Анна Ахматова. Память. Советское палачество

2017-03-05

Наш март

Март 1921 — Кронштадтское восстание. За симпатию к восставшим в ночь на 26 августа 1921 расстреляны Николай Гумилёв и его 56 однодельцев.

10 марта 1938 — арест Льва Гумилёва как руководителя «контрреволюционной молодёжной террористической организации», якобы готовившей убийство Жданова. Хотели расстрелять. Посадили в лагерь.

7 марта 1957 — допрос Анны Ахматовой в Военной прокуратуре в качестве свидетеля.

5 марта 1966 — Анна Ахматова ушла из жизни.

10 марта 1966 — отпевание Анны Ахматовой в Никольском соборе и похороны в Комарове.

24 марта 2017 — 110 лет со дня рождения Лидии Чуковской, автора «Записок об Анне Ахматовой».

31 марта 2017 — 135 лет со дня рождения Корнея Чуковского, друга Анны Ахматовой и Александра Солженицына. День рождения Чуковского по традиции отмечается 1 апреля.

 

Вдруг понял, что в интернете нет моей статьи о делах и допросах Анны Ахматовой и Льва Гумилёва. Ахматовский сборник 2006 года «Я всем прощение дарую…» и в целом не был размещён в электронном виде.

Мне очень важна эта работа. Она сложилась по вечерам в Москве, в офисе Русского общественного фонда Александра Солженицына. В квартире, из которой Солженицына как изменника Родине выставили с семьёй за границу. Писал и говорил что думал — получай клеймо изменника.

Полная тишина в комнатах, книги, библиотека, все материалы с собой. Ещё и к Елене Цезаревне Чуковской можно заглянуть, если прогуляться минут десять по Тверской. Наверное, потому и смог написать. Трудно было.

«У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить…», — горько писала Анна Ахматова.

«Да, я хрущёвка», — говорила позднее Анна Ахматова.

А теперь нам надо вернуться к некогда запретной памяти и жить с ней. Тогда третья, после 50-х и 80-х, оттепель, возможно, начнётся снизу. Помещаю давнюю статью в виде текста (фрагмент) и — в полном виде —  как страницы Сборника.

Прошу прощения.

Анатолий Разумов

 

ДЕЛА И ДОПРОСЫ

I. «Я ЗАКРЫВАЛА ДЕЛО ЛИВШИЦА»:
ДОПРОС СВИДЕТЕЛЯ АХМАТОВОЙ

 

                                                                                              Теперь арестанты вернутся,
                                                                                               и две России глянут друг другу в глаза:
                                                                                              та, что сажала, и та, которую  посадили.
                                                                                                                                                                                       Анна Ахматова
                                                                                              (Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой.
                                                                                              Т. 2: 1952–1962. М.: Согласие, 1997. С. 41, 190.) 

 

           Известны три разновременные и дополняющие друг друга в деталях записи впечатлений Анны Ахматовой о ее вызове в военную прокуратуру для дачи свидетельских показаний в 1957 году. Записи, сделанные Л. Чуковской и Н. Струве непосредственно после бесед с Ахматовой, опубликованы:

 

           — Воротилась я из Союза, села спокойно обедать. Телефонный звонок. Беру трубку. «Товарищ Ахматова? С вами говорит военный прокурор». Кончился мой обед! «Можете ли вы к нам придти?» — «А какой этаж?» — «Пятый без лифта». — «Это мне трудно». — «Идите потихоньку».
           К назначенному часу я пошла. На каждой ступеньке думала: о чем будут спрашивать? Оказалось: дело Лившица. Я закрывала дело Лившица. Мне предъявили семьдесят девять фамилий. Из них я знала тридцать пять. Я сразу предупредила, что ни об одном из перечисленных ничего, кроме хорошего, сказать не могу. О Федине и Тихонове говорить вообще отказалась: «это было бы бестактностью с моей стороны, они — избранники народа».
           (Там же. С. 250, запись от 6 апреля 1957 г.).

