Фролова Прасковья Кондратьевна, 1867 г. р. Место проживания: пр. Володарского, д. 10, кв. 1. Дата смерти и место захоронения неизвестны . (Блокада, т. 32)
20 августа 2016
Меня зовут Сергей Петрович Маслов, мне 84 года, живу в Москве. Участник Ленинградской блокады. Хорошо помню то время. Узнал из передачи «Эха Москвы» о существовании книги памяти «Блокада» и обнаружил в ней упоминание о своей няне:
Фролова Прасковья Кондратьевна. Дата смерти и место захоронения неизвестны.
Уточняю: Прасковья Кондратьевна умерла 20 февраля 1942 года. Помню, что маме удалось каким-то чудом сделать гроб и найти человека, которые на санках отвёз покойницу на кладбище. Сопровождать её в последний путь мама не стала (не решилась оставить 10-летнего ребёнка одного).
Прилагаю краткие заметки.
Эпизоды Ленинградской блокады
Я родился 22 февраля 1932 года в Москве. К началу войны (июнь 1941 года) мне было 9 лет. Отчим, известный ленинградский частнопрактикующий врач Николай Евгеньевич Габрилович, умер за месяц до нападения Германии на СССР. Мы с мамой, Ларисой Евгеньевной Габрилович, жили в Ленинграде.
События развивались стремительно, и уже во второй половине сентября Ленинград был окружён немцами. Началась ленинградская блокада, которая продолжалась 900 дней. Мама и отчим были людьми «старого закала», прошедшие революцию и гражданскую войну. Они хорошо понимали необходимость запасов на «чёрный день». В результате я сейчас пишу эти строки. Однако, на всю жизнь не напасёшься, и 6 апреля 1942 года, пережив самую страшную зиму, мы покинули город по уже сильно подтаявшему льду Ладожского озера. На другом берегу нас ожидали теплушки (маленькие двухосные товарные вагоны: 40 человек, 8 лошадей). Путь с многочисленными пересадками до местечка Боровое в Северном Казахстане (там находилась в эвакуации семья сестры мамы) продолжался ни много ни мало 25 дней!
Строго говоря, к началу блокады нас было трое. Мама, я и моя няня – простая русская женщина Прасковья Кондратьевна Фролова. Так получилось, что к моменту моего появления на свет мама осталась одна и искала живущую няню, чтобы иметь возможность работать. Пришла по объявлению П. К., да так и осталась на целых 10 лет. У неё интересная судьба. Была сестрой милосердия на русско-японской войне, награждена Георгиевским крестом и именными часами. На фронте полюбила офицера, не захотела разрушать его семью и осталась одна. Служила в разных домах. Тут «подвернулся» я и стал для неё, что называется, светом в окошке. Няня не побоялась переехать из Москвы в Ленинград, когда мама вышла замуж. Любила говорить:
– Вот доращу Серёженьку до 10 лет и уйду на покой – няня умерла 21 февраля 1942 года; на следующий день мне исполнилось 10 лет...
Особого желания живописать блокадные будни у меня нет. Попробуйте сами представить себе существование в миллионном городе без воды, канализации, отопления, транспорта, электричества, при минимуме продуктов (125 граммов эрзац-хлеба не каждый день), каждодневных бомбёжках и артиллерийских обстрелах... Кстати, бомбежки и обстрелы мы с мамой пережидали не в бомбоубежище, а дома. Квартира располагалась на первом этаже, одна из капитальных стен выходила в подворотню и была настолько толстой, что в ней имелась ниша, свободно вмещавшая двоих. Там мы пережидали воздушные тревоги, разговаривая и читая при свете коптилки. Забавно вспомнить, что же я читал тогда:
Несколько эпизодов блокадной жизни, сохранившиеся в детской памяти.
Светлый праздник Христова Воскресения выпал в 1942 году на первые числа апреля и мама решила пойти к причастию. Неподалеку от нашего дома находился храм, куда мы отправились. Несмотря на происходящее церковь была полна (справедливости ради надо сказать, что полна не только живыми, но и мёртвыми – стояло много гробов, горели свечи). После службы подошли к причастию. И в этих страшных условиях священникам удалось сделать казалось бы невозможное: символические, в самом прямом смысле этого слова, хлеб и вино – тело и кровь Спасителя.
Причастившись, мы вышли из церкви и мама, попросив меня подождать её, отправилась по каким-то своим делам. В моём кармане лежал кусочек хлеба с сыром, добытый всеми правдами и неправдами. Несмотря на торжественность момента я хотел есть и не мог не думать о нём. Как только я достал хлеб и поднес его ко рту, ко мне подбежала немолодая женщина, выражения лица которой я никогда не забуду. Что-то бормоча она вырвала кусок, проглотила его и исчезла так же внезапно, как появилась.
Второй эпизод тоже связан с Пасхой. Перед отъездом мама решила навестить вдову И. П. П-ва, известного физиолога, с которой была знакома, поскольку отчим имел дело с её мужем. Квартира П-вых находилась на Васильевском острове, на противоположном берегу Невы. Предстояло пройти пешком через полгорода. Добрались мы до места затемно, а визит наш, как оказалось, был не просто неожиданным, но и крайне нежелательным. В доме пекли куличи! Все-таки и тогда разные люди жили по-разному. Разумеется, никто не собирался делиться куличами с нами, да мы и не претендовали. Но запах, божественный запах сдобного теста... Его невозможно скрыть! Надо отдать справедливость хозяйке дома. У неё достало сердца не выставить женщину с 10-летним ребенком на ночь глядя в осаждённом городе. Но не более того! Мы были оставлены на ночь и ушли рано утром. Кроме обонятельных терзаний стали невольными слушателями переговоров хозяйки с прислугой, переговоров, в которых предмет (куличи) не назывались, а обсуждались их форма и другие подробности. Но нет худа без добра! Перед уходом мама приобрела у вдовы по случаю кусочек масла.
В заключение два эпизода, связанные с блокадой: Пока мы были в Ленинграде, мамина сестра посылала нам по почте (в блокадный город!) бандероли, а в них либо тоненькая плитка шоколада, либо специально испечённый ею прямоугольный сдобный коржик. До нас, конечно же, ничего не доходило, но, когда мы приехали в Казахстан, туда стали возвращаться эти бандероли, как не нашедшие адресата!!!
В 1992 году, оформляя себе пенсию, я стал искать подтверждение своего блокадного прошлого, чтобы получить скудные льготы. Письменно обращался и в питерские райисполкомы и в казахские органы исполнительной власти, и Академию наук (мы эвакуировались по линии АН). Единственным местом, где сохранились следы нашего пребывания, оказалось ленинградское отделение архива АН СССР. Сотрудники архива обнаружили там телеграмму от 2 апреля 1942 года от мужа маминой сестры, известного учёного-химика, с просьбой содействовать нашему выезду. Большое им за это спасибо!
По поводу этих двух эпизодов ревнитель совкового прошлого обоснованно заметил бы:
– Порядок-то был!
Источник сведений: Книга памяти «Блокада, 1941–1944»