заседателем (тогда было очень модно привлекать крупных специалистов к исполнению общественных обязанностей). Вот он-то и пригласил моего отца к себе домой, где тот и познакомился с моей матерью, которая к этому времени тоже была разведена. В результате они создали новую семью. Это было в 33-м году. А в 34-м году я появился на свет божий. В Свечном переулке, где у мамы была комната.

К этому времени отец по «зову» или рекомендации партии был направлен на факультет особого назначения в Технологическом институте, закончил его без отрыва от производства и занимал одну из руководящих должностей на Охтинском химкомбинате. Химкомбинат построил кооперативный дом, который находился на углу Лесного и Батениной, там родители купили квартиру, и мы благополучно в 35-м году переехали. И жили до ареста отца и матери. Отец занимался вопросами, связанными с производством пластмасс, красок, лаков, бронестекла (советского триплекса) и, как это ни странно, производством алюминия. Очень хорошо был знаком с Орджоникидзе, который даже бывал у нас дома. Когда по итогам 36-го года Охтинский комбинат занял первое место среди химических предприятий СССР, а цех отца первое место среди других аналогичных цехов, Орджоникидзе сказал, что награждает отца автомобилем, но хочет, чтобы он получил эмку. (Это уже мама мне рассказывала, когда вернулась из ссылки.) «Я тебя, Альберт, – сказал ему Орджоникидзе, с которым они были на «ты», – награждаю, но хочу, чтобы ты получил не фордик, а вот сейчас появятся эмки. И как только они выйдут, ты ее получишь». Орджоникидзе застрелился. Отца арестовали.

Мать вспоминала, что отец предчувствовал, что что-то будет, но был очень сдержанным человеком и с ней этих разговоров не вел. Только однажды сказал: «Может быть, давай уедем?» Это был 36–37-й год. Отцу вдруг предложили должность главного инженера алюминиевого завода в Бокситогорске. Он обратился к матери, а она: «Зачем  мы поедем, я должна защищать докторскую диссертацию…» и так далее. (Потом жалела: «Если бы он мне хотя бы рассказал о своих страхах, я бы плюнула на всё и мы бы уехали».) В это время другой цех Охтинского химкомбината, который возглавлял инженер по фамилии Удачин, занял второе место в соцсоревновании. Удачин обиделся на второе место и уехал вместо отца. И остался жив. Оправдал фамилию…

Накануне ареста отец вместе со всеми сотрудниками Охтинского химкомбината были на банкете в «Астории» по случаю очередной трудовой победы. А на следующий день шестнадцать из них арестовали. То есть ночью, ночью пришли. Мне рассказывала моя няня, что когда пришли арестовывать отца, он наклонился надо мной, поцеловал, и сказал: «Береги Бориса». И всё. Больше я его никогда не видел.

Прадед моей матери Немировский был николаевский солдат, из кантонистов. Отслужил царю-батюшке положенные 25 лет и получил право жить вне черты оседлости — в Санкт-Петербурге. Его дочь Анна вышла замуж за Бориса Гинзбурга, банковского служащего из города Николаева, и уехала на Украину. Там, в Николаеве и родилась моя мама – Елизавета Борисовна Деранкова (фамилия мамы по первому замужеству). Мама рано осталась сиротой. Мать ее умерла, когда ей было около шести лет, а отец через год покончил жизнь самоубийством. Ее начала воспитывать тетка, сестра ее отца. Тетка была провизор, работала в аптеке, в 1910-х годах уехала в Петербург. Мать закончила с золотой медалью гимназию и в 17-м году приехала поступать в Петроградский университет на факультет математики. У нее были великолепные математические способности. Но она опоздала с подачей документов и вынуждена была пойти в медицинский институт, который закончила по специальности «акушерство и гинекология». И начала работать в Мечниковской больнице у профессора Елкина, много занималась наукой, регулярно печаталась. В 35-м году она защитила кандидатскую диссертацию, и в 37-м должна была защищать докторскую. Ее арестовали за две недели до защиты. Посадили в «Кресты», затем Особое совещание «отгрузило» ей пять лет ссылки в Казахстан, и эшелоном ее отправили в Джамбул. В тюрьме она встретила надзирательницу, которую когда-то оперировала и спасла. Надзирательница спросила, что может сделать, чтобы ей облегчить жизнь. Мать попросила, чтобы она ей отдала дипломы и личную врачебную печать. Что та и сделала. Мать была в камере, в которой было положено находиться, скажем, двум десяткам заключенных, а их находилось около двухсот. И она была избрана старостой камеры. В силу, видно, своих лидерских качеств. Дальше она была старостой эшелона. По приезде в Джамбул она тут же была направлена в больницу и, несмотря на то, что она «враг народа», «жена врага народа», была назначена главным врачом родильного дома.