           — Ну, Кузмин умер собственной смертью, у него было несколько сердечных припадков, его отвезли в госпиталь, там его ко всему еще и простудили. Умер он без свидетелей. Его друг Юркун, к тому времени уже женившийся, был при нем, но в момент смерти не был, куда-то вышел. Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы еще более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году. Единственный раз, когда меня вызывали в прокуратуру, это было не так давно, для «закрытия дела» Бенедикта Лившица, расстрелянного в 1938 году. Вам, наверное, не очень ясно, что значит «закрыть дело» и для чего я им понадобилась? Дело в том, что им непременно нужен кто-нибудь не из своих, чтобы свидетельствовать о невиновности расстрелянных. Если к своим обращаться, то уж наверняка какое-нибудь новое дело откроется. Вызывали на пятый этаж без лифта. Я им говорю: «высоко очень, мне трудно». А они отвечают: «Ничего, медленно пойдете...» Так там, в этом деле, было много разных имен, среди них и имя Кузмина.
           (Н. Струве. Восемь часов с Анной Ахматовой // Звезда. 1989. № 6. С. 120–121.)

 

           Третья запись принадлежит Л. В. Шапориной, вспомнившей о давней беседе с Ахматовой 16 февраля 1967 года:

 

           Анна Андреевна мне рассказала: ее пригласили однажды явиться в НКВД (кажется это было вскоре после реабилитации Е. М. Тагер). Ей дали список писателей — (их было 79) и сказали, что обращаются к ней как к уважаемой писательнице и лояльной советской гражданке с просьбой прочесть этот список оговоренных и оклеветанных писателей и высказать о них свое мнение.
           79 имен. Среди них и Федин и Тихонов и многие другие — (очевидно, 80-я была я сама [сказала мне] догадалась Ахматова).
           Никого там не было такого, кого она могла бы заподозрить в предательстве и вредительстве. Так она им и сказала.
           Из этого списка, продиктованного чекистами людям, измученным пытками и побоями… брали по собственному вкусу: так был арестован и сослан поэт Спасский, он после освобождения недолго прожил, сердце устало.
           Многие пострадали, — не помню имен. А список, по-видимому, был составлен, вернее написан — под диктовку Б. Лифшицем и Юркуном, которых тоже нет на белом свете. Людей, домученных до предательства, уничтожают как нежелательных свидетелей. 
          (Отдел рукописей ИРЛИ (Пушкинский Дом). Здесь и далее документы приводятся с сохранением особенностей орфографии и пунктуации.)

 

           Публикуемый ниже протокол допроса свидетеля Ахматовой вряд ли имеет самостоятельное значение: в нем нет глубоких размышлений, скрыты интонации. Это и не стенограмма, ответы записаны помощником военного прокурора. Скорее, можно прочесть его как документальный комментарий к впечатлениям Ахматовой о допросе и его обстоятельствах. Подлинник находится в архивно-следственном деле Д. И. Выгодского, И. А. Лихачева, А. А. Энгельке. С делами репрессированных писателей я знакомился во время работы над «Ленинградским мартирологом».

           Почему именно дело Бенедикта Лившица так запомнилось Ахматовой, ведь в протоколе допроса оно прямо не упоминается.
           Именно в обвинительном заключении по делу Лившица, участника «контрреволюционной право-троцкистской группы среди писателей», Ахматова фигурирует в числе лиц «проходящих» (упоминаемых подследственными в качестве сообщников) и «устанавливаемых», т. е. разыскиваемых для учета и возможного ареста. Подробный и достаточно внимательный обзор дела Лившица опубликован. Отметим лишь не вполне понятую публикатором особенность: единственный «признательный» протокол допроса Бенедикта Лившица (от 11 января 1938 года), завершенный фразой «допрос прерывается» («наверное, лишился сил», — прокомментировала мне эту формулировку А. И. Любарская, перенесшая допросы 1937–1938), приобщен к делу дважды подряд. Сначала — полуслепой машинописный экземпляр с собственноручными подписями и поправками обвиняемого и следователей (более четкие экземпляры протокола со столь сенсационными признаниями были переданы вверх по инстанции?), а затем — машинописная копия этого экземпляра, выполненная с учетом внесенных поправок и размноженная на ротаторе. Нечастый случай запечатленного свидетельства работы над «признанием».
           Вероятно, предъявленный Ахматовой список включал именно 79 имен. В протоколе допроса свидетеля Ахматовой упомянуты только 35 писателей (двоих, Юркуна и Калитина, она не знала лично). 17 из них — половина — «проходили» по делу Лившица. Но полный список довольно несложно реконструировать.
           Свидетель Ахматова кратко отзывается о Жирмунском и Баршеве, которыми никто как будто и не интересовался; во-вторых, ее точно спрашивали о Федине и Тихонове, но она не посчитала нужным о них говорить. Жирмунский, Федин и Тихонов также «проходили» по делу Лившица вместе с Ахматовой.                        Возможно, не спрашивали ее о Корнилове (расстрелян в один день с Калитиным), Беспамятнове и Горелове, потому что проверкой их дел Прокуратура занималась ранее.
           «Галочками» в тексте обвинительного заключения по делу Лившица во время проверки 1957 года отмечены (как литераторы, достаточно хорошо известные Прокуратуре?): А. Ахматова, К. Федин, М. Козаков, Н. Чуковский, Н. Тихонов, Б. Пастернак и И. Эренбург. Лишь о Козакове она дает показание. О Чуковском, Пастернаке и Эренбурге, будь они в опросном списке, могла промолчать — только по другим соображениям, чем о Федине и Тихонове.
           Лев Гумилев? Вместо мужа спросили о сыне не случайно. Думали, может именно он и «проходил» по делу вместе с матерью, ведь его отец к тому времени уже 17 лет как был расстрелян. (Над именем Н. Гумилева в протоколе допроса Лившица от 11 января Прокуратура поставила отметку 1957 года: «реаб.», т. е. «реабилитирован», понимая под Гумилевым именно реабилитированного Льва Николаевича.)
           Остаются, из «проходивших по делу», те, о ком Ахматова не могла сказать и полслова. Они не упоминаются, но, скорее всего, ей были предложены для оценки имена всех ее бывших «однодельцев».
           Так, в протоколе допроса Лившица от 11 января 1938 г. последовательно упомянуты в качестве контрреволюционно настроенных лиц: В. Л. Кибальчич (В. Серж), О. Мандельштам, Н. Никитин, И. Лихачев, М. Кузмин, О. Юркун, А. Ахматова, К. Федин, М. Козаков, Е. Тагер, Н. Чуковский, Г. Куклин, С. Спасский, В. Стенич, Ю. Берзин, В. Жирмунский, Ю. Оксман, Б. Эйхенбаум, А. Моргулис, П. Губер, И. Эренбург, Л. Эренбург, Н. Тихонов, К. Вагинов, Н. Заболоцкий, Н. Степанов, А. Франковский, Д. Выгодский, Б. Корнилов, С. Дагаев, А. Крайский, В. Беспамятнов, М. Майзель, А. Горелов, Б. Пастернак, А. Мальро, П. Калитин, Н. Гумилев, И. Дмитриченко, Н. Мамин, Ж. Симон, Т. Табидзе. В обвинительном заключении пропущены Калитин и Табидзе (оба к моменту составления заключения были расстреляны: Табидзе — 15 декабря 1937 г., Калитин — 20 февраля 1938 г.).