Вернувшись в Ленинград, она в 46-м году начала работать в больнице железной дороги в Невском районе, на полставки на кафедре акушерства и гинекологии во 2-м медицинском институте (в роддоме им проф. Снегирева) и одновременно – ее рекомендовали и она консультировала – в поликлинике МВД. Занималась научными работами, связанными с влиянием окружающей среды на беременность, на токсикозы, очень много работала с «Красным треугольником» в этом направлении. Снова подготовила к защите докторскую диссертацию, но начался знаменитый 52-й год, ее из института выгнали. Год работала в 8-м медицинском училище. Затем вернулась обратно, защитила докторскую (уже третью по счету!) и получила степень доктора медицинских наук. Всю оставшуюся жизнь работала на кафедре акушерства и гинекологии 2-го медицинского института, была вторым профессором кафедры. Выпустила несколько книг, в том числе и популярных – по сексологии, часть из них была переведена в Прибалтике. Продолжала работать, имея право, но не уйдя на пенсию. Умерла в 82-м году.

Мать, как и отец, была очень сдержанным человеком и старалась много не говорить, но когда началась эпоха реабилитаций, она практически добилась, чтобы дело Охтинского химкомбината было рассмотрено одним из первых. Затем помогала оставшимся в живых родным сослуживцев отца: Федотова, Машкиллейсона, Рувимского. Жена Машкиллейсона, жена Федотова вместе с сыном были в Джамбуле. Мать всячески помогала им в ссылке, затем помогла вернуться в Ленинград и также активно помогала получить жилплощадь. Первое время они жили у нас, у родственников, затем через горисполком, через суд ей удавалось пробить, чтобы им всем выделили по комнате. Это было очень трудно, но это было сделано. С Рувимскими мы дружили семьями, они были соседями по дому. С сыном Рувимских Борисом, он старше меня на год, мы дружны практически с рождения. Жена Рувимского Елена была одной из ближайших подруг моей матери, её сослали, кажется, в Караганду, где она умерла в 42-м году от сибирской язвы. Бориса забрали родственники, и после войны они уехали в Харьков. По паспорту Борис стал Рувинским. Мама помогла ему с реабилитацией родителей, помогла получить материальную компенсацию за конфискованное имущество и, главное, документы, чтобы получить собственную жилплощадь в Харькове.

Себя я помню с момента, когда в 38-м году мы вынуждены были срочно бежать из нашей квартиры после ареста матери. Маму арестовали на работе, но она смогла сообщить нам об этом, и мы вместе с моей няней успели удрать до приезда энкаведешников. Уж тут я точно загремел бы в спецдетдом… Меня вместе с няней забрала тетка матери, которая и ее воспитывала. Я помню, как однажды сидел три дня на антресолях, так как ждали обыска в квартире у тетки. Обошлось… И вот я с тех пор помню, как мы прятались по знакомым. Большую заботу и участие в этом приняли первая жена отца и моя сводная сестра – его дочка, у них мы жили какое-то время. Помогал нам и первый муж матери, потому что мы оказались в общем-то без средств к существованию. Потом особенно в памяти врезалась – первомайская демонстрация 41-го года, тогда шел снег. На демонстрацию меня взяла двоюродная сестра. Потом блокада. В Ленинграде пробыли от звонка до звонка. Выжили только потому, что жили коллективно – тетка, ее приятельница и мы с няней. Они работали в аптеке обе. Рабочий паек. Лучше, конечно, лишний раз не вспоминать, но выжили.

Моя няня, Александра Степановна Рушманова, прожила с нами всю жизнь, от «а» до «я». Она была из очень зажиточной крестьянской семьи, уроженка станции Лежа Грязовецкого уезда Вологодской губернии. Их, естественно, раскулачили. Она с 16 лет жила в монастыре. Хорошо знала старославянский, великолепно – закон божий, библию. Когда монастырь разогнали, она приехала в Ленинград. Ее взяли на работу – в семью няней, мне тогда было пара месяцев. Родители работали с утра до ночи. Она все время читала со мной книжки. И ходила в церковь, брала меня с собой. Поэтому не могу гарантировать, что она меня втайне от родителей не окрестила. Во всяком случае, библию и церковные праздники я знаю.

Борис Абович Израэльсон, С.-Петербург

Справки о расстрелянном Або Менделевиче Израэльсоне см. в 1-м и 4-м томах «Ленинградского мартиролога» (в дополнительном и основном списках).
Делу Охтинского комбината придавалось особое значение. В рубрике «Хроника» «Ленинградской правды» для устрашения были опубликованы имена осужденных Военным трибуналом ЛВО и немедленно, в тот же день расстрелянных работников Комбината. Подробнее см. в комментарии к воспоминаниям Ф. А. Ходальской, дочери одного из расстрелянных («Ленинградский мартиролог», т. 4, с. 668–671).

Анатолий Разумов