           Далее. Протест Прокуратуры в 1957 году подавался одновременно по делам Лившица и Сметанича-Стенича. По делу Стенича «проходили» Б. Лившиц, О. Юркун, В. Зоргенфрей, а Ю. Олеша, Н. Чуковский и Л. Никулин «устанавливались»; в признательном протоколе допроса Стенича упоминались и другие «контрреволюционно настроенные лица».
           С делами Лившица, Стенича, Юркуна и Зоргенфрея было тесно увязано дело Выгодского, Лихачева и Энгельке. Они не были расстреляны только потому, что дело продвигалось бюрократически более медленно (его вел Особый отдел НКВД Краснознаменного Балтийского флота), и расследование затянулось до 1939 года, когда уже не существовало спущенных из Москвы планов на расстрел. 17 ноября 1938 года были отменены «двойки» и «тройки», для заочного осуждения которыми достаточно было одного признательного протокола допроса обвиняемого. Между тем, по этому делу до 19 ноября 1938 года «проходили» еще и С. В. Осипов, Б. А. Кржевский, Н. К. Чуковский, Н. С. Тихонов, С. Д. Спасский и А. А. Франковский.
           Вместе с упоминаемым в протоколе допроса Ахматовой С. К. Безбородовым расстреляны 24 ноября 1937 г. как «японские шпионы» Н. М. Олейников, Н. Константинов (К. Н. Боголюбов), В. И. Эрлих, А. Б. Серебрянников. Все они тоже могли быть упомянуты в списке, предъявленном Ахматовой.
           79 имен, но их могло быть и больше. Все писатели и литературоведы в 1937–1938 годах так или иначе были связаны друг с другом цепочкой знакомств. Каждый из них, как и всякий иной гражданин СССР, мог быть запросто расстрелян. На великое множество их были заготовлены компрометирующие материалы. Почти и не удивительно, что имена Мандельштама, Пастернака и Цветаевой соседствуют в опросном списке Прокуратуры с именами Лесючевского, Брыкина и Капицы.
           Пришла «оттепель», кампания репрессий сменилась кампанией реабилитации. Одновременно «закрывали» дела многих литераторов (подлинник протокола допроса Ахматовой находится в деле Выгодского, а копии — в делах Куклина, Стенича, Лившица и других).
           «Тех, кто сажал» тоже вызывали в качестве свидетелей в 1950-е годы. Сложнее было с вопросом об их ответственности. Но и здесь все определялось партийно-государственной установкой. Если в 1939–1940 годах тысячи «сажавших» были за «нарушения социалистической законности» приговорены к расстрелу и лагерям, то во время «оттепели» практически никто не пострадал, разве что лишался должности, исключался из рядов партии. Не имели возможности заглянуть в глаза друг другу «сажавшие» и «сидевшие» на очных ставках.
           Признательный протокол допроса Бенедикта Лившица от 11 января 1938 г. подписали последовательно: начальник 4-го (секретно-политического) отдела УГБ УНКВД ЛО капитан госбезопасности Карпов, лейтенанты госбезопасности: пом. начальника 4-го отдела Федоров и начальник 10-го отделения 4-го отдела Гантман, обвинительное заключение по делу 19 сентября 1938 г. составил и подписал начальник 6-го отделения 4-го отдела младший лейтенант госбезопасности Павлов, согласился с ним зам. начальника 4-го отдела лейтенант госбезопасности Драницын.
           Под признательным протоколом допроса Стенича от 25 ноября 1937 г. стоят последовательно подписи лейтенантов госбезопасности: пом. начальника 4-го отдела А. Федорова и пом. начальника 10-го отделения Резника. Обвинительное заключение подписано врид (временно исполяющим должность) начальника 6-го отделения младшим лейтенантом госбезопасности Павловым и начальником 4-го отдела капитаном госбезопасности Гейманом.
           Эти чекисты и проводили черновую следственную работу. Различной оказалась их судьба.

                                                                * * *

           Дело было затеяно при Карпове. Известны свидетельства о его следственных приемах: «Карпов сначала молотил табуреткой, а затем душил кожаным ремнем, медленно его закручивая...»; «Я допрашивал арестованного, в это время вошли Карпов и Степанов (зам. Карпова). Они спросили у меня: “Арестованный дает показания?”. Я им ответил, что он не сознался в своей деятельности. После этого Карпов позвонил коменданту окротдела Морозову и приказал в кабинет принести бутылку нашатырного спирта и полотенце. Карпов намочил полотенце нашатырным спиртом и завязал им рот арестованного, а сами начали избивать его, при этом приговаривали: “Такой метод хорошо помогает делу и безопасен для здоровья”». На Георгия Григорьевича Карпова, бывшего начальника 4-го отдела УГБ УНКВД ЛО, весной 1938 г. — и. о. начальника Мурманского окротдела, а затем начальника Псковского окротдела НКВД, судебными органами четырежды выносились определения о привлечении его к ответственности за участие в фальсификации следственных дел в 1937–1938 гг. Так, Военный трибунал войск НКВД ЛВО 1 февраля 1941 г. постановил возбудить уголовное преследование в отношении бывших работников Псковского окротдела НКВД во главе с Карповым за то, что они «проводили вражеские установки Заковского и Литвина, внедряли их в следственную работу, втянули в преступную деятельность почти всех оперативных работников Окротдела и районных отделений, давали прямые установки на фальсификацию следственных дел и этим сами занимались, производили массовые незаконные аресты только по национальному признаку, внедрили фальсификацию протоколов допроса, массовое избиение и стойки в разных позах и другие методы издевательства...». Группа работников Псковского окротдела была осуждена по этому обвинению, но Карпов вовремя переведен в центральный аппарат НКВД в Москву. Военный трибунал ЛВО выносил частные определения о привлечении к ответственности Карпова 17 октября 1955 г. (по делу В. М. Шульмана), 24 октября 1955 г. (по делу Г. Г. Дуцмана) и, наконец, 17 сентября 1956 г. (по делу В. И. Викса и других, всего 119 человек). В ответ на последнее определение старший помощник Главного военного прокурора Главной военной прокуратуры полковник юстиции Туполов указал военному прокурору ЛВО В. Н. Горбашеву в феврале 1957 г.: «Бывшему начальнику 4-го отдела УНКВД Ленинградской области и псковского окружного отдела НКВД КАРПОВУ Г. Г. за нарушения законности при расследовании дел в 1937–38 г. г. решением Секретариата ЦК КПСС от 28 сентября 1956 г. объявлен строгий выговор с предупреждением. В связи с этим проводить проверку в отношении КАРПОВА Г. Г. согласно частному определению Военного трибунала Ленинградского военного округа от 17 сентября 1956 г. по делу Викса и др. не следует. Также не следует производить проверку в отношении членов Тройки УНКВД т. т. ШТЫКОВА и БАЛЯСНИКОВА». В справке о работе Комитета партийного контроля при ЦК КПСС за период с 1 марта 1956 г. по 1 марта 1957 г. в частности сообщалось: «За допущенные нарушения социалистической законности в 1937–1938 гг. т. Карпов Г. Г. заслуживал исключения из КПСС, но, учитывая давность совершенных им проступков и положительную работу в последующие годы, Комитет партийного контроля ограничился в отношении т. Карпова Г. Г. объявлением ему строгого выговора с занесением в учетную карточку». И все потому, что начальник 4-го отдела 3-го Управления НКВД СССР по борьбе с церковно-сектантской контрреволюцией полковник Карпов был в 1943 году назначен Сталиным председателем Совета по делам Русской Православной Церкви. И оставался в этой должности до увольнения 21 февраля 1960 г. Генерал-майор госбезопасности Карпов умер в 1967 г., похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. Бывший 2-й секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Т. Ф. Штыков стал 1-м секретарем Новгородского обкома, генерал-полковником, кавалером трех орденов Ленина, впоследствии, с 1959 года — послом в Венгрии, затем председателем Комитета партконтроля Бюро ЦК КПСС по РСФСР и СМ РСФСР. Решал судьбы провинившихся. Дальнейшая судьба М. Д. Балясникова, прокурора Ленинградской области в 1938–1944 гг., нам не известна.
           Лейтенант госбезопасности Саул Ноевич Гантман был уволен в 1939 г. в запас по болезни, репрессиям не подвергался.
           Капитан госбезопасности Кирилл Борисович Гейман (бывший короткое время после Карпова начальником 4-го отдела) — секретарь партбюро УГБ УНКВД ЛО, кавалер ордена Красной Звезды, арестован 18 ноября 1938 г. и расстрелян 21 февраля 1939 г.
           Лейтенант госбезопасности Николай Степанович Драницын арестован 29 ноября 1938 г. «по подозрению в участии в контрреволюционной организации правых и проведении контрреволюционной работы», а обвинялся в том, что, будучи зам. начальника 4 отдела УГБ УНКВД ЛО, «в конце 1937 г. и в 1938 г. до ноября месяца в своей практической работе применял преступные методы ведения следствия, когда он при корректировании показаний обвиняемых» допускал фальсификацию «путем включения в них фактов контрреволюционной деятельности, о чем они в своих показаниях не указали, а в других случаях фальсифицировал показания обвиняемых в сторону усугубления их преступной деятельности. В связи с чем обвиняемые отказывались подписывать такие протоколы и отказывались от дачи дальнейших показаний, что противодействовало разоблачению <как> их, так и других лиц в преступной деятельности. <...> В то же время Драницын использовал свое служебное положение в корыстных целях и присвоении имущества, изъятого у арестованных — один чемодан, часть библиотеки, 200–300 рублей денег и обманным путем получил одно охотничье ружье». Драницын в суде виновным себя признал в присвоении вещей и денег, принадлежавших арестованным. В отношении корректировки протоколов он пояснил, что это входило в обязанности каждого начальника по существовавшему в то время порядку в УНКВД ЛО. Военный трибунал войск НКВД СССР в ЛВО 10 июня 1939 г. приговорил его к 8 годам лагерей. Из лагеря Драницын был освобожден досрочно, в 1942–1945 — сержант, участник войны. В 1950-е годы жил в Ленинграде, работал контролером в Техническом училище, вызывался в качестве свидетеля при разборе дел.
           Александр Николаевич Федоров в 1955 году проживал в Ленинграде, в престижном доме, был на пенсии и допрашивался в качестве свидетеля при разборе дел 1937–1938 гг.
           Лейтенант госбезопасности Михаил Яковлевич Резник в 1938 г. стал начальником 1-го отделения ОО КБФ. Арестован 6 января 1939 г. вместе с руководством Особого отдела по обвинению в том, что «давал прямые указания оперсоставу фальсифицировать протоколы обвиняемых искусственно создал к/р группу “ПОВ”, допустил массовое избиение арестованных с целью получить вынужденные показания, принимал в этом личное участие, — т. е. в пр<еступлениях> пр<едусмотренных> ст. 193-17 п “А” УК РСФСР». Свидетель Кузьминых показал, в частности, на судебном заседании: «Резник давал санкцию на избиение и сам избивал арестованных — врача госпиталя Азаровского, Кржижевич и Дик. Бил он арестованных железной палкой на манер штыка, рукою и ремешком от револьвера». Сам Резник в заключительном слове сказал: «В особом отделе Краснознаменного Балтийского Флота я работал очень много и один раз в шестидневку ходил домой. Сейчас мне очень обидно, что я так много времени убил на работу и она оказалась преступной. Я надеюсь, что суд вынесет мне справедливое решение и я докажу на работе свою преданность делу Ленина–Сталина». 14 июля 1939 г. Резник был осужден Военным трибуналом войск НКВД в ЛВО на 6 лет лагерей, отбывал наказание в Лодейнопольской ИТК № 3, не реабилитирован.
           Проживал в Ленинграде и пенсионер КГБ СССР подполковник запаса Александр Алексеевич Гончуков. В 1937–1938 гг. он был оперуполномоченным 2-го и 5-го отделений 4-го отдела УГБ УНКВД ЛО. Вызванный в качестве свидетеля, 7 апреля 1956 года он дал наиболее важные пояснения о работе 4-го отдела УНКВД ЛО. Сам он как будто бы находился под арестом с мая по август 1938 г. по обвинению в нежелании арестовывать «врагов народа», в дискредитации органов НКВД и неискренности перед партией, а в 1939 г. был назначен зам. нач. отделения 1-го спецотдела УНКВД ЛО. Воспоминания Гончукова помогают понять, как были составлены признательные протоколы допросов Б. Лившица и В. Стенича: